Полевая почта – Южный Урал. Фронтовые письма о любви. Часть 3

Время есть свободное, и я пишу тебе почти каждый день. Может быть, и надоели тебе мои письма. Во всяком случае ты отвечаешь по чайной ложке в месяц… Хочу немного просить извинений за, может быть, не всегда тактичное и грамотное изложение своих мыслей в предыдущих письмах. Знаю, что ты весьма требовательный человек к себе и другим. Но для меня ты во всем должна делать известную скидку на мою отсталость и грубость, навеянные войной. Чиститься и наводить лоск буду после войны. А теперь, если хочешь, люби меня и такого, каков я есть. Думаю, что эта моя скромная и безответная просьба проникнет к моему сердцу и найдет там хоть немного сочувствия. Вот я пишу, бегает кончик пера по бумаге, а тут же по свежим следам чернил ползает муха (в комнате тепло, и мухи еще живы). Ползает, вдруг останавливается, смотрит своими "мушиными" глазами на бегающий кончик пера, полакает малость чернил на буквах, поострит свои передние ножки, утрет хоботок о них и опять мирно и беспечно кружит передо мной, нацеливаясь сесть мне на нос. Муха знает, что я ее не обижу, так как моя жизнь здесь подобна мухе… Но чур! Больше не жалуюсь. Только бы хоть ты, Люся, пожалела меня немножечко! Я такой по характеру нежный, что сочувствие или порицание твое для меня всегда являются самым сильным воздействием. Учти это и в будущей нашей семейной жизни, поэтому не прибегай в известных случаях к другим видам воздействия на меня, имеющим большое хождение у женщин, а именно: кочерга, утюг, молоток, полено, коромысло, ухват, таз и другое звонкое и глухо бьющее вооружение. Синяки и шишки позорят и потому отрицательно воспитывают, угнетая достоинства воспитуемых. Вот почему передовые люди давно отказались от физических наказаний себе подобных. Даже румыны, и те на днях приняли закон об отмене физических наказаний в армии. Но румыны едят мамалыгу и кукурузу, и потому так поздно они постигли и уразумели эту идею гуманизма. Известную роль в этом сыграли и наши предметные уроки, преподанные скрипачам. Только гитлеровцы могут быть смирены воздействиями синяков, шишек и "дуль", так как они настолько "высшая риска", что по своему складу мозг их не способен уразуметь добрых слов. И мы вынуждены их "немножко расстреливать" или же вешать им синяки и шишки тупым и острым оружием. Это – кусочек педагогики, без которой была бы неправильна организация наших дружеских отношений.

