banner banner banner
Последнее лето
Последнее лето
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Последнее лето

скачать книгу бесплатно

Последнее лето
Лидия Милле

Новый роман финалистки Пулитцеровской премии Лидии Милле начинается как история взросления, которая достаточно быстро превращается в триллер, плавно переходящий в дистопию с множеством аллюзий на Библию и известные произведения литературы (от сравнения с «Повелителем мух» удержаться будет сложно).

Двенадцать детей вынуждены отдыхать со своими родителями в особняке на берегу озера. В обществе взрослых царят Содом и Гоморра, а забытые дети наблюдают за ними с презрением – они даже придумали игру, главное правило в которой – не выдать, кто твои родители. Когда на побережье обрушивается разрушительный шторм, взрослые снова и снова доказывают свою несостоятельность, и детям приходится брать ответственность за выживание на себя.

«Последнее лето» – пророческая, разбивающая сердце история о взрослении и неизбежном разделении поколений.

Лидия Милле

Последнее лето

A Children’s Bible – Copyright © Lydia Millet, 2020

Published in the Russian language by arrangement with Massie & McQuilkin Literary Agents and Synopsis Literary Agency

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2023

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2023

1

Однажды мы провели на природе целое лето. В лесу устраивали себе дома на деревьях, плавали на лодках по озеру. На маленьком каноэ запросто можно было догрести до океана. Мы пересекали озеро, минуя болото, потом спускались до самого устья речки – туда, где вода встречается с небом. Оставив лодки на песке, мы носились по пляжу, овеваемые соленым бризом.

Как-то раз мы нашли череп динозавра – хотя, может, это были останки морской свиньи. Попадались нам и яйца ската, и ракушки «акулий глаз», и морское стекло.

Еще до рассвета мы брались за весла, плыли к озеру, провожаемые криками неуемных гагар, и возвращались в особняк к ужину. Чтобы смыть песок с ног, перед причалом спрыгивали в воду. Вопили от восторга. Ныряли и кувыркались под вечерним лиловым небом.

На холме за причалом бродили по лугу олени. Однако мы не обольщались насчет их изящества: оленья шкура кишела клещами, а они, как известно, – разносчики инфекции, от которой можно лишиться рассудка, потерять память или заполучить отек ног. Или обвисшие, как у бассет-хаунда, щеки.

Именно поэтому, когда олени, грациозно опустив головы, щипали траву, кто-нибудь из нас обязательно принимался их дразнить. Подбегал к ним, улюлюкал и размахивал руками. И нам доставляло удовольствие наблюдать их смятение. Высоко поднимая колени, животные в испуге пускались прочь. При виде оленьего бегства их преследователи шумно радовались.

Но не я. Я молчала. Мне было их жалко. Не их вина, что они стали разносчиками заразы.

Наверное, люди в глазах оленей – чудовища. Не все, конечно. Как правило, при виде человека олень настораживает уши и замирает в ожидании. Ждет подвоха. Но сам не таит в себе зла.

«Ты кто такой? – как бы спрашивает его взгляд. – И что тебе от меня нужно?»

И в ответ слышит: «Ты – труп».

После чего олень падает на колени.

* * *

На летний отдых они захватили с собой домашних питомцев – трех собак и кошку, злобную сиамку с проблемной кожей. Точнее, страдающую себореей. Собак мы наряжали в одежду, которую тайком вытаскивали из плетеной корзины для грязного белья, а вот кошка нам не давалась. Царапалась.

Одну собаку мы как-то раз размалевали помадой и голубыми тенями, что на белой морде было отлично видно. Нам вообще нравилось оставлять яркие следы. После этой выходки мы вернули косметику обратно в сумку, принадлежавшую одной из наших матерей, и позже с удовольствием наблюдали, как владелица сумочки (не абы какой, а от Fendi), ни о чем не подозревая, красится этой помадой. Отрада глаз.

Однажды мы решили устроить представление с участием собак и за неимением других зрителей пригласили родителей. Но животные, исполнявшие роли двух солдат и барышни в пышном кружевном бюстгальтере, не желали слушаться и отказывались выполнять команды. Солдаты оказались трусами, по правде говоря дезертирами. Сделали ноги, стоило зазвучать призыву к бою (оглушительный клаксон, би-бип!).

А барышня обмочилась.

– Бедняжка, она от испуга писается, – воскликнула чья-то пухлая мамаша. – Случайно, не на персидский ковер?

Чья это была мать? Трудно сказать. Никто не сознался бы, конечно. А представление пришлось отменить.

– Ну признайся, это же твоя мать! – один из нас вытягивал признание из другой (парень по имени Рейф из девочки по имени Саки).

Комната к тому времени опустела: взрослые ушли, оставив бокалы, фужеры и пивные бутылки. Не теряли время зря – осушили все до дна.

– А вот и нет, – твердо заявила Саки, помотав головой.

– Тогда которая? Та, что с большой задницей? Или косолапая?

– Ни та и ни другая. Отвали.

