Потоп

– Потому и я сказал: «и не странно», – ответил Гасслинг.

– Ладно. За это «не странно» я бы его на медленном огне изжарил…

– Да оставьте вы! – перебил его Заглоба. – Сначала поймайте его, тогда уж и будете думать, что с ним делать, а пока дайте говорить этому кавалеру!

– Не раз я дежурил перед комнатой, в которой он спал, – продолжал Гасслинг, – и знаю, как он ворочался на постели, как вздыхал, как разговаривал сам с собою, как шипел, точно от боли: так его жгла страсть. Он изменился ужасно, высох: быть может, у него начались уже припадки той болезни, которая стала мучить его потом. Между тем при дворе распространился слух, что князь, забыв обо всем на всем свете, хочет жениться. Дошло это и до жены князя Януша, которая жила с дочерью в Таурогах. Начались недоразумения. Как вам известно, Богуслав, согласно договору, должен был жениться на дочери князя Януша, как только она подрастет. Но обо всем этом он уже забыл: так было пронзено его сердце. Жена князя Януша разозлилась и уехала с дочерью в Курляндию, а Богуслав в тот же день вечером сделал предложение панне Биллевич.

– Сделал предложение? – с изумлением воскликнул Заглоба, а за ним Кмициц и Володыевский.

– Да! Сначала он передал его пану мечнику россиенскому, который был изумлен не менее вас, Панове, и не хотел верить собственным ушам, а когда поверил наконец, то не помнил себя от радости, ибо для всего дома Биллевичей честь не малая породниться с Радзивиллами; правда, Петерсон говорил, что какое-то родство между ними есть, но уже давно забытое.

– Рассказывайте дальше! – отвечал, дрожа от нетерпения, Кмициц.

– Оба они отправились к панне делать официальное предложение. Как раз к тому времени пришли дурные известия от князя Януша, один Сакович прочел их, но никто не обратил внимания ни на них, ни на Саковича, так как он в это время был в немилости за то, что противился браку. А у нас одни говорили, что Радзивиллам не новость жениться на шляхтянках, что в Речи Посполитой все шляхтичи равны, что род Биллевичей доходит до времен Рима. И говорили это те, которые старались добиться расположения будущей княгини. Другие утверждали, что это только хитрость князя, который хочет лишь сблизиться с панной, уже как жених с невестой, и при случае сорвать с нее девичий венок.

– Конечно, так оно и было! – отозвался Заглоба.

– И я так полагаю, – сказал Гасслинг, – но слушайте дальше. Пока мы при дворе рассуждали об этом, вдруг как гром грянула весть, что панна сразу положила конец всяким сомнениям и отказала наотрез.

– Благослови ее Боже! – крикнул Кмициц.

– Отказала наотрез! – продолжал Гасслинг. – Достаточно было взглянуть на князя, чтобы догадаться об этом. Он, перед которым не могли устоять принцессы, не мог вынести такого сопротивления и чуть с ума не сходил. Опасно было показываться ему на глаза. Все мы знали, что так долго продолжаться не может и что князь, рано или поздно, прибегнет к насилию. На следующий день пан мечник был арестован и отправлен в Тильзит. В тот же день панна умолила одного офицера, который стоял на страже у ее двери, дать ей заряженный пистолет. Офицер этот ей не отказал, так как, будучи дворянином и человеком чести, чувствовал сострадание к несчастной даме и преклонялся перед ее красотой и постоянством.

– Кто же этот офицер? – воскликнул Кмициц.

– Я, – сухо ответил Гасслинг.

Пан Андрей так сжал его в объятиях, что молодой шотландец, еще не совсем оправившийся, крикнул от боли.

– Это ничего! – воскликнул Кмициц. – Вы не пленник, вы мой брат и друг! Говорите, чего хотите? Я вам ни в чем не откажу!..

– Отдохнуть минуту, – сказал Гасслинг, тяжело дыша.

