Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

На дальних дорогах, на земле с обособленной, отдельной, очищенной от суеты жизнью я пыталась отыскать причину человеческих страданий, причину вечной, непрекращающейся войны между людьми. Но когда мою жизнь, как тело Антона, разорвало на куски, я обнаружила, что мина была внутри меня.

Мы не знаем себя. Если в нас нет ржавчины, мы убеждены, что состоим из благородного металла, а уж если ржавчина завелась, мы во всём обвиним проклятую сырость… Мы редко вглядываемся внутрь себя, зато проявляем завидную решительность в суждениях о других. Этот – ничтожество, мразь, а тот – милейший человек. Наблюдая потом, какая странная метаморфоза происходит с «милейшим человеком», который вчера ещё был прилежным рядовым тружеником, а сегодня вдруг сделался начальником, мы искренне недоумеваем: «Чёрт знает что такое! Ещё вчера он был прост и обходителен, а сегодня проходит мимо и не узнаёт!» Мы убеждены непоколебимо, что с нами-то такого не случится никогда. Мы верим, что всё подленькое и мелочное, ползающее вокруг нас, мешающее нам жить и дышать, к нам не имеет никакого отношения.

Преступления, с которыми нам приходится сталкиваться так или иначе, мы не соотносим с кругом своей жизни – они совершаются где-то и существами другой породы. Если же с нами и случается что-то нечистое, всегда находится исчерпывающее и оправдывающее истолкование этого недоразумения в обстоятельствах. А когда факты не соответствуют нашим понятиям о корнях преступности, например, нам становится известно, что учащиеся элитарной школы, дети из вполне благополучных семой, избили до смерти свою одноклассницу, что одарённый юноша, студент, чтобы избавиться от своей жены, сконструировал хитроумное устройство, убивающее неожиданно выстрелом в лицо, что кандидат наук, торопясь скорее получишь наследство, спицей пронзил сердце своей матери, мы ссылаемся на не типичность и пожимаем плечами: кто бы мог подумать! Наверно, и сами преступники, если бы им заранее, наперёд, рассказали о том, что им предстоит совершить, были бы немало удивлены и даже оскорблены.

Допуская теоретически, что корень зла – в человеке, мы относим эту премудрость на счёт какого-то абстрактного или уж, по крайней мере, другого человека.

Рассуждая о фашизме, мы ищем в толковых словарях определения его политической сущности, но теряемся в догадках, когда речь заходит о его человеческих корнях. Между тем, как бы ни грешил социалистический реализм тяготением к чёрно-белому письму, у Александра Чаковского, например, в его «Блокаде» главари немецкого фашизма – обыкновенные люди. Вот бывший торговец шампанскими винами, «человек со смазливым лицом парижского бульвардье или содержателя одного из сомнительных заведений на Александер-платц, с фатоватой улыбкой», «необразован, ленив, но тщеславен и высокомерен», «хорошо знает, кто бог и кто ему молится…». Если не ставить перед этой характеристикой страшную в своей исторической конкретности фамилию Риббентроп, мало ли наждётся по городам и весям людей, которые слились бы с этим портретом? А этот заискивающий тон в разговоре с Молотовым – фальшивая позолота грядущего обмана, предательства, низости – разве мы не сталкиваемся с этим в нашей повседневной жизни? А милые человеческие слабости в характере самого Гитлера?!

В повести Юрия Пиляра «Люди остаются людьми» исполнительный прилежный капитан, действуя согласно инструкции, никак не соглашался дать бывшему москвичу разрешение на прописку, советуя ему ехать туда, откуда он прибыл, а прибыл тот человек из Маутхаузена. В пренебрежении к чужой жизни породнились симпатичный советский капитан и идеологи геноцида. Видимо, вирус фашизма живёт в каждом человеке, и вероятность его проявления тем выше, чем больше человек закрыт.