Милая моя, ненаглядная, дружок мой! Пока я писал все это, у вас там уже утро, и ты, вероятно, уже проснулась. Знаю: у вас гадкая погода там теперь, за окном ветер и слякоть, и тебе не хочется (ох, как не хочется) расстаться с теплой постелью. Но, Люся, вставай, вставай! Вот я приду к тебе, тогда мы займем оборону от мамы, которая теперь тебя будит по утрам. Тогда мы добьемся независимости и самостоятельности от родителей, будем поступать так, как нам вздумается. А пока ты одинокая и поэтому должна подчиняться более сильной маме и вставать своевременно по утрам. Но хочется знать, каков у тебя режим суток, чем заполнен твой рабочий и выходной день? До сих пор ты только указывала в письмах, что много скопилось работы всякой и потому тебе некогда ни чаще писать мне, ни читать, ни ходить в кино, театр или же к подругам "от нечего делать". Но что это за работы там такие у тебя. Считаю своим долгом, как будущий муж твой, вмешаться и в эту череду бытия. Конечно, трудиться надобно. Работа облагораживает, развивает человека и является иммунитетом от всевозможных пороков. Но все хорошо в меру. А посему запрещаю: 1) чрезмерно много работать,2) чрезмерно много спать, 3) чрезмерно много гулять и 4) чрезмерно много забываться о том, что и я пока что существую. Одновременно эти требования включают в себя и принцип "чрезмерно мало", за исключением пункта 4, для которого исключение заслужено мною чрезмерно уже долгим отсутствием и разлукой с тобой, моя голубка. Признаюсь, я уже стал смутно представлять твой образ, какая ты теперь есть. Конечно, ты еще совсем молода и потому бурно растешь, развиваешься и изменяешься. Непрерывно количество переходит в качество. Теперь ты уже не та, какой была тогда в дни нашего короткого золотого "вместе". А пока я вернусь, то и совсем тебя не узнать будет. Но что ни будет с тобой ко дню нашей встречи, а я хочу встретить тебя здоровой, цветущей, бодрой, веселой, жизнерадостной и горячо любящей меня. К тому времени я буду "совсем старикашка", без времени изношенный войной. Но все-таки одно у меня не иссякнет: я вернусь к тебе с молодым горячим сердцем друга и с любовью, закаленной суровыми испытаниями фронта и бесконечных встреч лицом к лицу со смертью. Мы тогда поймем во всей полноте, что меня оберегала лишь твоя любовь да любовь моей матери – незабвенной дорогой мамы. Это, конечно, если будет так. А, быть может, тебя укусит какая муха и ты за остаток времени нашей разлуки пересмотришь все с начала. Пересмотришь и выскажешься в пользу другого или же сделаешь так молча, не поставив в известность меня. Все возможно. Значит ты дала согласие на нашу дружбу в таком случае незрелое… Но, Люся, это сомнение закономерное, и ты не обижайся за это на меня. Я и сам не хочу, чтобы твои решения были мимолетными, детскими. И не допускаю малейшей веры, что мы теперь когда-либо разойдемся по разным дорогам. А само по себе посомневаться немножко бывает полезно. Но я ничего в душе и чувствах не таю от тебя. Что на уме, то и на языке. Ты ведь тоже не без этого сомненья, когда спрашиваешь в письме у меня: а не ошибся ли я, та ли девушка ты, которую я себе избрал подругой навсегда и т. п. И вполне умно предупреждаешь, что лучше теперь все обдумать и взвесить, пока не поздно, чтобы потом не испытывать разочарования. Декламацией возвышенной и патетической я не буду занимать тебя. Скажу только, что ты – та самая, которую жизнь мне поставила на моем трудном пути в качестве моей подруги. Милая Люся, все обдумано, все взвешено, все решено твердо и основательно с моей стороны. И свое решение я принес и положил у твоих ног, как самую драгоценную ношу. От тебя после этого зависело: ты возьмешься со мной дальше ее нести или же я должен был искать другую себе в качестве друга сердца, друга жизни, друга предстоящего пути до конца дней наших. Ты имела время взвесить и обдумать все выгоды и невыгоды дружбы со мной, прежде чем сказать свое "да" и подхватить мою ношу. И поскольку это "да" ты сказала и подтвердила еще неоднократно потом, то "с Америки достаточно вполне доброго слова Англии"…

Увы, Люся! Уже светает, да и бумага кончилась. Пойду теперь я спать, а ты работай. Дыши чаще, друг мой! Неужели ты не чувствуешь потребности говорить со мной?

Привет всем твоим родным и Лиде с М. Д.

Обнимаю тебя, ангел мой, и нежно-нежно целую. Стива.

Письмо от 13 октября 1944 года

13 октября 1944 года

«Но знакомую улицу позабыть он не мог…

Где ж ты, милая девушка? Где, родной огонек?»

Людмила!

У тебя может создаться впечатление, что я больше ничем не занимаюсь теперь, кроме писания писем тебе. Пишу каждый день… Но что поделать, если ты захватила меня всего с головы до пят какой-то неотразимой притягательной силой и я словно помешанный живу и дышу одной тобой! Что ни делаю, где не бываю, а ты всегда стоишь у меня перед глазами. Даже во сне. Порой это кажется даже опасным. Но будет время ещё впереди, когда мне некогда будет думать о тебе, любимая. Пока затишье и лень заниматься делом, потому я и впал в мир фантазий. А начнется буря и у нас, тогда придется опять напрячься во все лопатки. Но предупрежденная теперь, ты не будешь меня обвинять потом в молчании. Так, Люся?