И он замолчал, пожимая руки, которые протянули ему Володыевский и Заглоба, наконец, видя, что все сгорают от любопытства, он продолжал:

– Я предупредил ее также о том, о чем все знали: что княжеский медик приготовляет какие-то одуряющие напитки. Но опасения оказались тщетными, так как в это дело вмешался Господь Бог. Он поразил его болезнью, и князь лежал целый месяц. Странно это, мосци-панове, но князь свалился как подкошенный в тот же самый день, когда решил прибегнуть к насилию. Это дело рук Господних, не иначе! Сам он думал так и испугался. Быть может, во время болезни страсть его выгорела, быть может, он ждал, когда к нему вернутся силы. Но, придя в себя, оставил ее в покое и даже разрешил вернуть мечника из Тильзита. Он выздоровел, но лихорадка не оставляла его, как не оставляет и теперь. Вскоре после того, как он встал с постели, он должен был выступить под Тыкоцин, где потерпел поражение. Он вернулся с лихорадкой еще большей, чем раньше, потом курфюрст призвал его к себе, а между тем в Таурогах произошли такие перемены, о которых странно и смешно говорить. Достаточно того, что князь не может более полагаться на верность своих офицеров, разве лишь очень старых, которые ничего не видят и не слышат, а потому не могут устеречь.

– Что же там случилось? – спросил Заглоба.

– Во время тыкоцинского похода, еще до поражения под Яновом, была захвачена некая панна Анна Божобогатая-Красенская и прислана в Тауроги.

– Вот так штука! – воскликнул Заглоба.

А пан Володыевский заморгал глазами, зашевелил усиками и наконец сказал:

– Пан кавалер, прошу не говорить о ней ничего дурного, иначе вы, по вашем выздоровлении, будете иметь дело со мной!

– Если бы я и хотел, я бы не мог сказать о ней ничего дурного, но если это ваша невеста, то я скажу, что вы ее плохо стережете, если это ваша родственница, то скажу, что вы плохо ее знаете, если станете отрицать то, что я вам сейчас расскажу. В одну неделю эта панна влюбила в себя всех от мала до велика и добилась этого исключительно своими глазками и еще какими-то чарами, в которых отчета я вам дать не могу.

– Она! Я ее и в аду узнаю! – пробормотал Володыевский.

– Странное дело, – сказал Гасслинг, – ведь панна Биллевич не уступает ей в красоте, но в ней столько величия и неприступности, что человек, боготворя ее и преклоняясь перед нею, не смеет даже глаз на нее поднять, а не то что питать какую-нибудь надежду. Согласитесь сами, Панове, что бывают разные панны: одни как древние весталки, а другие такие, что чуть взглянешь на них…

– Мосци-пане! – грозно сказал пан Михал.

– Да не кипятись ты, ведь он правду говорит! – сказал Заглоба. – Что она ветреница, мы все знаем, и ты это сто раз говорил сам.

– Оставим этот предмет, – сказал Гасслинг. – Я хотел только объяснить вам, Панове, почему в панну Биллевич влюбились только некоторые, способные оценить все ее совершенства, – Гасслинг снова покраснел, – а в панну Божобогатую почти все. Вот, Богом клянусь, иной раз меня смех разбирал – было совсем так, точно какая-то зараза поразила сердца. А ссор было сколько, сколько поединков! И из-за чего? К чему? Ибо надо вам знать и то, что среди нас не было ни одного, который мог бы похвастать ее взаимностью, но каждый почему-то слепо верил, что он один чего-нибудь добьется!

– Она! Так ее и вижу! – снова пробормотал Володыевский.

– Зато обе панны полюбили друг друга ужасно, – продолжал Гасслинг. – Одна без другой шагу не могла сделать, а панна Божобогатая распоряжалась в Таурогах, как у себя дома…

– Как так? – перебил его маленький рыцарь.

– Распоряжалась, как у себя дома. Сакович в нее так влюбился, что даже не отправился в поход, а Сакович настоящий хозяин во всех имениях князя. Через него и действует панна Анна.

– Он так влюблен? – снова спросил Володыевский.

– И очень уверен в себе, так как он человек очень богатый.

– Его зовут Сакович?

– А вы хотите получше запомнить его фамилию?

– Да нет… я так! – на вид небрежно ответил пан Володыевский, но при этом так грозно шевельнул усиками, что у Заглобы мурашки пробежали по спине.

– Я хотел еще прибавить вот что! – сказал Гасслинг. – Если бы панна Божобогатая велела Саковичу изменить князю и облегчить им бегство, он сделал бы это без колебаний. Но насколько я знаю, она предпочитает действовать за спиной Саковича, может быть, назло ему… кто знает… Во всяком случае, один офицер, мой соотечественник, но только не католик, признался мне, что отъезд пана мечника с паннами уже решен и что офицеры участвуют в заговоре. Это должно произойти вскоре…

Гасслинг стал тяжело дышать; он устал и выбивался из последних сил.

