Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?

асфальтовых дорожках лежали причудливые плоские лужи, утреннее солнце ложилось на них длинными золотыми бликам…. Мир был прекрасен. И только боль, для которой ещё не изобретены слова, сжимала сердце в маленький твёрдый комок, готовый вот-вот взорваться и затопить всё вокруг. Было так больно, что хотелось вырвать сердце, чтобы спокойно вздохнуть.

Я думала, это дорога на эшафот, и не догадывалась, что это только начало – мост, ведущий в сторону возрождения, где у входа неподкупная стража взимает дань великих страданий.

Мне казалось, я срываюсь в пропасть, но я не упала, а неожиданно воспарила над этой страной – огромным островом с прекрасным именем Любовь, вдруг отчётливо осознавая, что здесь я не бывала никогда. Всё, что было до сих пор, было лишь обещанием, предчувствием любви. Я любила себя, твою люб.овь ко мне, свои воспоминания о твоей любви. Даже в ту последнюю ночь, когда я, захлёбываясь слезами, тормошила тебя, я чувствовала свою боль, а не ту пустыню, которая простиралась в тебе. А теперь я поняла в тебе всё. Лишь теперь я полюбила тебя, со всеми твоими слабостями, недостатками, одиночеством, нежностью и силой духа.

Я поняла в тебе человека и вижу теперь тебя всюду. Смотрю ли современный спектакль, вглядываюсь ли в скульптуру Родена, читаю ли письма Флобера, стихи Блока, прозу Хемингуэя – везде ТЫ.

Удивительная страна. Здесь находишь в тот миг, когда кажется, что теряешь навсегда. Здесь натянутые до предела струны вместо того, чтобы оборваться, начинают петь, руины вдруг расцветают садами, а исступлённое отчаянье приводит к радости открытий. Здесь человек с искромсанной, корчащейся в судорогах судьбой, может ходить и улыбаться, подставляя лицо солнцу и ощущая, быть может, впервые так глубоко ликование и безмерность жизни. Здесь видишь всё с такой пронзительной ясностью, будто до сих пор на глазах была пелена.

Постыдным и запутанным кажется мне отсюда пройденный путь, непонятной и ни на чём не основанной – уверенность в собственной непогрешимости, уме, добродетели. Моё невежество, невидимое для меня раньше, встаёт теперь передо мной во всём своём великолепии. Я содрогаюсь, вспоминая менторский тон своих писем.… Что я успела сделать? Чему успела научаться?

Я начинала с того, что собиралась осчастливить всё человечество и своего избранника. Бедное человечество! А ты…. Откуда в тебе была такая вера? Наверное, я никогда не представала перед тобой в своём настоящем качестве. Это была для меня какая-то неосознанная игра. Я утаивала нежелательные детали из своего детства, да и не только из детства. Не могла же я рассказать тебе, как я мучила своего друга Антона, устраивая ему экзамены на верность. Как однажды весь класс объявил мне бойкот, заслуженный мною вполне. Из-за какой-то обиды, скорее всего, пустяковой, я решила всех наказать: пусть, мол, почувствуют, каково им без меня! Оставив короткую трагическую записку, я ушла на пруд за кладбищем и сидела там, на берегу под ивами, а они искали меня по всему городу и даже в морге. Мне до сих пор стыдно перед учительницей, которая действительно любила меня и у которой я отняла не один день жизни. Было ещё много мелких скверных делишек вроде продажи Дарье платья по завышенной цене…

Стоит вспомнить о моём северном подвиге. Когда я, спасаясь бегством, вернулась сюда, я ждала утешения, понимания, оправдания, списывая свои неудачи на жестокость жизни и не во всём признаваясь своей бесценной голубушке мамуле. Какие тут могли быть оправдания? Я так много обещала Северу и отреклась от него как раз тогда, когда, может быть, действительно была ему нужна.

Я даже думаю, что отчасти виновата в гибели Ирины Головиной – она застрелилась в поле, когда узнала, что прикрыли тему, над которой она работала с Ольгой, но моё отступничество вполне могло добавить горечи в чашу её мрачных воззрений на мир. Ведь мы вместе обещали Углову довести до конца историю с быстрореченской толщей, и я собиралась выкроить время для дополнительных маршрутов. Но в поле я меньше всего думала о них. Как и обо всём другом, что так мучило меня в Дальнем. Закрыв глаза, в каком-то гибельном упоении я шла навстречу огню, хоть сознавала, что подписываю приговор и себе, и тебе.

