Пан Володыевский

Время шло, а битва все не утихала. В городе уже узнали о геройской обороне. Это известие всех наэлектризовало и возбудило у многих жажду к битве… Мещане, особенно молодежь, подбадривая один другого, говорили: «Идем на помощь в замок! Идем, идем! Не допустим погибнуть братьям! Вперед!» Эти возгласы были слышны по всему городу. И вот несколько сотен людей, вооруженных кое-каким оружием, но большим запасом мужества, двинулись к мосту. Неприятель, заметив их, тотчас же направил на них свои выстрелы, и мост вскоре покрылся трупами этих несчастных, но все-таки некоторым из них удалось перейти его, и в ту же минуту, стоя на валу, они вступили в бой с турками.

Наконец и четвертый штурм был отбит поляками со страшным уроном для турок; все надеялись хоть немного отдохнуть. Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Битва продолжалась до самого вечера. Только в девять часов перестрелка прекратилась, и турки удалились от развалин новой крепости; оставшиеся в живых польские офицеры начали осматривать пролом. Володыевский тотчас же приказал заваливать эту брешь чем попало. Все войско, не исключая и офицеров, трудилось без устали, без различия положений. Брешь была заложена бревнами, фашинами, обломками и землей. Хотя все знали, что турки каждую минуту могли возобновить бомбардировку, но по окончании работы лица всех воинов прояснились и надежда, вместе с желанием новых подвигов, опять наполнила их души. В этот день поляки одержали большую победу над турками.

Взяв друг друга под руки, Кетлинг с Володыевским по окончании работы обошли площадь, стены, осмотрели двор новой крепости и были очень обрадованы, увидев большие потери неприятеля.

– Там труп лежит на трупе, – сказал маленький рыцарь, указывая на развалины, – а около пролома такие кучи турок, что хоть лестницу приставляй. Кетлинг, ведь это твоя работа!

– Лучше всего, что мы так заделали теперь пролом, что туркам опять нет доступа, и им придется начинать новый подкоп. Их войска бесчисленны, но такая осада через один или два месяца должна им наконец опротиветь.

– А за это время успеет прийти к нам на помощь гетман Собеский. Во всяком случае, что бы ни случилось, мы с тобой связаны присягой, – сказал Володыевский.

В это мгновение они посмотрели друг на друга; затем маленький рыцарь спросил едва слышно:

– А сделал ты, о чем я тебе говорил?

– Все готово, – прошептал Кетлинг, – но я думаю, что до этого не дойдет, так как мы действительно можем продержаться здесь довольно долго и иметь еще немало таких дней, как нынешний.

– Если бы Бог послал и завтра тоже!

– Аминь, – ответил Кетлинг, поднимая глаза к небу. Затем разговор их был прерван пушечной пальбой. Турки снова стали обстреливать крепость гранатами. Но большинство гранат лопались, не достигая цели, и мгновенно гасли. Кетлинг следил за полетом гранат глазами знатока.

– На том шанце, откуда стреляют теперь, фитили у гранат слишком сильно пропитаны серою, – сказал он.

– Начинают стрелять и на прочих, – отвечал Володыевский.

Началась бомбардировка. Но турки обстреливали теперь больше город, нежели крепость. Зато они начали с трех сторон рыть новые мины. По-видимому, враги твердо решились взорвать на воздух Каменец.

Кетлинг и пан Михаил приказали опять бросать ручные гранаты в ту сторону, откуда слышались удары мотыг. Но результата, который получался от этого метания гранат, за темнотою ночи нельзя было видеть. К тому же глаза, всех поляков устремлены были к городу, над которым носились гранаты, многие из них разрывались в воздухе, другие же падали на крыши домов. В городе сразу загорелись костел св. Екатерины и церковь св. Георгия в русской части города; горела также и армянская церковь, которая еще раньше, днем загорелась, а теперь от гранат окончательно сгорела. С каждою минутою пожар становился все сильнее и сильнее, и зарево осветило всю окрестность. В крепости слышны были крики, долетавшие туда из города; казалось, что горит весь город.