– Вот самое главное из того, что я хотел вам сказать! – прибавил он торопливо.

Володыевский и Кмициц даже за головы схватились.

– Куда они хотят бежать?

– В пущу и пущей до Беловежа… Мне дышать нечем.

Дальнейший разговор был прерван появлением ординарца Сапеги, который вручил Володыевскому и Кмицицу две бумаги, сложенные вчетверо. Володыевский, едва развернув свою, воскликнул:

– Приказ занять позиции к завтрашнему дню!

– Слышите, как ревут орудия? – спросил Заглоба.

– Завтра, завтра!

– Ух, жарко! – сказал пан Заглоба. – Плохой день для штурма… Чтоб черт побрал эту жару. Матерь Божья!.. Многие остынут завтра, несмотря на жару, но не те, которые под твою милость прибегают, Защитница наша! Ну и гремят же пушки… Слишком я стар для штурма, в открытом поле – другое дело! Вдруг в дверях показался новый офицер.

– Здесь ли его милость, пан Заглоба? – спросил он.

– Я здесь.

– По приказу его величества вы будете состоять завтра при его особе.

– Ага, меня хотят не пустить на штурм, так как знают, что старик первым бросится, лишь только трубы затрубят. Государь наш добр, помнит о своих солдатах, но я не знаю, выдержу ли? Стоит мне только воодушевиться, и я тогда ни о чем не помню и бросаюсь прямо в огонь! Такова уж натура! А государь наш добр… Слышите, уж трубы призывают всех на позиции. Ну завтра так завтра!.. Будет завтра и у святого Петра работа, многих придется на небо записывать… Да и в аду готовят для шведов котлы со свежей смолой… Уф, завтра…

XIV

Первого июля между Повонзками и посадом, впоследствии названным Маримонтом, была отслужена походная обедня, которую сосредоточенно слушало десять тысяч регулярного войска. Король дал обет построить в случае победы костел Пресвятой Девы. Такой же обет дали сановники, гетманы, рыцари и простые солдаты, так как этот день должен был быть днем последнего штурма.

После обедни все вожди разъехались по своим позициям. Пан Сапега стал против костела Святого Духа, который хотя и находился тогда за стенами, но был ключом к ним, а потому и был занят сильным шведским отрядом и прекрасно укреплен. Чарнецкий должен был взять Гданьский дом, так как задняя стена его была частью городской стены, и, пробив ее, можно было войти в город. Петр Опалинский с великополянами и мазурами должен был двинуться со стороны Вислы и Краковского предместья.

Регулярные полки расположились против Новогородских ворот. Народу было так много, что вся окрестность, все подгородние деревни, поля и луга были залиты морем солдат, – всюду белели палатки, за ними возы – и взор терялся в синей дали, не находя им конца.

Все эти войска стояли в полной боевой готовности, с ружьями наперевес, готовые каждую минуту броситься к пролому, который сделали в стенах большие орудия, привезенные из Замостья. Орудия не переставали грохотать ни на минуту, штурм же был задержан окончательным ответом Виттенберга на письмо, посланное ему канцлером Корыцинским. Когда около полудня от него был получен отрицательный ответ, вокруг города раздались зловещие звуки труб, и штурм начался.

Коронные войска под начальством гетманов, полки Чарнецкого, полки короля, пехота Замойского, литвины Сапеги и полчища ополченцев волной хлынули к стенам. На стенах их встретили убийственным огнем: большие орудия, мортиры, картечницы, мушкеты загремели одновременно, и от грохота дрогнула земля. Ядра вырывали целые борозды в толпе штурмующих, но она все бежала вперед и рвалась к крепости, не обращая внимания на огонь. Тучи порохового дыма закрыли собой солнце.

Все полки бросились напрямик: гетманы к Новогородским воротам, Чарнецкий к Гданьскому дому, Сапега с литвинами – к костелу Святого Духа, а мазуры и великополяне – к Краковскому предместью.

Великополянам и мазурам досталась самая тяжелая работа. Все дворцы и дома вдоль Краковского предместья были обращены шведами в укрепленные замки. Но в этот день мазурами овладела такая боевая ярость, что против их натиска ничто не могло устоять. Они брали дом за домом, дворцы за дворцами, дрались в окнах, в дверях, на лестницах и истребляли гарнизонные отряды до одного человека. Взяв один дом, они, пока кровь еще не успела высохнуть на их лицах и руках, бросались на другой, и снова начиналась рукопашная битва, и снова бежали они дальше.