Потерпев крушение, я укрылась в городке, над провинциальными нравами которого совсем недавно посмеивалась, не зная, что место, где живёт мама, не может быть провинцией, так как оно – центр мироздания.

А история моего замужества! О, если б этого не помнить! Всё было хуже и подлее, чем там, на Севере. Я изменила себе – ведь я знала наверняка, что никого, кроме тебя, в моей жизни не будет. Я использовала человека, использовала его любовь, чтобы выбраться из-под обломков разрушенной собственными руками судьбы. То, что я знала о существовании Данилки и то, что Софья Алексеевна не пустила меня в ваш дом, не могло служить мне оправданием – я никогда не верила, что ты можешь меня забыть. Но я не сказала Лёшке – нет, я спасала себя. Я хотела получить его, как подарок, как утешение. Он приехал, красивый, сильный, бородатый, как будто вернулся не из заключения, а из долгого путешествия. Моих родителей он покорил совершенно. Сколько было в нём преданности, доброты, юмора…. А уходил он с безжизненными глазами. Без слов. Без слёз. Он освободил меня.

Я даже не могу сказать тебе «прости мне всё это». В том качестве, в каком я была раньше, я не могла поступать иначе. Может, оттого ты и верил мне всегда?

Нет, я не хотела, чтобы Лёшка вернулся, но после его отъезда я физически стала ощущать, что гибну. Я была, как обглоданная кость, как сосуд, из которого вытекла жизнь – сочилась себе и сочилась потихоньку тоненькой струйкой через трещину, пока не осталось несколько капель на дне. У меня не было никаких желаний. Мысль о тебе казалась невозможной. На книжных полках не задерживался взгляд. Всё время, не знаю, почему, я ждала дурной вести. Дарья, которой я писала, чуть ли не каждый день, не отвечала. Может быть, она была права, что не сообщала мне, как Лёшка, напившись, чуть не замёрз в тундре, как ему ампутировали правую кисть. Откликнулась она лишь тогда, когда Аннушка уже выходила его, и они переехали на материк, где Лёшка, научившись писать левой рукой, поступил учиться. Я помню, как плакала, получив это письмо. Так плачет человек, которому казнь была заменена помилованием. Я получила право на возвращение к тебе. Ещё четыре года я набиралась сил, чтобы шагнуть тебе навстречу…

И вот я оказалась в этой удивительной стране, где всё как будто начинается заново и происходит обычной логике вопреки.

С тех пор, как я ощутила собственную слабость и греховность, мне стало легче, проще жить. То, что сильно уязвляло меня раньше, теперь оставляет меня спокойной. Что задевало, не волнует. И как это ни парадоксально, именно теперь во мне утверждается чувство собственного достоинства. С той минуты, когда человек осознаёт, где он и что он собой представляет, никакие внешние факторы или атрибуты не могут ни возвысить, ни унизить его. Если я, как радуга, которая на исходе прошумевшего дождя вдруг обнаружила в себе всё многоцветье красок и переливов и уже никогда не обманется ни однообразием белого света, ни тем, что радугу можно расчленить, кто может одарить меня или обокрасть?

Теперь если кто-нибудь чистенький, не тронутый ржавчиной, совершающий одни лишь «благородные» поступки, гордо воротит нос при виде чужих ошибок и неудач, я думаю: нет, брат, шалишь, ты испечён из того же теста, просто жизнь ещё не поставила тебя в такие обстоятельства, которые могли бы выявить твою сущность и показать её тебе; вот если жизнь предложит тебе такой урок, такой экзамен, и ты выдержишь его, перешагнёшь черев свои слабости – вот тогда тебе честь и хвала. Но тогда ты уже не будешь высокомерен.

Но если кто-нибудь, лежащий на самом дне, полон безысходного отчаянья и готов возненавидеть себя и весь свет, я думаю: э, брат, куда тебя занесло, ты и не подозреваешь, сколько в тебе не проявленных светлых тонов, сколько в тебе сил, ты ещё поднимешься и зашагаешь своей дорогой, только не обманывай себя, что она будет легка.