– Скверно! – сказал Кетлинг. – Теперь мещане потеряют присутствие духа.

– Пускай горит все, – отвечал маленький рыцарь, – лишь бы уцелела скала, на которой можно защищаться!

Тем временем крики, доносившиеся из города, становились все сильнее и сильнее. Теперь уже горели склады на армянском базаре, которые загорелись от пламени, перешедшего на них с армянской церкви! Тут горели драгоценные товары – ковры, меха, золотые и серебряные вещи, принадлежавшие армянским купцам. Через минуту пламя начало показываться и над домами обывателей.

– Кетлинг, – отозвался сильно встревоженный Володыевский, – следи за бросанием ручных гранат и мешай, сколько можешь, больше неприятельским минерам, а я поеду в город: у меня сердце замирает от страха и неизвестности о судьбе монастыря доминиканок. Слава Богу, что хоть замок оставили в покое, так что можно и отлучиться.

Володыевский сел на коня и умчался. Через два часа он возвратился в крепость с Мушальским, который уже выздоровел от раны, полученной им от Гамди. Приехав в замок, он рассчитывал, что сможет оказать помощь осажденным стрельбою из лука.

– Здравствуйте! – сказал Кетлинг. – Я уже начал было беспокоиться. Ну, что делается у доминиканок?

– Все, слава Богу, благополучно! – отвечал Володыевский. – Ни одна граната туда не попала. Место самое спокойное и безопасное.

– Слава Богу! А Христя не перепугалась?

– Спокойна, как у себя дома. Сидит себе с Басей вдвоем в одной келье, и с ними пан Заглоба. При них и Нововейский, к которому возвратилось сознание. Он просил меня взять его с собою; но бедняга еще не может стоять долго на ногах Кетлинг, поезжай теперь ты, а я подежурю за тебя.

Кетлинг бросился обнимать Волдыевского. Его душа уже давно стремилась к Христе – и он приказал оседлать коня. В ожидании, пока его приказание будет исполнено, Кетлинг стал опять расспрашивать маленького рыцаря о том, что происходит в городе.

– Мещане тушат огонь и довольно спокойны, но богатые армянские купцы, у которых горят лавки, отправили депутацию к епископу с требованием сдать город неприятелю. Узнав об этом, я, хоть и дал себе слово не являться больше на эти совещания, пошел однако, чтобы узнать, в чем дело. Там я дал пощечину одному из них, который больше всех настаивал на том, чтобы сдать город. Епископ за это разгневался на меня. Плохо, брат! Трусость начинает проявляться у многих; нашу готовность защищаться никто и в грош не ставит. Нам не сочувствуют, не хвалят и говорят, что мы понапрасну подвергаем город опасности. Я слышал также, что на Маковецкого нападали за то, что он не соглашался на минутные переговоры с неприятелем. Сам епископ заявил ему: «Мы не изменяем ни вере нашей, ни королю, но к чему приведет нас дальнейшее сопротивление? Не будет ли последствием этого упрямства осквернение святынь, позор девушек и женщин, плен детей, неповинных ни в чем! А заключив договор, мы можем спасти их от гибели и выговорить себе свободный пропуск». Это говорил епископ, а генерал только головой кивал да повторял: «Пусть я погибну, если это неправда».

– Да будет воля Божья! – ответил Кетлинг.

Сильное отчаяние овладело Володыевский, и, ломая руки, он воскликнул:

– Если бы это была правда! Но беру Бога в свидетели, что мы еще можем выдержать осаду!

В это время Кетлингу подвели коня. Володыевский, прощаясь с ним, сказал:

– Поезжай через мост осторожнее: туда часто попадают гранаты.

– Через час я возвращусь, – ответил Кетлинг и, вскочив на коня, поскакал в город.

А Володыевский с Мушальским отправились на крепостные стены.