Пред началом штурма им было приказано нести с собой снопы незрелого хлеба, которые должны были защищать их от пуль, но они побросали снопы и бежали с открытой грудью. Среди кровавой битвы была взята часовня князей Шуйских и великолепный дворец Конецпольских. Перерезаны были все шведы, находившиеся в небольших постройках, в дворцовых конюшнях, в огородах, спускавшихся к Висле. Возле дворца Казановских шведская пехота попробовала оказать сопротивление на улице, и ее поддержали артиллерийским огнем со стен дворца и с колокольни бернардинского костела, превращенного в крепость.

Но град пуль не задержал поляков ни на минуту, и шляхта с криком: «Ура, мазуры!» – с саблями наголо набросилась на каре пехотинцев; за ними налетела польская полевая пехота и челядь, вооруженная кольями, палками, топорами… Каре было смято в одно мгновение, и началась резня. Поляки и шведы смешались в одну сплошную массу, которая извивалась, металась и купалась в крови на всем пространстве между дворцом Казановских, домом Радзейовского и Краковскими воротами.

Но со стороны Краковского предместья, подобно вспененной реке, наплывали все новые полчища солдат. Пехота была, наконец, перерезана до последнего человека, и начался тот славный штурм дворца Казановских и монастыря бернардинцев, который решил участь битвы.

Пан Заглоба тоже принял в нем участие, так как он ошибся вчера, думая, что король назначил его состоять при его особе только в качестве свитского офицера. Наоборот, ему, как славному и опытному воину, поручили командование челядью, которая должна была пойти на штурм вместе с регулярными полками и ополченцами. Правда, пан Заглоба хотел идти с челядью сзади и ограничиться занятием уже взятых дворцов, но так как в самом начале штурма все смешались, то и его захватило течение толпы. И он бросился на штурм. Несмотря на свою природную осторожность и на то, что он не любил, где не нужно, рисковать жизнью, он так уже привык к битвам, участвовал в стольких кровопролитных сражениях, что, когда это было необходимо, он дрался не только не хуже, но даже лучше других: с отчаянием и бешенством.

Так и теперь он очутился у ворот дворца Казановских, вернее, в аду, который разверзся у их подножия, – в давке, в жаре, в дыму, под градом пуль, гранат, среди стонов и криков. Тысячи искр, осколков, пуль ударялись в ворота, тысячи рук дергали их бешено – одни падали, как пораженные громом, другие бросались на их место, топтали трупы и, стараясь пробраться внутрь крепости, точно нарочно искали смерти.

Никто никогда не видел такой яростной обороны, но никто и не запомнил такого бешеного штурма. Изо всех этажей, над воротами сыпались пули, выливались ведра смолы, но те, что были под огнем, если бы и хотели, не могли отступить: их подталкивали сзади.

Люди, мокрые от пота, черные от дыму, со стиснутыми зубами и дикими глазами, ударяли в ворота такими огромными балками, которые трудно было в обычное время поднять троим. Так, в пылу битвы, росли силы.

Штурмовали и окна, приставляли лестницы к верхним этажам, вырубали решетки в окнах. А ведь в этих окнах, за этими решетками торчали дула мушкетов, которые ни на минуту не переставали дымиться. Везде поднялся такой дым, такая пыль, что штурмующие среди бела дня едва могли разглядеть друг друга. Несмотря на это, они продолжали биться, еще яростнее рубили ворота, лезли на лестницы. Крики у костела бернардинцев говорили о том, что там штурмуют с такой же энергией.

Вдруг Заглоба крикнул таким громким голосом, что его услышали среди шума и выстрелов:

– Жестянку с порохом под ворота!

Ему подали ее сейчас же. Он велел вырубить в воротах снизу узкое отверстие, в которое можно бы было просунуть жестянку. Когда она вошла, он зажег серную нитку и крикнул:

– В сторону! К стенам!

Стоявшие у ворот рассыпались по сторонам и бросились к тем, что приставляли лестницы. Настало томительное ожидание.

Вдруг раздался страшный взрыв, и клубы дыма поднялись вверх. Люди Заглобы снова бросились к воротам; взглянули – взрыв не разбил ворот совсем, но оторвал петлю справа, несколько бревен и образовал брешь, через которую легко мог пробраться даже толстый человек. В ворота стали ударять топорами и дрекольем, сотни рук налегли на них, послышался треск, и одна половина ворот рухнула, открывая глубину темных сеней. В темноте сверкнули выстрелы, но толпа рекой хлынула в пролом, и дворец был взят.