Наша жизнь похожа на путешествие по горам. Каждый перевал кажется последним, но, поднявшись на него, вновь видишь встающие из дымки заснеженные обманчиво близкие вершины. Ты устал. Ты обессилен. В изнеможении ты садишься и закрываешь глаза. И, кажется, уже никогда не подняться. В такие минуты не стоит уверять себя, что есть ещё, мол, порох в пороховницах. Не стоит вскакивать и мчаться вперёд, когда дрожат колени и обливаешься потом. Лучше всего позволить себе расслабиться. Пока не станешь наливаться энергией. Пока не забрезжит впереди свет, а он забрезжит, это так же верно, как за ночью следует день. Но если вдруг, не собственными усилиями, а волею судьбы ты окажешься вознесённым на одну из вершин, помни, что эта вершина иллюзорна, она – мираж, который может исчезнуть в любую минуту. Подлинны вершины лишь те, до которых мы добираемся сами едва ли не ползком, взращивая свой дух в одолении препятствий. У всех у нас разные координаты, и лишь состоянием духа можно определить степень удалённости от подножий и степень близости к вершинам. Несовпадение внешней и внутренней биографий бывает поразительным. Драмы таят в себе возможность прозрений, возвышения ведут к духовному краху, слёзы омывают душу, как землю – дожди. Бывают в жизни периоды, кажется, наполненные событиями, но о них не можешь ничего вспомнить. Одиннадцать лет я проектировала мосты, дренажные системы, ездила в командировки, играла в теннис, принимала участие в банкетах и всё это время не жила. Только сейчас я начинаю выбираться из-под обломков, под которыми я была погребена в шестьдесят четвёртом. Расчищая завалы в своей душе, я избавляюсь от того, что мешает жить: от сентиментальности, излишнего пафоса, чрезмерных претензий к людям. И под сметённым, сокрушённым, разрушенным я неизменно нахожу тебя. Нет, ты не ангел, не кристалл Мудрости и не эталон Силы. Ты единственный не потому, что в тебе есть, а по тому, чего в тебе нет. В тебе нет фальши. Ты – подлинный. Вот магнит, который всегда меня притягивал к тебе, не давая свернуть с дороги, ведущей в эту волшебную страну.

… … …

Вечерами, когда всё замирает в нашем городке, даже не летит тополиный пух, и над землёй, напоённой запахом бузины и жасмина, поднимается круглая розовая луна, из глубины сердца восходит неизбывная грусть.

Выплеснуться бы ей через край да раствориться в спокойной тишине, но не перед кем её выплакать, некому высказать. Помутит, помутит она душу и возвращается обратно, чтобы завтра снова не давать покоя… Это чисто женская, бабья тоска – по твоим глазам, по твоим рукам, по груди, к которой можно прижаться.

… … …

Медленно, медленно выплывает откуда-то музыка, тонкая, белая на голубом фоне, как паутина в августовский день.

Сегодня я, кажется, не вымолвила ни единого словечка, и мне не тягостно, мне хорошо. Слушай, а ведь можно, наверно, прожить до ста лет и не узнать вкуса жизни, радости молчания. Каким богатым бывает молчание, как много оно может вместить – весь мир, всю нежность. Если бы ты оказался рядом, даже слово люблю было бы лишним. Я бы просто любила тебя. Я принесла бы из колодца воды – той, что ломит зубы, а вкуснее – всё-таки нет. Я смотрела бы, как ты пьёшь. А по утрам обливала бы тебя из ковша. Ты бы фыркал от удовольствия, а брызги разлетались бы во все стороны. Я встречала бы тебя с работы, грязного и усталого, снимала бы башмаки, отмывала бы тебя и укладывала спать на крахмальные простыни.

… … …

Дороги… Моя судьба, моё вдохновение. Почти постоянно я в разъездах, и это так привычно, так мило моей душе. Дороги дают мне всё – возможность побыть с тобой, пищу, воду. Здесь дивная традиция – сажать вдоль обочин фруктовые деревья. В июне-июле можно вдоволь наесться черешни и шелковицы, вишни. Чуть погодя дозревают яблоки и груши, потом молочные грецкие орехи заменяют завтрак, обед и ужин…. И в любое время года, на самой безлюдной просёлочной дороге тебя гостеприимно поджидает длинноногий колодец-журавль.