«У тебя, наверно, совсем другая жизнь» – написал мне недавно Реня. А я подумала: как странно! Разве может в нашей жизни измениться что-нибудь так сильно, чтобы её можно было назвать совсем другой? В моей груди бьётся то же сердце, те же темнеют на нём зарубки, и старые раны ноют в душевное ненастье… В каждом зрелом человеке все прожитые годи живут как хохломские матрёшки, которые вкладываются друг в дружку.

И всё-таки Реня угадал: во мне зародилась и формируется другая жизнь, но уже не моя, а другого, нового существа, может быть, даже и не похожего на тебя или на меня, но развивающегося довольно быстро, вследствие чего я расширяюсь в полном смысле слова – не так стремительно, как в духовном плане, но зато вполне очевидно. Постепенно я становлюсь похожа на муравья, только без талии. Удивительная вещь: я не испытываю по этому поводу никаких особых волнений, тем более что у меня нет токсикации, просто я поглощаю огромное количество яблок. Нет страха, сомнений, опасений, но нет и приподнятости, озарённости, может быть, обычных в этом состоянии. Всё представляется мне совершенно естественным, то есть настолько естественным, что ничего другого как бы и не могло быть, и эта убежденность, видимо передаётся окружающим – никто не задаёт мне дурацких вопросов, никто не бросает косых взглядов. Не говоря уже о моих родителях – ни одного нравоучения, ни одного упрёка! Я их обожаю, а они счастливы, что я не вспоминаю о чемоданах. Если и уезжаю на несколько дней, всегда возвращаюсь к воскресному пирогу.

Дальние дороги меня и не влекут. Всё главное совершается во мне – нужно только к себе прислушиваться. Когда я вечерами брожу по нашей восточной окраине, где с одной стороны – оранжевый свет окон, с другой – внизу, под крутым склоном – затихающая сумятица звуков центральной части города, над которой в розоватом сумраке висит ущербная луна, и кто-нибудь спрашивает меня, кого я жду или ищу, я отвечаю с улыбкой: себя.

С тех пор как я, покинув собственные пределы, странным образом оказалась погружённой в свою глубину, на мне словно замкнулось гигантское волшебное кольцо, силовые линии которого, проникая во все предметы и явления, высвечивают, раскрывают их суть. Как спускающаяся на город ночь обнимает, уравнивая в правах, умников и дураков, трудяг и воришек, красавцев и уродов, так и Мудрость мира, милосердная в своём бесстрастии, великая в своей всеобъемлющей реальности, отражается не только в грандиозных событиях, но и в деталях, кажущихся незначительными при поверхностном взгляде. Мне остаётся только настроиться и впитывать нахлынувший на меня поток. Сидя далеко за полночь над своими записками, я ничего не выдумываю – просто извлекаю из всего, что вижу, Знание, в котором нет провалов и противоречий, мешающих видеть связь вещей. Нет ничего, что мешало бы, раздражало, казалось бы лишним. Напротив, одно дополняет другое, подтверждая единство мира. Сложность, однако, заключается в том, что я не знаю, насколько мне удастся, используя дарованную мне возможность, расшифровать, выразить то, что я вяжу так ясно. Но какими бы беспомощными ни оказались мои попытки, я не могу не рассказать о них. К моему долгу перед Антоном, магическому влиянию моей звезды и моей любви к тебе сейчас прибавилась надежда, что человечек, которому мы дали жизнь, продолжит мои поиски.

Не думай, что для размышлений мне обязательно нужно уединение, углубленная сосредоточенность. Может быть, самое интересное и неожиданное приходит в голову в поездках – коротких командировках, связанных с изыскательскими работами под осушение, орошение, реконструкцию старых дорог и небольших мостов. В незатейливых интермедиях будней я надежу без труда ответы на многие мучившие нас вопросы – порой они лежат прямо на поверхности, как когда-то алмазы в окрестностях Кимберли. Содержание пьесок почти неизменно. Разнообразие вносят лишь погода, пейзаж и самобытность исполнителей. И выглядит всё примерно так.

Утро. Широкий двор колхозной конторы. По двору взволнованно хожу я. Мимо с безразличным видом снуют колхозники. Наконец, появляется председатель. Я бросаюсь к нему.

