Для чтения без мучения

Практикантка изучала литературу, но физику с биологией, похоже, прогуливала, поэтому напряглась:

– Ну, допустим. Но ведь до моря от нас далеко, как же ты каждый день будещь на работу добираться?

Я поясняю:

– Нет моря – и не надо. Я пока временно согласен обитать в Кутуме. В акватории от Ивановского моста до сетевязалки. Это водоем я хорошо знаю. Буду изучать там флору и фауну, наблюдать за миграцией рыб, очищать дно от бутылок.

Не помню какую пургу я нёс в ходе дальнейшей беседы, но она продлилась всю перемену. Практикантка в качестве компромисса предлагала мне «на худой конец стать космонавтом». Я ей объяснял, что космонавтов сейчас пруд-пруди, их целыми отрядами в космос посылают, там скоро безработица начнется. А ихтиандров в стране не хватает. После чего практикантка предложила мне пока ничего не писать, поскольку ей нужно проконсультироваться с моей классной руководительницей.

Классная меня знала как облупленного, поэтому велела «передать Синюкову, чтоб не выпендривался, писал какую-нибудь нормальную профессию, а то вызовем родителей».

Я сказал:

– Убедили. Я, пожалуй, стану простым инженером. Но. По разработке глубоководных аппаратов и жаберно-легочных переходников. Так можно?

– Практикантка облегченно выдохнула:

– Конечно, можно.

На том и поладили.

Об отношениях

Вчера прогуливаюсь вечером, дышу выхлопными газами, жду, когда включится умная система управления уличными фонарями. Впереди идет пара. Юноша с девушкой. Лет 15-16. Юноша приобнял девушку за талию. Это нормально, дело молодое, так и должно быть, рад за них. Думаю я, обгоняя и… С лицевой стороны вижу такую картину. В руках у парочки смартфоны, у юноши – в левой, в девушки – в правой. И они увлеченно, на ходу, «втыкают» туда пальцами, друг другу абсолютно не мешая… ! Более того, друг на друга даже не смотрят! Йокарный бабай!

Вот я помню, в те времена, когда солнце было ярче, а девчонки красивее, все было не так. Тогда прогуляться с девушкой по улице в обнимку – это было ого-го! Идешь такой, красивый, как балет телевидения ГДР, а она еще в два раза красивше. В одной руке ее талия, в другой – магнитофон «Электроника» в пакете. От талии импульсы идут, аж искры из глаз сыпятся, а от эмоций зубы сводит! А навстречу шествуют знакомые джентльмены, допустим, Рыжий, Пухлый и Тухлый. И смотрят на вас. А ты снисходительно взираешь на этих законченных неудачников. И так хорошо, что даже семечки грызть не хочется… Какие уж тут, к чертям собачьим, телефоны… А сейчас?

Куда мы идем, куды катимся?

Был я комсомольцем

Чего написать-то? Вот, допустим, как я был комсомольцем… И отчего не сделал комсомольскую карьеру… Действительно, чего я ее не сделал-то?

Не делать карьеру я начал довольно рано. Еще в пионерские времена. Макулатуру собирал, строем ходил, в лагерь ездил, но по этой линии не продвинулся. Постепенно дорос до 14 лет и был пойман в коридоре комсоргом школы, некоей Ириной. Она спросила:

– Ты чего, еще не комсомолец?

Я сказал:

– Нет.

– Надо вступать. Или ты до старости хочешь в пионерах ходить?

Представив себя старого и больного, бредущего по дороге, опираясь на горн и подтаскивая барабан, я… немедленно согласился. На пороге стоял 1982 год, Брежнев еще не помер, все было очень даже хорошо. Тем более быть не комсомольцем в ту пору позволяли себе только юные рецидивисты и конченые шизофреники со справкой. Они, как считалось, были в арьергарде советской молодежи. Все остальные шагали в авангарде.

Хотя в ту пору меня беспокоили совсем иные вещи. Например, еще не прочитанная подшивка альманаха научной фантастики, ремонт магнитофона «Электроника» и девушка Оля с уже разросшейся грудью и разросшимися же зубами. Она только-только сделала «химку», стала похожей на льва Бонифация, поэтому не влюбиться в нее было решительно невозможно. Но. Девушка Оля предпочитала мальчика Колю, который также не сделал комсомольской карьеры, поскольку рано уехал на малолетку, и последующие годы с редкими перерывами проводил в местах, от Оли далеких.