Отсюда с трех пунктов воины бросали ручные гранаты, направляя их в те места, откуда раздавались удары мотыг. Люсня следил за минерами с левой стороны крепости.

– Ну, как дела? – спросил Володыевский.

– Плохо, господин комендант, – доложил вахмистр, – они уже сидят в скале, и только у входа в мину иногда граната попадает в кого-нибудь. Мало толку из этого.

И в других местах тоже было не лучше. К тому же пошел дождь, небо было покрыто тучами. Отсыревшие фитили гранат едва загорались. Темнота тоже много мешала работе.

Отозвав в сторону Мушальского… пан Володыевский сказал ему:

– Послушайте, товарищ, что если мы попробуем передушить этих кротов в их норах?.

– Мне кажется, что это значит идти на верную смерть; ведь их наверняка стерегут целые полки янычар. Но отчего же, попробуем!

– Конечно, полки охраняют их; но ночь достаточно темна, и они легко могут быть смяты и приведены в замешательство. Подумайте только, что в городе поговаривают о сдаче. А знаете ли почему? Потому, говорят эти трусы, что под вами ряд мин и вы не уцелеете! бот мы и зажали бы им рты, когда бы нынешнею же ночью уведомили их, что мин больше не существует. Стоит ради этого рисковать головой или нет?

Подумав несколько, Мушальский отвечал:

– Стоит! Клянусь Богом, стоит!..

– В одном месте мина только что начата, и мы ее не тронем, – сказал Володыевский, – но вот в этих двух местах разбойники подкопались уже довольно глубоко. Вы возьмите пятьдесят человек, я столько же, и мы попробуем передушить этих кротов. Желаете вы взяться за это?

– Конечно! Я захвачу с собою гвоздей, авось удастся заклепать какую-нибудь турецкую пушку.

– Сомневаюсь, чтобы это удалось нам, хотя несколько орудий стоят недалеко отсюда. Подождем, однако, Кетлинга, он лучше других знает, как помочь нам в решительную минуту.

Кетлинг возвратился через час, не позже ни на минуту, и спустя полчаса два отряда польских воинов, по пятидесяти человек в каждом, подошли к пролому и осторожно стали выходить из замка. Затем они скрылись в ночной темноте. По приказанию Кетлинга еще несколько времени метали ручные гранаты, но затем он велел прекратить эту работу и ждал. Он страшно беспокоился, вполне понимая всю опасность безумной удали Володыевского. А время шло да шло… Кетлинг предполагал, что отряды должны были дойти, но под землею все так же раздавались глухие удары мотыг о скалу.

Наконец внизу крепости, с левой ее стороны раздался пистолетный выстрел. Выстрел этот едва достиг слуха осажденных, заглушаемый пальбой, а также и сыростью воздуха. На него, может быть, не обратили бы внимания поляки, если бы до их слуха не достиг вслед за выстрелом какой-то страшный шум. «Дошли, – подумал Кетлинг, – но вернутся ли. Вслед за тем раздался бой барабанов, послышались крики, свист флейт, ружейные выстрелы: пальбу эту производили в беспорядке турки. Выстрелы раздавались со всех сторон: по-видимому, турки отовсюду стремились на помощь минерам; предположение Володыевского оправдалось: турецкие войска пришли в замешательство. Янычары стреляли наобум и по большей части вверх, боясь попасть в своих; они, стреляя, перекликались друг с другом. Выстрелы с каждой минутой становились все чаще и чаще. Володыевский произвел страшный переполох своим появлением в минах Турки бросили из окопов несколько гранат, чтобы осветить местность. Кетлинг отвечал им градом картечи, направив выстрелы на сторожевые турецкие отряды. И вот началась канонада с обеих неприятельских сторон. В городе раздался звук набата, там предположили, что крепость уже взята турками. Между тем, в турецком лагере думали, что поляки напали сразу на всех минеров; и вот вся неприятельская армия поспешила на защиту их Смелой затее Володыевского помогала темнота ночи. Летящие гранаты и пушечные выстрелы только на одно мгновение освещали окрестности, а затем все опять погружалось во мрак. И вдруг началась гроза, дождь лил как из ведра, ужасные раскаты грома заглушали стрельбу. Кетлинг с небольшой кучкой своих воинов, спрыгнув с вала, побежал к бреши.