Я (умоляюще). – Товарищ председатель! Вы ведь вчера обещали людей?!

Председатель. – Как? Неужели их до сих пор нет? Безобразие! Иван Иваныч!

Подходит щуплый робкий человек и вопросительно смотрит на председателя.

Председатель. Почему нет рабочих?

Иван Иваныч. – Я первый раз об этом слышу. Но раз нужно, через десять минут приведу своих молодцов.

Председатель и Иван Иваныч исчезают. Я приободряюсь. Проходит часа два. Ничуть не смущённый столь явным несоответствием обещанного и исполняемого, приходит Иван Иваныч в сопровождении двух молодых людей весёлого вида.

Иван Иваныч. – Вот вам двое. Черев пару минут будут остальные.

Иван Иваныч удаляется. Молодые люди, грызя семечки, игриво на меня поглядывают.

Один из рабочих. – А может, вам двоих хватит?

Я (серьёзно). – Ну, что вы? Работа тяжёлая. Надо копать шурфы, бурить скважины ручным буром.

Рабочие (в один голос). – Как? Бурить вручную, в тo время как космические корабли…

Рабочие делают мне ручкой и решительно направляются к выходу.

Я (им вслед почти со слезами). – Мы хорошо вам заплатим.

Рабочие (приостанавливаются, на их лицах появляется интерес)

– Хорошо – это сколько?

Я. – По два сорок за метр.

Рабочие с хохотом покидают двор. Минут через сорок Иван Иваныч приводит пожилого мужчину.

Иван Иваныч. Вот вам ещё один.

Я. – Но тех двоих уже нет.

Иван Иваныч. – Вот разбойники! Не волнуйтесь! Сейчас будут.

Через некоторое время Иван Иваныч действительно возвращается с молодыми людьми. Часам к двенадцати подбирается, наконец, бригада, но нет телеги и лопат. Выясняется, что телега выехала часа полтора назад и до сих пор не преодолела расстояние в четыреста метров. Иван Иваныч лично садится в двуколку и едет выяснять обстоятельства. Вскоре подъезжает конвоируемая им телега, и дружная компания отправляется в поле. Неожиданно телега останавливается, Все рабочие направляются в переулок.

Я (в отчаянье). – Куда же вы?

Рабочие. – За лопатами.

Я сижу на телеге в унынии. Независимо от того, светит солнце, хмурится небо или накрапывает дождь, барометр настроения падает. Через полчаса из переулка доносится нестройный хор мужских голосов. Подозревая неладное, я решительно иду в направлении звуков и вижу в конце переулка огромную палатку, в которой догорает костёр свадебного пиршества. Не колеблясь, вхожу. Кроме моих работников, за столом уже почти никого нет.

Я (гневно). – Что же это такое, товарищи?!

Товарищи умильно смотрят на меня потеплевшими глазами.

Первый рабочий. – Ну, что ты, дочка, так кипятишься? Садись, выпей с нами!

Я. – Что вы такое говорите? Работать надо! Время не ждёт!

Второй рабочий. – Да, действительно нехорошо получается. Надо идти.

Второй рабочий встаёт и, держа в руках бутылку, переносит одну ногу через скамейку.

Третий рабочий. – Конечно, нехорошо (подставляет рюмку).

Второй рабочий наливает себе и соседу, выпивает и переносит через скамейку вторую ногу. Пошарив взглядом по столу, он берёт ещё две бутылки пива, суёт их в карманы и хочет направился к выходу.

Все работники (дружно). – А напоследок?

Второй рабочий возвращается. Все наливают себе по последней и выходят из палатки. Усевшись на телегу, с песнями, но без лопат, бригада направляется в поле. За лопатами поедет один из работников, пока остальные будут подкрепляться перед тяжёлой работой колбасой и пирогами со свадебного стола.