Томительно, что от тебя нет и нет писем. И зачем только я полюбил тебя такую молчаливую и холодную как лёд! Откуда ты взялась на мою голову, горе моё! Недавно хотел было совсем перестать тебе писать за твоё безразличие к каждым суткам моей теперешней жизни. Но не могу, душа ноет и я пишу снова и снова.

Перемен пока никаких нет, кроме тех, о чем я уже сообщал. Тоскливо тянутся хмурые осенние теплые дни. Такая теплая, даже душная погода здесь, что благодать. Решил скуки ради делать прогулки к соседям. Если еще долго писем от тебя не будет, то чего доброго придется заглядывать и к соседкам. Но виновата в этом будешь только ты сама. Не могу же я вечно жить тобой, если ты будешь молчать и молчать, окаянная. Как молчала в тот памятный вечер, когда мы были с тобой в цирке у Дурова, помнишь? Люся, а отчего ты тогда была такая молчаливая, а?

На этом кончаю. Уже 3 часа ночи и пока писал это, захотел спать. Пойду, прилягу. Тем временем ты, возможно, почувствуешь, что надо делать и сделаешь всё необходимое…

Целую тебя бесконечно раз, горячо и дружески. Стива

Письмо от 18 октября 1944 года

18 октября 1944 года

Дословно

Здравствуй, Люсенька!

В последнее время так часто и много думаю о тебе, что ты начинаешь мне являться уже во сне. Сегодня видел сон: ты приехала сюда на фронт ко мне. Такая озабоченная и грустная, в белой косыночке и черном пальто. Мы поселились в подвале многоэтажного дома. Там уже находилось много гражданского населения, все незнакомые, укрывающиеся в подвале от обстрелов и бомбёжек. Когда я, оставив тебя в подвале у вещей наших, вышел по какому-то делу и снова возвращался в подвал, то у двери была большая давка, много народу. Все стремились скорее попасть в подвал – убежище. Я начал протискиваться тоже к двери, но один из трех стоявших незнакомых парней у стены вдруг молча ударил меня в живот ножом. Зажав рукой рану и видя, что их много, а я один, я молча прошёл в подвал. Ты смотрела непонимающе на меня, но я сказал, что это пустяки. Потом мы собирались лечь спать с тобой, но началась бомбежка. Все засуетились, заметались и ты куда-то исчезла. Я проснулся и долго обдумывал: что бы это означало?

Мой несгибаемый рыцарь материализма – Люся! Знаю, читая это, ты воспринимаешь сказанное тут как наивность, как глупость. Ведь ты смотришь на всё сквозь медицинские стекла. Вот ты улыбаешься сейчас моему суеверию. Ты считаешь, что нет наития, нет предзнаменований, нет предчувствий и т.п., поскольку недавно писала, что безнадежно было бы обратить тебя в верующие. А я утверждаю, что человек может предчувствовать иногда важные события. Со мной это бывало даже не раз. И большею частью через сновидения. Не хочу сказать этим, что я впал в болото идеализма, поповщины и чертовщины, нет! Эпикур, Демокрит, Спиноза, Маркс, Пушкин, Ленин слишком дороги для нас тем, что объяснили человечеству правду жизни. Но моя вера в них не исключает того, что пришлось узнать из личного опыта, хотя Ленин в «Империализме и эмпирио-критицизме» предупреждает о том, что и личный опыт может быть в корне ошибочным, если его не проверить на опыте многими людьми. Субъективное обязательно проверять лакмусовой бумажкой объективного. Вот и я хочу, чтобы ты высказалась на этот счет. Меня все же почему-то тревожит этот сон и «скребет» душу. Дело в том, что сновидения ко мне вообще не являются, и я не помню, когда и что последний раз мне снилось. А тут вдруг сон и даже ты приснилась! Тебя я впервые вижу во сне, Люся. Догадываюсь и тревожусь, как бы у тебя там чего не случилось. А может быть это и к лучшему…? Аж пот прошиб!…

Но-уррааа! Только что принесли письмо от тебя, писанное в первый день занятий в институте 2.10.44. Вот и сон в руку, как у Грибоедова в «Горе от ума».