Веду записи всюду: на перекрёстках дорог, на автобусных остановках, в поле…. Взываю к тебе, не надеясь получить ответ. Словно выпускаю из рук птиц, которые никогда не возвращаются обратно…

… … …

Я ехала в село на попутной машине. Мелькали зелёные холмы, деревни с красивыми домиками и виноградниками на склонах, тянулись бескрайние поля. В кузове погромыхивали ящики. Через маленькое смотровое окно мне был виден мужчина, сидевший в кабине рядом с водителем. Он молча уставился на дорогу, выражение лица его было скучное, отрешённо-пустое. Как страшно, подумала я, одиночество дорог тому, у кого нет в жизни какого-нибудь человека, события, мечты, надежды – потаённого местечка, в котором можно зарыться, как сурок, и оттаять, отогреться, разомлеть….

… … …

В полях пахнет свежескошенной травой. Звенят кузнечики. На крутых берегах реки дремлют, доживая свой век, старые ветряные мельницы.

Опустишь реку в быстрые воды и вдруг ощутишь остро и ясно пульс и течение великого потока бытия.

… … …

Я иду по пыльной дороге. Над зелёными холмами, трепеща крыльями, заливаются жаворонки. Мне доставляет удовольствие смотреть, как над скирдой кружит аист. Как на возу, гружёном доверху свежескошенной травой, сидит, надвинув на самые глаза кепку, мужик с бронзовым от загара лицом. Сидит в спокойной вольной позе, ни о чём, может быть, не думая, а просто щурясь от солнца, поглядывает вокруг. Как через холмы шагает высоковольтная линия, ухода вдаль, где туманным силуэтом замыкают долину горы.

Вот маленький трактор катится быстро по пыльной дороге, зарываясь носом в ухабы и бодро выкарабкиваясь из них. Вот едет грузовик с картошкой. На картошке, повязанная белым платком, устроилась сухонькая сморщенная бабка в широченной юбке. Вот едет телега с навозом. Впереди на белой строганой доске сидит крепкий старик, с ним рядом – мальчишка лет восьми. Шея у мальчишки тоненькая, голова крупная, с шапкой жёлтых, как солома, волос. Старик что-то серьёзно говорит мальчугану, но тот отвернулся и смотрит в мою сторону – его одолевает любопытство, кто я такая и что я записываю. Я улыбаюсь и машу ему рукой.

Я смотрю на это всё с восторгом, но он не похож на чувства, обуревавшие меня одиннадцать лет назад. В нём есть привкус горечи зрелых лет. В юности мы всё воспринимаем, как удары судьбы, или, напротив, как её дары. Мы ещё не можем ощутить себя частичкой этой прекрасной стихии. А сейчас жгуче чувствуешь причастность ко всему этому и смотришь с такой жадностью, будто видишь горизонт, скрывшись за которым, уже не сможешь бросить на все это взгляд.

Я уже не спешу, не перешагиваю через дни. Даже сидя где-нибудь на обочине в ожидании попутного транспорта, я не нервничаю, не считаю время потерянным. Всякую минуту я живу.

Я почти не бываю в городе. И мне хорошо. Гостеприимные хозяйки. Брынза. Тёплое парное молоко. Молодая картошка со сметаной. Чёрная переспелая вишня. И воздух, который пьёшь, как целебный напиток.

Мне хотелось бы пожить среди арабов, корейцев, индусов, японцев, папуасов, болгар, разделять их заботы, участвовать в их обрядах.

Бывает славно ехать на телеге среди загорелых носатых мужиков, которые уже в годах, но крепкие ещё и любят побалагурить в промежутках между степенными мужицкими разговорами об урожае, о погоде, о том, как скверны нынешние порядки и как были хороши прошлые…. Хорошо ехать и слушать эти разговоры, не вслушиваясь в них, но сознавая, что они небезынтересны и тебе, и среди этих людей ты не чужая, не станешь раздражаться, вникая в их дела, и с удовольствием рассмеешься с ними над острой шуткой.