Ожидание было непродолжительным. Спустя немного времени между балками, которыми был загорожен пролом, появилась чья-то фигура.

– Кто идет? – крикнул Кетлинг.

– Володыевский! – загремело в ответ.

Кетлинг и Володыевский обнялись.

– Ну что, как там? – расспрашивали офицеры, сбежавшиеся к пролому.

– Слава Богу. Инженеры перебиты, инструменты их изломаны и разбросаны, вся их работа пропала.

– Слава Богу! Слава Богу!

– А Мушальский вернулся со своими?

– Нет, он еще не возвращался.

– Следовало бы пойти к нему на помощь. Господа, кто хочет?

При этих словах к бреши приблизились солдаты Мушальского. Между ними многих не хватало, так как они погибли от неприятельских выстрелов. Но эти возвратившиеся воины были веселы, так как вылазка их вполне удалась. В руках многих из них находились мотыги, буравы и другие инструменты, как явные доказательства пребывания их в минах.

– А где же Мушальский? – спросил Володыевский.

– В самом деле, где же Мушальский? – повторило несколько голосов.

Переглянувшись между собою, воины знаменитого стрелка молчали, только один опасно раненный воин отвечал едва слышно:

– Пан Мушальский погиб. Я видел, как он упал, я также упал около него, но поднялся и пошел за своими, а он остался.

Офицеры были опечалены, узнав о смерти знаменитого стрелка, так как Мушальский был одним из самых храбрых польских воинов. Офицеры забросали раненого вопросами, желая узнать подробности о смерти Мушальского; но тот уж был не в силах отвечать им, кровь лила из него ручьем, и вскоре он скончался.

– В войсках сохранится о нем память, – говорил пан Квасибродский, – и всякий, кто переживает эту осаду, прославит его имя.

– Уже не будет никогда такого стрелка из лука, – сказал кто-то.

– Он был самый сильный человек в Хрептиове, – заметил Володыевский. – Взяв червонец в руки, он мог одним нажатием пальцев вдавить его в сырую доску. Один только Подбил ента, родом литвин, превосходил его силою; но тот погиб давно, еще под Зборажем, теперь только Нововейский, пожалуй, сравняется с ним силою.

– Да, потеря наша велика, – твердили прочие. – Только в старину рождались такие герои!

Сказав это последнее слово в память Мушальского, все пошли на вал. Володыевский послал гонца к епископу и генералу подольскому сообщить об, истреблении мин и о том, что поляки убили турецких инженеров во время вылазки. Это известие чрезвычайно удивило всех, но вместе с тем произвело неприятное впечатление, так как генерал подольский и епископ предполагали, что минутное торжество не спасет город, а между тем приведет турок еще в большую ярость, и что эти победы осажденных могли бы иметь успех, если бы в это же самое время велись переговоры с турками Вследствие всего этого епископ и генерал подольский решили не прерывать переговоров с неприятелем.

Конечно, ни Кетлинг, ни Володыевский, не рассчитывали, что сведения, доставленные ими, дадут такой результат. Напротив, они предполагали, что ободренные горожане с удвоенной силой будут продолжать защищаться, тем более что городом нельзя было овладеть, не взяв сначала крепости. Ну, а крепость не только защищалась, но даже, нападая на турок, побеждала их, следовательно, вести с неприятелем переговоры о мире не было никакой необходимости. Ни в порохе, ни в снарядах, ни в съестных припасах город не чувствовал нужды; следовало только охранять городские ворота да тушить пожары.