Подучив устав ВЛКСМ, имена комсомольцев-героев и сделав конспект «Малой земли» я поехал в Советский райком. Там мне, помню, понравилось. По коридорам ходили девушки в узких джинсах и пахло жареными пирожками. Моих друзей-балбесов приняли быстро, вопросами не мучили. Я заходил последним.

В кабинете, как ныне плохо помню, сидели наши комсорги, классная и какой-то молодой человек, прикидывающийся пожилым. Почему-то у комсомольских активистов так было принято. Я зашел, назвался и стал смотреть ему на нос. Пожилой юноща спросил у наших:

– Хулиган?

Они ответили:

– Да нет. Учится хорошо, на учете не состоит, только дурачиться любит.

Пожилой юноша посмотрел на меня строго и говорит:

– Дурачиться в цирке будешь. А здесь райком. Понял?

Я говорю:

– Понял. Буду в цирке дурачиться. А здесь райком.

Это «пожилому» не понравилось. И он стал наказывать меня жестокими вопросами. В ту пору самым большим издевательством был вопрос: «Сколько комсомольцев принимало участие в штурме Зимнего?» Ясный пень, что не одного, ВЛКСМ образовался значительно позже. Но многие претенденты «резались» на этом вопросе, мучились и в итоге… были приняты. Когда он задал мне этот вопрос, я неожиданно для себя ответил:

– Все.

Он не понял:

– Как это все?

Я говорю:

– Ну, все, какие были, все приняли активное участие.

Троллили мы друг друга минут пять. После того, как я доказал, что ноль – это конкретная математическая величина, он плюнул на стол и запросил «принципы демократического централизма». Я назвал, твердо пообещав придерживаться этих принципов всю оставшуюся жизнь. До сих пор не знаю, сдержал ли обещание…

Потом он что-то толковал про дисциплину, а я смотрел на него ясными, чистыми глазами и держал в кулачке двухкопеечную монету, дабы сразу оплатить членские взносы. Не люблю быть должным. Меня, конечно, приняли.

Восьмой класс в комсомольском смысле прошел ненапряжно. Иногда мы ходили на митинги, читали речь Юрия Владимировича Андропова о необходимости крепить производственную дисциплину, избирали кого-то куда-то… Ответственность, понятное дело, усилилась. Теперь за каждый «косяк» нас отчитывали идеологически: «Ты ж комсомолец, паразит этакий!» Это дисциплинировало. Правда, не всех. Класс процентов на 70 состоял из отборной шпаны, переселенной в благополучный Юго-Восток-2 из рабочих слободок. А в 9-й класс с тройками и «залетами» не брали, с этим было строго. Поэтому большинство пацанов летом пополнили дружные комсомольские коллективы многочисленных ПТУ. Осенью они подходили к стенам школы, показывали синяки и проломленные черепа, объясняя, что мы тут «жизни не знаем».

А нас, оставшихся, объединили в два девятых класса. Разрешили носить джинсы и иногда иметь собственное мнение. У нас уже росли волосы под носом и еще росли на голове. Была гармония. Уж какая тут карьера?

Поскольку учился я легко и непринужденно, оставалось много свободного времени. Посему половину уроков мы с Витьком, Лямой, Лехой и Мамедом просиживали в школьном подвале, где военрук Юрий Иваныч вздумал строить тир. Ему помогал слесарь, дядя Вова, настоящий джентльмен, не умеющий выпивать в одиночку. Там можно было сорить и курить. Военрук говорил: «Вы бойцы правильные. Главное – научиться месить раствор. Это немножко важнее математики».

Проведя таким образом девятый класс и несколько месяцев десятого, я таки снова был пойман в коридоре комсоргом. Теперь уже Людой. Ирина выпустилась из школы. Прямо в декрет. Люда с комсомольской прямотой спросила:

– А ты у нас кто?

Я задумался. Как тут ответить? Кто по жизни или чьих будешь? Говорю:

– Я, мадам, десятиклассник средней школы номер 34 имени космонавта Леонова. Синюков наша фамилия…

Она говорит:

– Пошел в жопу со своими приколами. Ты член ВЛКСМ?

Я откровенно отвечаю:

– Ясный член, что член!

Она делает вид, будто ей поплохело:

– Да ты же у нас не охвачен общественной работой! Это тихий ужас! Куда же мы смотрели?

– Ну откуда мне знать, куда вы там смотрели?