Да, Люся! Да! Все, кто пребывал когда-либо студентом, потом с непередаваемым чувством вспоминает о «золотой поре студенчества», как о самом отрадном и ярком куске жизни. И все поголовно сходятся на том, что годы студенчества – это веселый коллектив молодежи, товарищей и друзей, отсутствие тревог и забот житейских, это годы волнующих фактов, событий, знакомств, встреч, мечтаний и полетов фантазии. И что только не увлекает нас в бытность студентом!.. Но нет ничего в мире сильнее дедушки – времени! Время – это бог, оно все объемлет и все одолевает. И мир еще ничего не чувствовал сильнее, чем действие времени. Пространство же дополняет время, а вместе со светом все они втроём – великие и могучие патриархи вселенной и её истории. На своих незримых крылах могучее время и тебя, Люся, пронесет через последний и завершающий курс учебы и бросит тебя в пучину самостоятельной жизни. Там тебя первым долгом схватят железные лапы забот и от них еще никто никогда не ускользал. И начнется…

И только тогда, в этих чудовищных лапах со всей силой, остротой и горечью почувствуешь и поймёшь «как мало пройдено дорог – как много сделано ошибок!». Тогда станет понятным многое: и отчего на лице морщины и серебрятся виски… Но к этому еще принесет тебя время, а пока блаженствуй последний свой беззаботный девичий годочек! Набирайся сил, ума у своих учителей и учебников, веры и закаляй волю к труду. Я вернусь в 1945 году к тебе, дорогая, чтобы на нашей свадьбе взять тебя за руки и остаться навсегда тебе помощью в опасном и трудном дальнейшем пути самостоятельной жизни. Милая Люся, понимаю, что ты уже теперь всё сильней и сильней предчувствуешь скорый конец твоему студенчеству, а вместе с этим и начало новой жизни. Но так далеко тебе трудно заглянуть вперед и ты естественно успокаиваешь себя «авоськой»: Доживём – увидим, приспособимся, привыкнем как-нибудь… Ничего, не пугайся! Юность прекрасна, но и потом по жизни будет много такого, что и согреет как солнце, и обласкает, как мать. Больше того: студенческая жизнь имеет своей теневой стороной то, что слишком стереотипно организован режим дня у вашего брата. Всё по часам: начало занятий, перерыв, опять занятия, перерыв, и т.д. и т.п. А вот потом ты будешь вольна располагать по иному своим временем даже на службе. Но всё это дело будущего. Так хочется увидеть тебя! Но ты права: когда это желание осуществится…

Я уже написал в часть розыск на Ярчука и его родным. Если что получу, то вам с Лидой сообщу. Маме моей написал твой привет как от моей невесты, но старушка еще не ответила, скоро ответит. Сестре Яне выслал одну их твоих фото с просьбой высказаться о тебе и сообщил ей твой адрес. У меня пока все благополучно. Многое хотел бы выразить тебе, но тебя нет. Жму крепко руки твои и горячо целую – Стива.

Письмо от 21 октября 1944 года

21 октября 1944 года

Здравствуй, Люсенька!

Сегодня получил письмо от 9.10.с.г., где ты желаешь мне «мгновенной смерти». Думаю, что буду цел всем мертвым на зло. Вот уж тогда береги свои ушки, ох и оттаскаю я тебя за такие пожелания! Окаянная ты, такая – сякая, разве такое можно писать сюда, где день и ночь я смотрю в глаза смерти! Понимаю, что ты не властна отстранить её, если судьбе угодно будет, чтобы и я погиб. С песни слов не выкинешь, хотя сей отрывочек сам по себе в высшей степени благородный. Но, признаюсь, уже само слово «смерть, как-то отталкивающе действует.

Но не будем говорить об этом. Ты медик и ко всему подходишь сугубо материалистически. Для тебя нельзя смерть понимать иначе, как физическое разрушение центров организма. А я считаю, что первостепенной важностью является та сторона смерти, что тут обрывается жизнь человеческой личности со всеми её радостями и горестями. А тело меня совершенно не интересует.

Люся, я уже послал 2 запроса о судьбе Володи, но ответа пока нет. Что с ним – ума не приложу. Скажи, Лида сильно переживает и тревожится за него?