… … …

Второй день ветер рвёт на деревьях листья. То небо было хмурое, а теперь – какой-то выцветшей голубизны. Под ветром трава ложится, теряя свой изумрудный цвет, становясь седовато-белёсой, и в этом – своё настроение, свой мотив…

Среди всего, что было, ты, казалось бы, самая большая утрата, но разве можно утратить то, из чего рождаешься заново, чем прирастаешь каждое мгновенье? И может быть, настоящее вообще не исчезает, не растворяется, как величайший дар, как просветляющая сила.?

… … …

Любовь –окно в мир, через которое Вселенная устремляется в душу, а душа вырывается на просторы Вселенной. Совсем как когда-то мне хотелось нарисовать, они становятся равновеликими и равнозначительными – Вселенная без труда помещается в душе, а душа оказывается настолько большой, чтобы заполнить собой всё, что существует. Душа расширяется стремительно, безудержно, осваивая всё новые пространства, разрастаясь до бесконечности.

Как передать тебе всё возрастающее чувство новизны? Я как будто вышла внезапно из трюма на палубу и не могу привыкнуть к безграничности океана, продлённой безграничностью небес. Мой дом – тот же корабль, но мир стал иным. В нём недействительны законы, прежде казавшиеся мне фундаментальными, незыблемыми, вечными. Здесь нет медлительности и скорости, дали и близи, поверхности и глубины, темноты и света. Здесь нет живого и мёртвого, всё – в моём сердце.

Здесь, внутри себя, находишь ответы на все вопросы.

Странными здесь кажутся рассуждения о любви к людям, о том, каковы они, какого отношения заслуживают. Ведь если мы говорим: «о, я слишком хорошо знаю людей, доверять им было бы непростительном ошибкой», «люди злы, коварны, лживы, нет существ более жестоких» или признаём, что в целом люди не настолько уж отвратительны, а порою даже симпатичны, в рассуждениях наших заключено противопоставление: с одной стороны – я, с другой – люди. Сегодня я не могу сказать, что люблю людей – просто я чувствую себя наравне с ними частицей немного осмыслившей себя материи. Злоба, коварство, лживость и жестокость в нас обратно пропорциональны степени открытости.

Человек закрытый неполноценен, глубоко несчастен и обескровлен постоянной борьбой. Но весь драматизм, вся напряжённость его существования, то окрашенного тонами избыточного восторга, то заполненного опасениями, подозрениями и неприятием – следствие укоренившегося ощущения нетождественности себя и окружающего мира. Человек словно загнан внутрь зеркального шара, до отказа наполненного бесчисленными отражениями его собственных мыслей и представлений. С миром другого, такого же закрытого человека он соприкасается одной точкой, да и то лишь при благоприятном стечении обстоятельств. Всё остальное, чем насыщено окружающее пространство, не попадает внутрь этих шаров, отражаясь от их зеркальной поверхности. Взгляд обречён метаться по кругу внутри своего опыта, и ожидания, построенные на основе этих ограниченных суждений, неизбежно ведут к разочарованиям, к «зёрнам разлада». Даже явление Возрождения любви мужчины к женщине или женщины к мужчине, если оно мобилизует только внутренние ресурсы, – замкнутый цикл, зависящий от глубины развития личности, но всё-таки имеющий конец, равный катастрофе. Это или мирная катастрофа, когда чувство, прошедшее круг, продолжает метаться внутри него, медленно умирая безо всякой надежды на обновление, или пожизненная каторга сдерживаемой ярости отчуждения.