Ситуация была архисложной. Обнаружить в недрах школы неприкаянного комсомольца было чревато для самой Люды и для всей школьной организации. В те поры все были чем-то охвачены. Меня немедленно потащили в кабинет, хотя я утверждал, что возможно зайду завтра, а сегодня мне нездоровится…

В кабине потихоньку играл магнитофон. Причем исполнял не «Марш энтузиастов», а почему-то белогвардейского «Поручика Голицына». Три комсомолки-доброволки магнитофон выключили и стали приставать ко мне с предложениями. Их, впрочем, было немного, все блатные места типа секретарей и шефов младших классов уже расхватали те, кто не сидел в подвале. Я капризничал, уверял, что шибко болен, активно занимаюсь спортом, изобретаю вечный двигатель, играю на пятиструнной гитаре и, вообще, на следующий год собираюсь жениться. Поэтому использовать меня возможно только в минимальной степени.

Люда спросила:

– Ты же в военное училище поступаешь, правильно?

Я говорю:

– Правильно. Если доживу. Если не помру тут от непосильной общественной работы.

Она продолжает:

– Тебе характеристика нужна? Нужна? Значит, должен заниматься какой-то работой. Давай посмотрим из того, что есть. Хочешь быть юным дружинником? Станешь по вечерам в составе отряда ходить у кинотеатра «Юбилейный», следить за порядком.

– Нет, – говорю.

– Почему?

– Хулиганов боюсь.

– И как же ты собрался стать военным, если ты хулиганов боишься?

– А в армии хулиганов нет. Там все живут дружно, друг другу помогают. Я по телевизору видел, в передаче «Служу Советскому Союзу».

– Издеваешься?

– Нет. Надеюсь.

Перебрав все немногочисленные комсомольские вакансии, Люда вдруг вспомнила, что десятиклассникам недавно передали от восьмиклассников сектор по ремонту школьной мебели.

– Будешь?

– Кем?

– Сектором по ремонту школьной мебели? А то характеристику не дам.

Я сказал:

– Ваша взяла. Буду. Ты же знаешь, что у меня золотые руки. Самые золотые в мире. После Карлсона. Только одно условие!

– Какое?

– Я буду называться Древтрест. Так солиднее. И ответственности больше.

– Да называйся как хочешь, в документах все равно напишем – сектор.

Так я стал Древтрестом. Бывают комсомольцы пламенные, а я стал деревянным. Последующий час я был занят тем, что шарахался по школе, обнимал всех подряд и громко кричал им в уши: «Мы кистями кантуемся! У нас – что ни гроб, то огурчик! Мы – фирма старая!». В оставшееся время школьного дня я увлекся изготовлением из «стёрок-ластиков» печати-оттиска, где чернилами было жирно выведено: «Мастеръ Синюковъ и шлеп-кампания».

Но. Поскольку к ремонту я не имел никакого призвания, и не хотел лишать возможности проявить себя двоечников-восьмиклассников, я отправился прямиком к трудовику, милейшему человеку Геннадию Петровичу по прозвище Шлямбур. Представившись ему заведующим древтрестом и объяснив, что «у нас длинные руки и неограниченные полномочия», я спросил откровенно: «А оно вам надо?» Шлямбур сказал: «Ни в коем случае. Я тебе четверку ставил из уважения. Ты больше сломаешь, чем отремонтируешь». И мы расстались, довольные друг другом. К тому же я очень не люблю запах казеинового клея.

Дальше все шло чудесным образом. Меня комсомол не трогал, я ему тоже сильно не мешал. Когда я видел в коридоре комсомольскую Люду, то принимался активно распевать: «Точить ножи-ножницы, бритвы править! Покупаем старую мебель! Дети, не садитесь жопами на столы, это негигиенично и травматично!». И мог бы я, наверное, до самого выпускного прикидываться столяром-краснодеревщиком, и даже, быть может, пошел бы по этой линии, поступив в какой-нибудь Партостроительный институт, но…Его величество Случай. Пришлось перейти на идеологический фронт.

Дело было так. В Индии убили Индиру Ганди. Легендарная была женщина, премьер-министр, дочь Джавахарлала Неру. А у нас, как на грех, ввели обязательную политинформацию по понедельникам. И как назло, я попался первым. Хотя моя фамилия вовсе не Абэвэгэдэйкин, а всего лишь навсего Синюков. Ну, так вышло. Я с вечера не особо этим запаривался, поскольку всю ночь читал дефицитного Булгакова. Утром прихожу. Как положено. Расчесался. В одном лацкане пиджака – комсомольский значок, в другом – скрещенные пластмассовые шпаги-зубочистки, брак с завода холодильного оборудования. Короче говоря, красавец!