Началась страшная резня внутри дворца. Приходилось занимать комнату за комнатой, коридор за коридором, этаж за этажом. Стены были уже настолько повреждены пушечными выстрелами, что в нескольких комнатах рухнули потолки и похоронили под собой поляков и шведов. Но мазуры шли лавой, всюду проникали, работали топорами и саблями. Никто из шведов не просил пощады, да ее и не было бы. В иных коридорах и проходах шведы устроили баррикады из трупов, а нападающие вытаскивали трупы за ноги и выбрасывали их за окна. Кровь ручьем стекала по лестницам. Кучки шведов сопротивлялись еще местами, отражая немеющими руками бешеные удары штурмующих. Кровь заливала им лица, в глазах темнело… Сжатые со всех сторон, теснимые толпой противников, скандинавы умирали молча, как настоящие солдаты. Каменные изваяния древних богов и героев, забрызганные кровью, смотрели мертвыми глазами на эту смерть.

Рох Ковальский свирепствовал наверху, а Заглоба со своим отрядом бросился на террасы и, вырезав там последних шведов, побежал в чудные сады, которые славились на всю Европу. Деревья в них были уже вырублены, кустарники уничтожены ядрами поляков, фонтаны разбиты, земля изрыта гранатами, – словом, всюду была пустота и полное разрушение. И в саду закипела битва, но продолжалась недолго, так как шведы сопротивлялись слабо. Они были добиты, а поляки разбежались по комнатам дворца за добычей.

Пан Заглоба побежал в конец сада, куда из-за высоких стен не проникало солнце, – рыцарю хотелось отдохнуть и вытереть пот со лба. Вдруг он взглянул в сторону и заметил, что какие-то чудовища враждебно смотрят на него из-за решеток клетки. Клетка была вделана в угол стены, так что пули не достигали ее. Дверь была открыта настежь, но исхудалые и отвратительные существа не думали этим воспользоваться. Напротив, перепуганные шумом, свистом пуль и резней, которую они только что видели, они зарылись в солому и только ворчанием обнаруживали свой страх.

«Черти или обезьяны?» – сказал про себя Заглоба.

Вдруг его охватил гнев, сердце наполнилось свирепостью, и он бросился в клетку с обнаженной саблей.

Страшный переполох был ответом на первый же удар сабли. Обезьян, с которыми шведы хорошо обращались и которых кормили, так как боялись их, охватила такая паника, что они просто обезумели, а так как пан Заглоба загородил им выход, то они стали метаться по клетке, делая какие-то невероятные прыжки, цеплялись за потолок, визжали и кричали. Наконец, одна из них, ошалев, прыгнула Заглобе на шею и, схватив его за голову, прижалась к ней изо всей силы. Другая вцепилась ему в плечо, третья спереди схватила его за шею, четвертая ухватилась за отвороты кунтуша. А он, придушенный, потный, напрасно метался по клетке и напрасно наносил слепые удары направо и налево. Вскоре он стал задыхаться, глаза вышли у него из орбит, и он кричал отчаянным голосом:

– Мосци-панове, спасайте!

На его крики сбежалось несколько человек, которые, не понимая, в чем дело, бежали с окровавленными саблями, но вдруг они остановились как вкопанные, переглянулись и, точно сговорившись, разразились громким хохотом. Вскоре собралась целая толпа, и смех, как зараза, переходил от одного к другому. И они шатались как пьяные, хватались за животы, и чем больше метался Заглоба, отбиваясь от обезьян, тем больше они смеялись. Наконец, прибежал Рох Ковальский и, растолкав толпу, освободил дядю из объятий обезьян.

– Шельмы! – кричал, задыхаясь, Заглоба. – Чтоб вас перебили! Так вы смеетесь при виде доброго католика, осаждаемого африканскими чудовищами? Шельмы, не будь меня, вы до сих пор стучались бы лбами в ворота! Вы и обезьян-то этих не стоите!

– Сам ты обезьянский король! – крикнул ближе стоявший солдат.

– Simiarum destructor![61] – воскликнул второй.

– Victor! – добавил третий.