Может, всё дело в мужиках – бездельниках и алкоголиках? Так нет же! Усадьбы у них – загляденье. Дома – с мансардами, с солнечными верандами, расписными, по местному обычаю, фасадами. Хозяйственные постройки аккуратные, колодцы украшены узорами из цветного стекла. Каждый клочок земли любовно возделан, каждый куст винограда подвязан. Пока женщины в белых платочках отрабатывают обязательные «нормы» на прополке свёклы (иначе выгонят из колхоза), мужики не чуждаются никакой домашней работы. Неприятности начинаются у них за оградой личного участка. На строительстве колхозного коровника мастерок валится из рук, в спине возникает ломота, а цемент сам собой оказывается в заранее приготовленном мешке – для бетонных дорожек к бане и сараям. Если в колхозном саду перезревшие яблоки падают, укрывая землю, каждый доходчиво разъяснит, что собирать их бесполезно. Транспорта нет, а когда он появится, цех по переработке фруктов будет перегружен. На окладе нет места, да и условия для хранения неподходящие. «А яблони-то глупые!» – сказал мне однажды сторож, – «родят каждый год!» Колхозники могли бы использовать их на вино и сухофрукты, но не положено.

Принцип выше целесообразности – и это заходит так далеко, что целесообразность оказывается не ко двору.

Как-то, придя ранним утром к другой колхозной конторе, я увидела телегу с удобными сидениями и сытыми холёными лошадками, шестерых крепких трезвых мужиков и два больших термоса с горячей пищей для обеда в поле. Я ущипнула себя, чтобы удостовериться, происходит ли это наяву. Оказалось, что председатель -бывший канадский фермер, выходец из этого села. За короткое время колхоз прославился и преобразился: лучшая школа, огромный культурный центр, современная больница. Вскоре я, однако, узнала от своего отца, что председателя сняли за несоциалистические методы ведения хозяйства. Хотели посадить, но личность была слишком известная, да и пресса вступилась. Укатил наш фермер обратно в Канаду. И правильно сделал – к чему нам дурной пример? Представь себе, до чего бы дошло, если бы все мужики начали работать так, как у канадского фермера?! У меня даже мурашки по коже пробегают. В тот единственный в моей практике знаменательный день мы выполнили двухнедельную программу. Оставшееся время я вынуждена была скрываться дома – узнай начальство о таких скоростных темпах, мне и моим коллегам резко сократили бы длительность командировок и размер «полевых» выплат. Далее в связи с убыстрением процесса институт удесятерил бы объёмы работ, все поля покрылись бы сетью каналов, что приводило бы я наводнениям при любом сильном дожде, исчезли бы последние болота и лужайки, а бедные коровки грустно жевали бы пыльные лопухи вдоль заборов. В свою очередь разрастающееся министерство для освоения выделяемых сумм денег ориентировало бы нижестоящие структуры на осушение озёр, изменение русел рек, ускорение таяния ледников и искусственного подогрева Арктики. Как грибы после дождя стали бы появляться исследовательские институты, занятые доказательством исключительной важности и необходимости новых направлений работ. Заглядывать дальше я не рискую, но и не задаю себе больше вопроса, частный ли это случай.

Отец мой по-прежнему считает, что все наши неурядицы – результат «тактических ошибок партии», перегибов местных властей и недостаточной приверженности коммунистической идее. Иногда мне кажется, что это не его убеждение, а боязнь докопаться до правды, которая состоит в том, что неизбежность тотальной лжи заключена в самой коммунистической идее.

Всё начинается с мечты о рае, что в переводе на земные понятия означает общество, где хорошие люди правильно живут, постепенно искореняя всё неправильное и тем самым обеспечивая себе процветание и счастье. Здесь само определение лозунгов и задач требует чёткого разделения на чистых и нечистых, потому что всё последующее функционирование системы связано с искоренением зла.