Любимая учительница физики, милейшая Людмила Николаевна, знавщая меня как облупленного и много прощавшая, подходит и встревожено говорит:

– Сережка, мы попали! Представляешь сейчас комиссия придет. Внезапно. Проверять качество политинформации. Трое. Из районо, райкома комсомола и общества «Знание». У тебя же язык подвешен?

Я язык вытащил как старый сенбернар летом, помахал им, и говорю:

– Да вроде как.

Она говорит:

– Ну, ты уж постарайся.

Я говорю:

– Рады стараться, дорогой товарищ Джабраил!

Пришли комиссионеры. Два типа в ондатровых шапках и тетенька. Тоже в ондатровой шапке. Дело серьезное. А у меня как на грех, в голове такой винегрет… Впрочем, и винегрет – блюдо полезное, когда ничего другого нет…

Вышел к доске. Политинформация – минут пять-семь. Это очень много. Опытные ораторы прекрасно знают, как сложно держать аудиторию пять минут. Но я-то не был опытным оратором… Короче говоря…

Начал я очень издалека. Пронес какую-то чушь про дравидов и лемуров, параллельно объяснив тектоническое происхождение полуострова Индостан и Гималайских гор. Бегло остановился на особенностях тропического земледелия. Коснулся темы самосожжения индийских вдов, подчеркнув, что лично я эту традицию не одобряю. Немного прошелся по пантеону индуистских богов. Ввернул что-то про Мохеджо-Даро и хараппскую цивилизацию. Не к месту помянул Великих Моголов. Восхитился восстанием сипаев и капитаном Немо. Заклеймил британский империализм и современный неоколониализм на примере вредного химического производства в городе Бхопал. Пересказал первую серию «Зиты и Гиты». Показал, как актеры Болливуда наносят сокрушительные удары. Пропел дурным голосом: «Джимми, Джимми, ача-ача!». Несколько десятков раз повторил: «Хинди, руси, бхай-бхай». Выразил уверенность, что советско-индийская дружба будет крепнуть и развиваться. Высоко оценил индийскую легкую промышленность, для чего пришлось задрать фалды синего школьного пиджака и продемонстрировать индийские джинсы «Авис»…

Когда я уже вплотную подобрался к гибели Индиры Ганди… прозвенел звонок. Комиссионеры встали и нацепили свои ондатровые шапки. «Это конец, – подумал я. – Из школы точно выгонят. И из комсомола». Однако оба ондатровых проверяющих подошли ко мне, пожали руки и записали фамилию. И ушли очень важные. Физичка меня обняла, сказала, что я молодец, хотя можно было и не плясать народные индийские танцы. И посоветовала пойти в столовую, выпить чаю с булочкой. Ну, я и ушел. Часа на три.

Потом… прошло месяца два. Весной меня вызвала завуч и строго сказала:

– Вот что товарищ Синюков. Как ты знаешь, в Москве готовится Всемирный фестиваль молодежи и студентов-85. Поэтому сейчас везде проводятся межшкольные конференции и слеты. Короче, готовься, поедешь от нашей школы, сделаешь доклад о международном положении и о ситуации в Юго-Восточной Азии. Понял?

Я говорю:

– Лидия Васильевна, понять-то понял. Но не могу. Никак не могу. У меня мебель неотремонтированная и тир недостроенный. Дел по горло… Ну никак.

И, представьте себе, не поехал. Поехала комсорг Люда. Она в институт без конкурса поступала, ей важнее…

Битва из-за погремушки

Слушайте, сегодня еду с утра, никому не мешаю. Поймал офигенную радиостанцию, «Детское радио» называется. Наслаждаюсь! Там как раз классный хит поставили. Про то, как Траляля и Труляля решили вздуть друг дружку. Кто помнит – психологическая драма с криминальным подтекстом. Жили два странных мужика почему-то вместе. Один из них вдруг испортил погремушку. Не объясняется – зачем. Если б он испортил воздух, или жизнь соседской красавице – это еще ладно. А тут – погремушка. Причем весь косяк в том, что: «Хорошую и новую испортил погремушку». Денег, видимо, немерянно стоила…

Второй чувак ему предъявил. Это понятно. Тут настоящий «казус белле», то есть повод для войны. Завязалась кровавая битва. Ну, или не кровавая, об этом не поется. Два урода начали месить друг друга, но тут сверху прилетел какой-то ворон, и оба с перепугу о драке забыли.