У меня пока все благополучно. Живу твоими редкими и скупыми письмами. Хочется скорее увидеть тебя самою, прижать к груди крепко – крепко, перебирать – теребить твои волосы, локон от которых стал уже совсем маленький.

Из дому пишут, что мама опасно занемогла: открылись на ногах раны (у ней все время расширение вен – синие узлы на ногах). Волнуюсь и не знаю, чем это все окончится. Сестра Катя мучится чем-то внутренним. И только меньшая – Таня вертится там одна, как сестра в палате. В общем, удручающие известия. Муж Ани – гвардии полковник тоже пишет, что парализована левая рука и видимо уедут они с фронта на лечение. Как видишь, дорогая моя, я ничем не могу порадовать тебя сегодня. Боюсь, что ты перестанешь любить меня такого скучного. Но хоть с тобою, Люся, я поделился этой горестью своей, и то легче на душе. А здесь ничего существенного, затишье. Возможно, скоро грянет буря и больше будет новостей. А пока сижу и наблюдаю в трубу, как немцы лихорадочно укрепляют левый берег Вислы и дома.

Читал в «Правде», что скоро выпускается на экраны кинофильм американский «Песня о России». Посмотришь, то расскажи и мне об этом фильме. Я уже с июня не видел кино и живу одичалой жизнью. Пока осваиваюсь с новой должностью, то мало свободного времени. А потом будет время, если […], придётся чем-нибудь заняться. Ну хоть начну писать стихи, что ли, от нечего делать.

Представляю тебя на занятиях в студенческой среде. Сидим с товарищем вот тут в подвале дома на диванах и вспоминаем о прошлом. Он мне не советует жениться с тобой, так как у нас значительная разница в годах. Он доказывает, что ты по молодости не сможешь быть серьезной в своих обязанностях как жена. А я ему доказываю обратное, так как семейное счастье не может быть прочным при условии полного взаимопонимания между женой и мужем и годы тут не причем. А товарищ говорит, что у нас с тобой будут разные интересы к жизни, разные вкусы и стремления и потому могут быть нелады. Я возражаю, считая, что это нормально, что у людей разные вкусы и подход к вещам, разные взгляды и понятия, это лишь поможет всесторонне познать жизнь и почувствовать всю её прелесть. А во вкусах, интересах и понятиях мы сможем сойтись, уважая их друг у друга, было бы лишь не злоупотребление ими и не были бы только по своему характеру они пороками. И так спорили-спорили и товарищ лег и заснул, а я сел писать тебе. Что ты скажешь об этом, Люся?

Кончаю. Желаю здоровья, бодрости духа и всего наилучшего! Привет всем вашим и Л. с М.Д.

Целую, подруга моя, и обнимаю как дорогую любовь и счастье мой. Твой С. Лесюков.

Передай записочку Але по поводу кошки-тигренка. Стёпа.

Открытка от 27 октября 1944 года

Фронт, 27.10.44

Дорогая Люся!

Пусть наша дружба будет вечно искренней и нежной во все суровые невзгоды, как эти нежные ландыши в колючей ветке ели.

Ст. Лесюков

Письмо от 27 октября 1944 года

27 октября 1944

Дорогая моя Люся, Здравствуй!

Отвечаю сразу на 2 письма, потому что просто некогда было отдельно ответить на каждое. За последние 8 дней было и еще продолжается наше передвижение вслед за немцами. Бои идут тяжелые и приходится тяжело все дни эти и ночи. Ты, подруга не обидишься на меня за это.