* * *

Особняк построили в XIX веке стремительно обогатившиеся промышленные магнаты, чтобы в теплое время года устраивать себе отдых с королевским размахом. Наши родители – достойный пример для подражания – бесцельно слонялись по просторным апартаментам. Чем были заняты их мысли, неизвестно. Да нас это и не интересовало.

Они не прочь были выпить: такое избрали себе увлечение, а возможно, как заметил один из нас, – религию. Пили родители вино и пиво, виски и джин, а еще текилу, ром и водку. В полуденный час они уже спешили пропустить по маленькой. Кажется, лишь алкоголь приносил им удовольствие. Или, во всяком случае, придавал сил. По вечерам они собирались вместе, поесть и еще выпить.

Единственной трапезой, на которой от нас требовали присутствия, был ужин, и он вызывал у нас отвращение. Родители сажали нас за стол и заводили беседу ни о чем. Унылый разговор тянулся бесконечно. Давил и вызывал оцепенение. Родительские речи были настолько скучны, что приводили нас в отчаяние, а спустя минуты – и в ярость.

Разве не знали они, что существуют по-настоящему важные темы? Вопросы, которыми стоит задаваться человеку?

Если кто-то из нас заговаривал о чем-то серьезном, они отмахивались.

«Извинитеможномнеуйти…»

После нашего ухода тон их разговора повышался. Не сдерживаемые нашим присутствием, родители расслаблялись, и мы слышали какой-то резкий хриплый лай. Очевидно, то был смех. Он разносился во все стороны с веранды, увешанной бамбуковыми факелами, к которой подступали заросли папоротников и где стояли садовые качели, траченные молью кресла и голубые ловушки для насекомых. Его было слышно из наших домиков на деревьях, и с теннисных кортов, и с поля с ульями, за которыми днем, бормоча из-под сетки защитной шляпы, ухаживала медлительная женщина-пчеловод, жившая по соседству, и из заброшенной теплицы с потрескавшимися рамами, и от озера с прохладной черной водой, где мы устраивали полуночные купания в одном белье.

Мне нравилось бродить по залитому лунным светом участку с фонариком: его луч натыкался на стены и белые оконные ставни, на брошенные в траве велосипеды и автомобили, застывшие у полукружия широкой подъездной дороги. Когда до меня доносился хохот, я недоумевала: неужели один из них действительно смешно пошутил?

Наступил очередной вечер, и родителям взбрело в голову устроить танцы. По их обрюзгшим безвольным телам пробегала искра жизни, заставляя их дергаться. Жалкое зрелище. Они неуклюже дрыгались, включив на полную катушку какое-то старье: «Бей, бей, бей бандита бейсбольной битой».

Те, в ком совсем не осталось жизненной энергии, наблюдали за танцующими, не поднимаясь со своих кресел, – дряблые, ничего не выражающие, в сущности, мертвые лица.

Но за них хотя бы не было так стыдно.

Некоторые парочками нетвердым шагом пробирались на второй этаж, в спальни. Мальчишки подглядывали за ними в дверные щели. Смотрели, что они там вытворяют.

Временами это возбуждало. Я знаю. Хотя мальчишки в этом не сознавались. Но чаще вызывало отвращение.

Большинство из нас осенью должны были пойти в старшие или выпускной классы; другие еще не достигли полового созревания – мы все были разного возраста. В общем, одни все еще были целомудренны, другие вытворяли то же, что и родители. Но собственные шалости не казались нам отвратительными.

* * *

Мы скрывали друг от друга, кто чьи родители, и относились к этому со всей серьезностью. Порой отец или мать подходили слишком близко, что грозило нам разоблачением и раскрытием тайны семейных уз. Мы старались поскорее от них сбежать.

Но, чтобы себя не выдать, приходилось соблюдать осторожность. Поэтому вернее будет сказать, что мы делали все, чтобы улизнуть незаметно. У меня имелся свой способ. Я притворялась, что вижу кого-то в соседней комнате, и с заинтересованным видом как можно естественнее направлялась к этому воображаемому персонажу. Выходила за дверь. И исчезала.

В начале июня, в первую неделю отдыха, несколько взрослых поднялись по лестнице на скрипучий чердак, служивший нам спальней: немногие из нас спали на кроватях, но большинство на полу. Мы услышали голоса, обращенные к младшим: «Мы пришли укладывать вас спа-атеньки».

Мы попытались спрятаться, то есть с головой укрылись одеялами, кто-то даже нагрубил. Родители удалились, вероятно оскорбленные в своих лучших чувствах. Мы повесили на дверь табличку «Родителям вход воспрещен», а утром вызвали их на серьезный разговор.

– В вашем распоряжении весь дом, – начал Терри спокойно, но с напором. – У вас есть свои спальни, собственные ванные комнаты.

Он носил очки, был приземист и держался весьма надменно. Он стоял во главе стола, сложив руки на груди, и говорил взвешенно и авторитетно.

Родители пили кофе. Слышалось хлюпанье.