Короче, поворачиваю у цирка, а там на углу… Стоят два круглых лысых дядьки и друг на друга наезжают! Я начал хохотаться, как Рубик-джан в гостинице «Россия». Минут 10 не мог остановится. Даже гаишник подозрительно напрягся.

… Эх, Траляля и Труляля, решили вздуть друг дружку…

Заботливые вы наши…

Вот так живешь вот, многого не знаешь… Бывает, о тебе заботятся, а ты ни сном, ни духом…

Нынче, к примеру, пошел прогуляться против ветра. Иду, обдуваюсь. Вижу – везде афиши висят. «Финская ярмарка». И далее – по тексту. В рамках федеральной программы проводится распродажа финского конфиската. Верхняя кожаная одежда и обувь. Во как! Оказывается, существует целая федеральная программа распродажи финского конфиската! И Астрахань – один из немногих российских мегаполисов, где производится его счастливая реализация.

Откуда взялось такое количество финского конфиската? Шут его знает. Кто-то, значит, затариваясь в Финляндии, чего-то не так сделал при провозе этого груза. Верно? Накосячил. Почему-то в голову лезет эпизод из замечательной гайдаевской комедии: «За спичками».

– За порчу лавки купца Первияйнена, за порчу лавки купца Вторияйнена, за порчу лавки купца Третияйнена, а также за причинение материального ущерба купцу Пятияйнену, купцу Шестияйнену, купцу Семияйнену…

И образовалась целая государственная программа, за которую хочется троекратно расцеловать ее разработчиков. Забота – она дорогого стоит.

Или вот. В прошедшем феврале звонят мне в ухо.

– Алло, здраствуйте!

Я говорю:

– И вам не хворать.

– В рамках гыр-гыр-гыр государственной программы гыр-гыр-гыр помощи малоимущим предлагаем вам пройти бесплатную диагностику пластиковых окон!

Я задумался и спрашиваю:

– А деньгами можно?

Они говорят:

– Что – деньгами?

Я говорю:

– Вместо диагностики деньги получить. Понимаете, я же не против, что вы меня записали в гильдию малоимущих, попадающих в поле действия этой благородной программы. Бедность – не порок, как говорится. Но мне, если можно, лучше денежный эквивалент. И потом. Если я малоимущий, то как вы определили, что я имею пластиковые окна? А вдруг у меня в хижине одно единственное окно, у которого я плачу по вечерам, завешано бычьим пузырем? А? Вы делает бесплатную диагностику бычьих пузырей?

На том конце беспроводного провода затруднились с ответом и положили трубку. Остался я неохваченным этой «федеральной программой». А сколько таких «программ»?

А вчерась пошел я колесья менять с зимы на лето. «Государственных программ» на этот счет я не знаю, поэтому, по бедности моей менял за деньги. Тем временем, в дверь позвонили. Жена открывает, там двое прилично одетых молодых людей. Сразу спрашивают:

– А вам нравится, когда о вас заботятся?

Жена подумала невесть что, и закрыла дверь. Хотя, вряд ли это были маньяки. Скорее представители какого-нибудь негосударственного пенсионного фонда или прочие самоотверженные, движимые состраданием индивиды. Сейчас ведь не только государство заботится о людях, очень много людей старается позаботиться о других людях, правда же? Просто мы не все знаем.

Нравится ли мне, когда обо мне заботятся… Суслика мы не видим. Но он ведь есть? И снова напрашивается цитата из гайдаевского «За спичками».

– А что, мерин у Копонена поправился? Его, кажется, старый цыган лечил.

– Да, он совсем поправился, только вскоре после этого околел.

Про кота

Во дворе нашей богоугодной организации живет кот. Он – хозяин двора. И тут никаких документов не требуется, достаточно взглянуть на морду. Морда настолько мерзка и отвратна, что … даже симпатична. Никакие киношные «доценты» по степени отвратительности и рядом не стояли. Выражение морды застыло в диапазоне от «Я твой дом труба шатал» до «Сколько я зарезал, сколько перерезал…»

После зимы он удивительно худ. Туловища практически нет, только морда и… мошонка. В марте она имеет принципиальное значение, поэтому заметна больше чем сам ее носитель. Есть еще хвост, но очень сильно потертый.