Первый признак того, что человек ещё не вкусил чудес свободного полёта – суета, погоня за славой, почестями, богатством, властью. Увидев совершенным благоуханный цветок, прекрасную картину иди драгоценный камень, человек немедленно тащит их в свой дом, воображая, что теперь-то он ими владеет. Он путешествует, накапливает интеллект, наблюдает звёзды. Но набитый до отказа всякой всячиной вроде честолюбия, зависти или чувства превосходства, он и Землю, и Знания, и Вселенную тщится втянуть в крохотное пространство своего мирка, не подозревая сколь жалки и ничтожны его потуги. Куда бы он ни поехал – в Сьерра-Неваду, в Гималаи или на другую планету, внутренняя тревога гонит его дальше. Его легко узнать по характерным чертам: высокомерию, апломбу, прямолинейности и безапелляционности суждений, склонности к вспышкам гнева, к радикальным реформам и фантастическим проектам, брезгливому отношению к животным и потребительскому – к природе вообще, холодному безразличию или жестокости к другим на фоне повышенного внимания к интересам собственной персоны и уверенности в своей непогрешимости. Так он идёт по жизни, расталкивая других, в синяках, непонятый и одинокий, пока кто-нибудь или что-нибудь не ударит по его западне с такой силой, что в ней появляется трещина, сквозь которую становится видна красота и необъятность мира. Человек начинает открываться.

Этот миг прозрения угадывается безошибочно по неожиданно разливающемуся в душе спокойствию – не равнодушию усталого сердца, а ровному тёплому свету – источнику великой жизненной силы и радости бытия, исходящему отовсюду и ниоткуда, изнутри и извне, пронизывающему всё от мельчайших частиц до самых далёких галактик. Я всегда верила, что этот свет существует. Я ощущала его прикосновение в золотых снах моего детства, я улавливала его во всепрощающей доброте моего ангела – мамули, я пыталась разгадать его тайну, отраженную в пленительном облике Дарьи. Оказалось, этот бездонный и неисчерпаемый океан всегда в нас и всегда рядом с нами, но он недоступен, пока мы закрыты.

Откуда же столько силы и радости в спокойствии открытого человека? Когда он, избавившись от сковывающих его границ, впускает в себя и сам заполняет собой бесконечные пространства, спадает напряжение противоборства, исчезает ощущение собственной замкнутости и одиночества. Он сказочно богат, потому что где бы он ни находился, весь мир – его; он полон любви – к кому он может испытывать злобу, если «всё» и «все» – внутри него; он уже не сгорает от неутолимой жажды, вызванной тем, что его не понимают. Он понимает! – вот что главное. Вот почему в нём столь совершенно и безукоризненно чувство меры в суждениях, действиях, мыслях, внешности, в самоощущении и самовыражении. Он общителен, но не назойлив, склонен к юмору и самоиронии, он легко проникает в суть проблем, с первого взгляда распознавая надуманность и ложность. Он кроток, но непобедим, потому что не вступает в бессмысленные сражения.

Но во всём этом есть одна заковыка: закрытого человека мне представить нетрудно, но есть ли полностью открытые люди?

Может быть, большинство из нас приоткрыты? В зависимости от того, насколько велико окно и насколько мы избавились от воинственности и страха перед миром, мы вылетаем на короткое или долгое время из своего кокона на крыльях любви, вдохновения, общения с природой и поражённые внезапным исчезновением пелены на глазах, восклицаем недоверчиво-изумлённо: Я – это мир?!

Я – это мир. Я начинаюсь здесь, простираюсь в ту бесконечность, которую не в силах охватить моё воображение, и не кончаюсь нигде. Всё, что происходит во мне – малейшее напряжение, закипающие слёзы, свет любви, боль в сердце, радость движения – всё отзывается в мире, ничто не проходит бесследно.

Мир – это я.

Танцует ли женщина на Гаити, спешит ли, спотыкаясь, к матери ребёнок, скулит ли в канаве бездомный пёс, падает ли подстреленная птица – это я. Восходит ли солнце над далёкой ажурной горной грядой – оно ласкает меня. Кто-то любят неистово и жарко – это я. Кого-то унижают, предают, втаптывают в грязь – меня.

Но если кто-то наживается на другом, отталкивает другого локтем, стреляет другому в спину, держит пари на жизнь и счастье другого, если кто-то бросает кошку в кипящую смолу – это всё тоже я!

Во мне не только свет Дарьи, поэтичность Рени, отвага Удальцова, прямолинейность Углова, мягкая уравновешенность Дика. Патологическая жадность Нонки, непроходимая тупость Кэт, злобная мрачность Гориллы, презрение к человечеству Олега Изверова тоже неотделимы от меня. Я чувствую, что когда-то, может быть, очень давно, а может, и недавно я была или могла быть именно такой.