Помнишь, ты писал, что не знаешь критериев отличия плохих людей от хороших. Но их узнать невозможно, потому что их нет. Нет такой точки отсчёта, такой теории, такого мудреца, который мог бы определить достоверно положительность или отрицательность явления или человека. Не потому, что для этого нужны сверхточные расчёты, а потому, что и мир, и человек, как наиболее полное его выражение, – бесконечно переливающаяся игра света и тени, поток, в который нельзя войти дважды. Вечером над горами парят лёгкие пурпурно-золотые облака, но отгорает закат, и они тяжелеют, приобретают свинцово-серый оттенок. Падший поднимается, возвысившийся падает, гадкий утёнок превращается в великолепную птицу. Нет застывших в своём конкретном воплощении Добра и Зла, нет мест во Вселенной, где они сконцентрированы, не существует Дьявола, да и Ангелам неоткуда взяться. И ад, и рай – в душе человека, он сам себе и заклятый враг, и преданный друг, он сам свой губитель и врачеватель.

Человек – это дорога между подножием и вершиной. Она либо поднимается вверх, либо сбегает вниз, либо петляет по склонам, в зависимости от того, каковы усилия человека, какова его устремлённость.

Человек – это процесс, многоцветный, непрекращающийся, разнонаправленный. Благородство, мужество, жестокость, злоба или нежность – состояния, зыбкие или сравнительно устойчивые, но не фатальные.

Мы назвали бы сумасшедшим каждого, кто во имя усовершенствования мира предложил бы уничтожить или переместить в какое-нибудь определенное место в космосе все частицы с отрицательным зарядом. Но не такова ли коммунистическая доктрина, уготовившая место под солнцем лишь тем, в ком «трудолюбие, дисциплина и преданность общественным интересам сочетаются с «коммунистической сознательностью»? Всё остальное, что не вмещается в строгие рамки официальной идеологии, подлежит ликвидации, единовременной или постепенной. Мы объясняем сейчас себе и миру, что расстрелы, гонения, раскулачивание, чудовищные репрессии в концентрационных лагерях были связаны с культом личности, но не договариваем, что культ личности – необходимо возникающий механизм для подавления инакомыслия. Он не причина, а следствие, и пока причина жива, машина истребления не остановится. Сейчас действие её ослаблено, во-первых, тем, что неспособные маскироваться уничтожены, а сумевшие выжить либо прячут свою непохожесть глубоко внутри, как, например, я, либо выпускают пар через отдушины кабачков, подобных «Флибустьеру», либо ломают себя, принимая правила игры, как Удальцов, либо по природе, по скользкости своей легко вписываются в систему – перевёртыш, как Ложкевич. Много тех, кто мечтает податься на Запад, как Изверов или канадский фермер. И всё меньше тех, кто свято верит в идеалы, как мой отец. Сортировать такой человеческий материал, выделяя «врагов», всё труднее, и Молох умеряет свой аппетит. Во-вторых, неизбежно возрастающее в такой ситуации лицемерие вождей делает расплывчатыми их лозунги и туманной саму доктрину. Пережив острую стадию коммунистической болезни, наше общество превратилось в хроника с довольно внушительной рыхлой массой и ослабленным иммунитетом. Самым «здоровеньким» в нашей грустной действительности выглядит коммунист. Он активно руководит и направляет, выписывает пилюли и процедуры, пользуется благами и привилегиями. Но лишённый прав на сомнения, он легко скатывается либо к фанатизму, либо к цинизму, что закрывает его человеческую сущность до критической точки и делает его самым безнадёжным из всех хроников. Истинная причина болезни – глубинное противоречие между бесконечным разнообразием жизни и узостью рамок коммунистической доктрины – не исчезает и не разрешается, а затягивается паутиной лжи. Периодически, при обострениях вялотекущего процесса пробуждающийся Молох ещё будет требовать жертв, но рано или поздно дом наш, какими бы величественными ни казались его стены, неминуемо рухнет под натиском свежего ветра действительности, и тогда потребуется обновление фундамента.

Что это значит? Нас ждёт катастрофа? Наверное. Как? Когда? Я не могу сказать, что мне страшно, но как-то не по себе от неизвестности. Особенно грустно думать об отце, который по-прежнему свято верит в коммунистическую идею. Знаешь, за мамулю мне не так боязно – она, как и моё солнышко Дарья, только с виду хрупкая, а внутри – кремень. Мне кажется, к потрясениям на идеологическом фронте мамуля не то, чтобы относится несерьёзно, а воспринимает их примерно, как грозу – пошумит и пройдёт.