Кот с утра ходит по двору, потому что дел невпроворот. Ходит нервно, похоже, что существующая действительность его раздражает. На «кис-кис» он совершенно не откликается, для кошачьих правильных пацанов это западло, и не по понятиям. Он даже не смотрит на издающего подобные звуки двуногого. «Я твой дом труба шатал»…

Нет, трубу он не шатает. Здешние строения шатать вообще опасно. Но. Обязательно пометит машину (это его двор, не стоит забывать!). А как только вы отойдете, он залезет на теплый капот. Не потому что холодно. Потому что так надо. Это вы приехали к нему на парковку, а не наоборот.

Рядом стоят три мусорных бака. Это его баки. Не ворон, не дворника, не котов-соседей. Поэтому нужно периодически вскакивать на стенку бака, внимательно вглядываться вглубь. Мало ли… Как говорил почтальон Печкин: «До чего люди бывают до чужого добра жадные!». Там еще что-то лежит после Масленицы. Хотя… не все коту Масленица.

После чего полагается снова нервно ходить по двору, потому как двор большой, хлопот множество. Опять же соседи за каким-то периодически суются. Глаз да глаз нужен. Нахальный рабочий пришел ремонтировать электричество. Наехать хочет, «брысь» кричит! Эх, сколько я зарезал, сколько перерезал…

Про Питер

Вот все в Питер ездят за культур-мультур, правда? А я… Я стал гопником. Нет, если вы подумали, что ваш покорный слуга сидит на Лиговском и отжимает телефоны, то напраслину возводите. И на Невском, на корточках, небрежно поплевывая семечковую шелуху, я не присутствовал. И на Дворцовой с вопросом к очкарикам: «Братан, есть чё по мелочи?», – я не приставал. И даже на памятнике, где написано «Петро Примо Катарина Секонда» я не приписывал баллончиком: «Здесь был Серый». Про себя продолжая: «В красивых тренировочных штанах».

Нет. Как вы могли такое подумать про криушинского интеллигента в первом поколении?

Нет. Просто мы с женой харчевались в бистро «Щелкунчик» на Лиговском, 10, в гостинице «Октябрьская». А это, как говорят местные, место изысканное. Отсюда пошел гоп по Руси Великой.

Дело было так. Сначала сюда свозили всяких нищих и блатных, оказывая им благотворительную помощь. И назвали духовно: «Городское общество призора» (ГОП). Нищие далеко не все просили Божьим именем, определенная часть была лихими людьми и беспредельничало по-черному. Петербужцы это местечко стали обходить стороной.

Дальше – еще лучше. Революция нищих освободила напрочь и наглухо. Кто был ничем…, дальше известно. И это здание (ну надо же!) отдали под Городское общежитие пролетариата (ГОП). Ну, тут братва приехала серьезная. В лучшем случае в графе: «Профессия» у них стояло «Игра на балалайке в пивной «Стоп-сигнал». Беспризорники, шпана, люмпены и прочие «социально близкие»… «Подходи, буржуй, глазик выколю!». «Пролетариат» шарахался по Лиговке, пугая высококультурную публику. Те крестились и причитали: «Боже, гопники! Сколько же их стало!». Ну, а дальше все знают. Семечки. пацанчики, базары за жизнь…

А сейчас здесь хорошо…

Улыбайтесь, господа…

Меня вчера одна непредставившаяся дама спрашивает:

– Вы же Синюков?

Я говорю:

– В целом, да.

Она говорит:

– А вы чего тогда не улыбаетесь?

Я говорю:

– Чему? В том что я – Синюков, я, как на грех, ничего смешного не вижу.

Она говорит:

– Ну я читала ваши тексты в газетах и интернете. Так прикольно. Я думала вы в жизни постоянно смеетесь…

Я говорю:

– Э-э-э, оно, как бы, конечно, в целом, вот.... Всего вам доброго!

И мы пошли по своим делам.

Иду и думаю. Кирпич мне на голову не падал, американцем я не стану. Значит, ржать постоянным образом мне, собственно говоря, не с чего. Американцы часто нам пеняют, что россияне, дескать, мало улыбаются. Может и правы. Но. Мы умеем улыбаться, не меняя выражения лица. Я по себе знаю. А напяливать фальшивую улыбку – это для особых случаев. Как говорится, улыбок тебе, дед Макар!

Улыбка улыбке рознь. Вот один, допустим, улыбается, будто хочет мне что-то продать. Другой – будто испортил воздух в переполненном кабинете и считает, что на него не подумают. Третий – словно вышел исполнять комические куплеты и забыл начало. Четвертый… Четвертый вообще девушка, накопившая на металлокерамику. А вот младенец, улыбающийся во сне – вот это и есть настоящий кайф, это улыбка, от которой становится тепло!