О поэтах. Когда-то на заре туманной юности всей душой любил я милую поэзию, хотя и теперь это чувство не остыло. Но в те блаженные времена у меня был двоюродный брат Ваня Пертков – начинающий писатель. С ним мы дружили так искренне и вдохновенно, как никогда не смогу ни с кем дружить. То были годы первых робких и дерзких шагов в сознательную жизнь. Мы были безусыми юнцами. Мы до обморока зачитывались книгами и страстно обсуждали все, куда заносили крылья нашей юной фантазии. Такое не повторится в жизни, Люся! И вот он меня немного приловчил к журналистике. Я писал года 3 в детские журналы и газеты и в прозе и стишки. На белорусском языке. А потом судьба унесла меня в Ленинград, а Ваня уехал в Минск. Дороги наши разошлись, и мы оторвались один от другого, находясь в различных условиях, во власти больших и малых событий и забот, связанных с жизнью в разных городах и с разной работой. Я забросил поэзию и литературу и больше к ней не возвращался, так как было ясно, что мои дарования здесь ничтожны. Для примера и по твоей просьбе бы мог что-нибудь вспомнить авторское и сообщить, но ты не знаешь белорусского языка. И поэтому не поймешь подлинного умения моего в этом деле. А переводить трудно. Ну что ты, Люся, чувствуешь, например, из такого:

"У сасновым бора,

У бярозавым лесе.

На линневая заре

Сустрасаю я Алесю

О як чистым, святым

Быу мне стан той завочы,

Як над дубам густым

Цалавау яе вочы!.." Одним словом – розовая романтика, как видишь.

О любви. Я не имел никогда намерения придираться к тебе. А то, что ты правильно ответила на вопрос о долголетии любви, к этому прибавить что-либо трудно. Я только немного хотел высказать свое понимание любви у людей. Условия долголетия любви конечно к конечном счете имеют первоосновой материальный характер. Нельзя голодному долго пылать нежной страстью, так как у голодного кровь не может быть долго горячей. Самое могучее чувство гаснет, если человеку хочется есть. Здесь исключением могут быть лишь выдающиеся отдельные люди, т. е. фанатики определенных идей. С другой стороны человек не только сибарит. Человек – это мир вечно изменяющихся, развивающихся чувств и потребностей духовных. У враждующих супругов не любовь, а мука.

О чем еще написать тебе, моя дорогая? Вот в этот момент грохают разрывы немецких снарядов за стеной. Я в подвале и частично обезопасен. Но не всегда сидишь, а больше бываешь над открытым небом. Колесишь по полям, рощам, огородам, поселкам и на каждом шагу тут и там с завыванием и грохотом взлетают черные, рыжие дымные кусты разрывов. Нынешняя война преимущественно война артиллерии. И какой снаряд для меня уготован и где – кто знает. Вот пару часов у забора я видел пожилого солдата с разорванной ногой. А за забором – целая плантация чудных чудных астр. И как волнующе было видеть холодную чистоту и яркость этих поздних осенных цветов! Белые-белые, розовые, бордовые, красные, коричневые, светлые кусты астры напомнили мне тонкие слова известного русского поэта Ивана Бунина:

"На пышных астрах

Печаль хрустальная цвела"

Правда, замечательно сказано! Ведь астры неизменно украшают всегда гробы во всех похоронных процессиях. Астра… Я хочу жить и назло смерти целый огромный букет из астры поставил в кувшин на столе. Как на одной открытке, посланной тебе. Хорошо, Людмила: 7 ноября ровно в 22 ч. вечера по московскому я буду знать, что ты выпьешь до дна за меня, за нашу любовь и дружбу. Может быть и я смогу выпить а этот час (ведь в этой армии советских праздников не признают). Новостей особенных здесь нет никаких. У меня также все благополучно. А как дальше будет – одному Боженьку известно.

А как ты, Люся, узнала то, что когда-то я имел причастность к стихоплетству? Мне кажется, что каждый человек в детстве пробовал сочинять, это нормальное явление. Его у детей надобно поощрять.

О судьбе Вовки я пока известий на свой запрос не получил. Дружеский привет родным и Лиде с М. Д.

Будь здорова, детка.

Целую, весь твой Стива

Письмо от 18 ноября 1944 года

18.XI.44года (4.XII.44)

Здравствуй незнакомая!

Письма Ваши которые посылаете ст. лейт. Лесюкову он уже никогда не прочтет. Погиб ст. лейт. Лесюков героически в борьбе за Советскую Родину 31.X.44 года в 610 и с ним вместе с 22 товарища его, я один остался. Каким образом другой раз напишу. Пишит Вам старшина взвода, где ком. был ст. лейт. Лесюков. Вечная слава погибшим в борьбе за Советскую Родину.