Я же настолько глубоко ушла в себя, что внешние события почти не трогают меня, по крайней мере, не влияют на расположение духа. Как в детстве, настроение моё регулируют два крохотных невидимых человечка, обитающих в мансарде с тех пор, как я себя помню. Тот, которого я называю Чёрным, угрюмоватый, меланхоличный, не слишком расторопный, живёт в старом отцовском башмаке на площадке перед входной дверью. Он почти всё время дремлет, но стоит мне развеселиться, запрыгивает ко мне чуть ли не в самое ухо и заводит неизменное: «Уж не думаешь ли ты, что это надолго? Взгляни-ка на горизонт, там уже тучки собираются. Не расслабляйся!» Я не могу на него сердиться, потому что он чаще всего бывает прав. Зато когда его прогнозы сбываются, из старинной шкатулки, которую мне подарила бабушка Антона, выбирается Белый – никогда не унывающий ласковый бодрячок. Он гладит мне руку, заглядывает в глаза и говорит утешительно: «Не горюй! Тучки – это ненадолго!» Кроме того, я всегда ощущаю твоё присутствие, так что вы втроём поддерживаете во мне хороший жизненный тонус. Я не впадаю в уныние, никогда не устаю и успеваю переделать уйму всяких дел. Например, мы с мамулей уже настрочили распашонок и ползунков, навязали пинеток и чепчиков. Моя мансарда путём перестановок, усовершенствований, обновлений совершенно преобразилась, в чём трогательно и серьёзно помогает мне отец. Он сделал потрясающую кроватку из орехового дерева, провёл мне наверх воду. Каждый день мы добавляем какой-нибудь штрих – полочку, ширму, вешалку, и это доставляет мне большое удовольствие.

Неизменно сокрушаются по поводу моей неудачной судьбы соседи, да и мои коллеги, удивляются моей энергии, весёлому спокойному нраву и непринуждённости, с которой я ношу свой вполне уже оформившийся животик. Они не знают и даже не подозревают, в чём источник моей силы и моей радости. Интересно, что сказали бы те, и другие, если бы прочитали мои записки. Скорее всего, сошлись бы на том, что у меня слегка поехала крыша. Чувствую себя, как лягушка-путешественница, которую утки несут над родным болотом, я помалкиваю о сокровенном. Иногда хочется закричать во всё горло: «До чего же здорово отсюда всё видно! Какой обзор! Какая перспектива!» Но участь незадачливой сказочной героини предостерегает меня, и я только исписываю страницу за страницей. Когда какая-нибудь мысль настигает меня, простреливает меня в компании, за рабочим столом, в троллейбусе, я завязываю памятные узелки. Бывает, вскакиваю среди ночи и никогда не ленюсь, не откладываю до утра – знаю, с рассветом всё, что было ясным, отчётливым, растворится, смажется, разбежится по закоулкам памяти, потом не отыщешь. Боюсь что-нибудь упустить, ведь не будет лавина бесконечно. А главное, мне очень важно, просто необходимо, чтобы ты не просто знал, чем наполнено каждое мгновение этого отрезка моей жизни, а понял природу, источник и смысл моего нынешнего оптимизма, совсем не похожего на «пионерский» пафос студенческих лет.

Ощущая остро неизбежность катастрофических перемен, я не испытываю ни того ужаса перед будущим, который погубил Ирину, ни стремления податься на «благословенный» Запад, в котором Олег оказался совсем не одиноким – здесь оно довольно популярно, ни твоего благородного пессимизма: «сей цветы, сажай деревья», мир всё равно провалится в Тартар.

Во-первых, сквозь пелену свершающихся со мной и вокруг меня событий я вижу причину происходящего, настолько универсальную, что бежать-то некуда, ибо причина эта – мы сами. Во-вторых, я не сомневаюсь, что причина эта преходяща. Когда-то она зародилась, ныне приближается к своему апогею и со временем исчезнет, исчерпает себя, растворится в расширяющемся человеческом сознании. Не на моём веку это будет, но будет!