– А у нас одна комната. На всех. Одна-единственная комната! – с нажимом сказал Терри. – Ради всего святого. Оставьте нам это благословенное пространство, крохотный его клочок. Представьте, что чердак – это резервация. Вы – белые завоеватели, жестоко вырезавшие наш народ. А мы – индейцы.

– Коренные американцы, – поправила чья-то мать.

– Бестактная метафора, – сказала другая. – В культурном плане.

* * *

– Что, чья-то мать косолапит? – спросила Джен. – Ха, не замечала.

– А что такое косолапить? – спросил Лоу.

На самом деле его звали Лоренцо, но это чересчур длинно; к тому же он был выше всех нас, поэтому мы прозвали его Коротышкой Лоу. Собственно, кличку придумал Рейф, а Лоу не спорил.

– Когда как будто подвернул ногу, – пояснил Рейф. – И приходится носить ботинок на толстой подошве, знаешь? Наверняка та толстуха – мать Саки.

– Ну да, конечно… Не угадал, – сказала Саки. – Моя мать гораздо круче. Сто очков вперед даст этой тетке.

– Но не может же она быть ничьей матерью, – возразил Лоу.

– Ну почему, может, – сказала Саки.

– Есть же одинокие взрослые, – высказался Джуси. Это прозвище он получил потому, что у него изо рта постоянно сочилась слюна. Он обожал плеваться.

– И бездетные пары, – сказала Джен. – Бесплодные. Какая печаль.

– Которым суждено умереть без потомства, – подхватил Терри, мнивший себя остряком. На самом деле его настоящее имя сопровождал порядковый номер третий. На латыни – «Терций». «Терция» затем сократили до «Терри». Само собой, родители так его и называли.

Он вел дневник, в который, по всей вероятности, записывал свои переживания, что служило объектом всеобщих насмешек.

– Да, но я видел, как толстуха обжималась на кухне с отцом Саки, – сообщил Рейф.

– Неправда, – сказала Саки. – Мой отец умер.

– Да. Давным-давно, – кивнула Джен.

– И бесповоротно, – отметил Дэвид.

– Значит, отчим. Велика разница, – сказал Рейф.

– Они не женаты.

– Формальность.

– Я тоже их видел, – сказал Лоу. – Она положила руку ему на штаны. На ширинку, прямо туда. У мужика сразу встал.

– Гадость, – сказал Джуси. И сплюнул.

– Черт возьми, Джус, мне чуть на ногу не попало, – возмутился Лоу. – Минус один тебе.

– Нечего в сандалетах рассекать, – сказал Джуси. – Сандалеты – отстой. Тебе минус.

Мы разработали систему очков, даже нарисовали на стене таблицу. За успешную проделку ты получал плюс, за поведение, считавшееся позорным, – минус. К примеру, Джуси зарабатывал плюсы на том, что незаметно плевал в коктейли, а Лоу минусы – на том, что заискивал перед отцом. Вероятно, даже не перед своим – кто его родители, он держал в тайне. Но его засекли рядом с одним плешивым мужиком – Лоу советовался с ним, во что ему одеться.

Лоу, этого верзилу монгольских кровей с лицом младенца, усыновили из Казахстана. Он одевался хуже всех, по моде семидесятых, – в вареные майки-алкоголички и короткие шорты с белым кантом. Иногда даже махровые.

* * *

Нам бы не удалось так успешно вести игру, скрывая, кто чьи родители, не будь с их стороны полного отсутствия интереса к нам, детям. Они придерживались политики невмешательства.

– А где Алисия? – раздался женский голос.

Алисия была старшей из нас, ей исполнилось семнадцать, и она училась на первом курсе колледжа.

– С приезда ее не видела, – продолжал голос. – А сколько уже прошло? Две недели?

Разговор доносился из столовой, где мы завтракали. Мне очень нравилась эта комната с длинным дубовым столом и тремя сплошь стеклянными стенами. Через них можно было любоваться, как поблескивает озерная гладь или меж колышущихся ветвей древней ивы, в тени которой стоял особняк, пробиваются солнечные лучи.

Но путь туда нам был заказан: каждое утро ее занимали родители.

Я попыталась опознать интересующуюся Алисией мать, но, когда протиснулась в дверь, разговор уже свернул на другие темы: новости о войне, трагический аборт знакомой.

Алисия ушла в самоволку в соседний город, до которого ее подвез садовник. В городке смотреть было нечего: заправка, аптека, почти всегда закрытая, и дешевая забегаловка – вот и все достопримечательности. Но в этом захолустье ее ждал бойфренд. На пару десятков лет старше самой Алисии.

Мы прикрывали ее как могли.

– Алисия принимает душ, – в вечер побега объявила за столом Джен.

Мы внимательно следили за выражениями лиц родителей, но те демонстрировали идеальный покерфейс.

На следующий вечер Дэвид заявил:

– Алисия в постели, у нее болит живот.

На третий Саки сказала:

– Извините, но Алисия не спустится к ужину. Не в настроении.