– Какое victor, разве victus![62]

Тут Рох снова пришел на помощь дяде и так хватил ближайшего солдата в грудь, что тот упал, и у него хлынула изо рта кровь. Одни отступили перед гневом страшного мужа, другие взялись за сабли, но дальнейшей ссоре помешали крики и выстрелы, раздавшиеся в стороне бернардинского монастыря. По-видимому, штурм был еще в полном разгаре, и, судя по лихорадочности выстрелов, шведы вовсе не думали сдаваться.

– На помощь! К костелу! К костелу! – крикнул Заглоба.

Он бросился в верхний этаж дворца, откуда можно было видеть костел, который был точно охвачен огнем. Толпы штурмующих метались у его подножия, но не могли пробиться внутрь и бесцельно гибли под перекрестным огнем, так как их засыпали пулями и с Краковских ворот.

– Пушки к окнам! – крикнул Заглоба.

Во дворце Казановских было много больших и малых пушек, и солдаты сейчас же втащили их наверх к окнам; из обломков дорогой мебели устроили лафеты, и через полчаса из окон дворца выглянули жерла нескольких орудий.

– Рох, – сказал с величайшим раздражением Заглоба, – я должен совершить что-нибудь особенное, иначе пропала моя слава! Из-за этих обезьян – чтоб их зараза передушила! – все войско подымет меня на смех, и хотя я тоже в карман за словом не полезу, но ведь со всеми не справишься. Я должен смыть с себя этот позор, иначе меня во всей Речи Посполитой будут называть обезьяньим королем.

– Вы должны смыть позор! – повторил громовым голосом Рох.

– И вот первое: я взял дворец Казановских. Пусть кто-нибудь скажет, что не я!

– Пусть кто-нибудь скажет, что не вы! – повторил Рох.

– А теперь возьму и этот костел, да поможет мне Бог! Аминь! – сказал Заглоба. Потом обратился к стоявшей у пушек челяди: – Пли!

Шведы, которые отчаянно защищали костел, пришли в ужас, когда вся боковая стена дрогнула до основания. На тех, которые стояли в окнах, в бойницах, на внешних выступах стены, в слуховых окнах на крыше, откуда они отстреливались от штурмующих, посыпались кирпичи, камни, известка. В клубах пыли, наполнившей Божий дом и смешанной с дымом, люди стали задыхаться. Солдаты не могли разглядеть друг друга, крики: «Задыхаемся! Задыхаемся!» – усиливали панику. А костел вздрагивал – треск стен, грохот падающих кирпичей, гул ядер, врывавшихся в окна, глухой стук свинцовых рам, падавших на пол, превратили монастырь в ад земной. Солдаты в ужасе стали отбегать от окон, от бойниц. Паника перешла в какое-то безумие. Крики: «Задыхаемся! Воздуха! Воды!» – все росли.

Вдруг послышался рев толпы:

– Белое знамя! Белое знамя!

Командир отряда Эриксон схватил его собственными руками, чтобы выставить наружу, но в эту минуту ворота треснули, туча штурмующих бросилась внутрь, и началась резня. В костеле вдруг стало тихо, слышалось только зверское сопение дерущихся, лязг железа, стоны, хлюпанье крови, порою крик, не похожий на голос человека: «Pardon! Pardon!» Через час на колокольне загудел колокол и гудел, гудел – мазурам на победу, шведам на погибель.

Дворец Казановских, монастырь и колокольня были взяты. Среди толпы забрызганных кровью солдат показался на коне сам Петр Опалинский, воевода полесский.

– Кто пришел нам на помощь из дворца? – крикнул он так, чтобы перекричать гул и вой толпы.

– Тот, кто взял дворец! – ответил рыцарь, точно из-под земли выросший перед воеводой. – Я!

– Как вас зовут?

– Заглоба!

– Виват Заглоба! – крикнули тысячи голосов.

Но страшный Заглоба указал окровавленной саблей на ворота и крикнул:

– Но этого мало! Туда, к воротам! Пушки к стенам и к воротам, а вы вперед! За мной!

Разъяренная толпа бросилась по направлению к воротам, и – о чудо! – шведский огонь, вместо того чтобы усилиться, стал ослабевать. Вдруг с колокольни раздался чей-то громкий голос:

– Пан Чарнецкий уже в городе! Видны наши знамена!

Шведский огонь слабел все больше.

– Стой! Стой! – скомандовал воевода.

Но толпа его не слушала и бежала вперед. На Краковских воротах показалось белое знамя.