С начала осады эта ночь была самой приятной из всех для маленького рыцаря и Кетлинга. Никогда они не были так твердо убеждены в благополучном окончании битвы и в том, что они не погибнут, а также спасут и жизнь дорогих для них существ.

– Еще два – три штурма, – говорил маленький рыцарь, – и турки устанут сражаться и порешат выморить нас голодом, а запасов у нас, слава Богу, довольно. Сентябрь не за горами, и через какие-нибудь два месяца наступят дожди и холода. У турок войска не очень-то выносливы; если они прозябнут раз-другой как следует, то и отступят.

– Многие из них родом из Египта или из других стран, в которых растет перец, – заметил Кетлинг. – Ничтожный холод будет им гибельным. В худшем случае мы выдержим осаду около двух месяцев, независимо от того, будут турки штурмовать крепость или нет. Невозможно также предполагать, что к нам не явится никто на помощь. Очнется же наконец Речь Посполитая, и если бы даже гетману не удалось собрать большого войска, он одними стычками и партизанской войной измучит турок.

– Кетлинг, мне все кажется, что пробил наш час.

– Все в руках Божиих, но мне думается, что дело не дойдет до этого.

– Конечно, если кто-нибудь из нас не погибнет, подобно пану Мушальскому. Да, жаль, что так случилось, и досадно мне за него, хотя он погиб и геройской смертью.

– Пошли и нам, Господь, такую, лишь бы не теперь, потому что, скажу тебе откровенно, Миша, мне очень жаль… Христи.

– А мне Баси… Что ж? Мы честно трудимся, и Бог сжалится над нами. Не знаю и сам почему, но мне очень радостно на душе. Надо будет и завтра что-нибудь обделать хорошенько.

– Турки в окопах сделали себе деревянные щиты из бревен. Я хочу применить способ, какой иногда употребляется на море, чтобы сжигать корабли: по моему приказу теперь намачивают в смоле разные тряпки, и я надеюсь, что завтра к обеду мне удастся сжечь все эти работы турок.

– Вот как! – сказал маленький рыцарь. – Ну, так и я устрою вылазку, когда начнется пожар; они, конечно, растеряются, а кроме того, никому из них в голову не придет, чтобы мы могли устроить вылазку днем. Кетлинг, завтрашний день может быть еще более радостным, чем нынешний.

Поговорив таким образом, они отправились слать, потому что были очень утомлены. Но не прошло и трех часов, как Володыевский был разбужен Люсней.

– Господин комендант, новости!

– Что такое? – вскричал Володыевский, вскакивая с постели.

– Пан Мушальский вернулся.

– Господи, что ты рассказываешь?!

– Вернулся. Я стоял в проломе, вдруг слышу – кричит кто-то с другой стороны по-нашему: «Не стрелять, это я!» Смотрю, а это идет к нам пан Мушальский, переодетый янычаром.

– Слава Богу, – сказал маленький рыцарь.

И Володыевский бросился к Мушальскому. Рассветало. Стрелок находился по эту сторону вала в белом бурнусе, и сходство его с настоящим янычаром было до того поразительно, что едва можно было поверить, чтобы это был стрелок Встретясь с Володыевский, он радостно поздоровался с ним.

– А мы уже оплакивали вас! – воскликнул Володыевский.

В это время к ним подошли другие офицеры, а с ними Кетлинг. Удивленные офицеры засыпали стрелка вопросами, спрашивая, каким образом на нем оказался костюм янычара. И Мушальский стал им рассказывать о своем приключении.

– На возвратном пути я споткнулся на труп янычара и ударился при падении головой о ядро. Несмотря на то, что на голове у меня была шапка, я вдруг потерял сознание, потому что после удара, нанесенного мне Гамди, еще не вполне оправился, и малейшее потрясение было для меня необыкновенно чувствительно. Очнувшись, я увидел, что лежу на мертвом янычаре, как на мягкой постели. Я пощупал голову, – вижу, что она не ранена, хотя и болит. Я снял шапку и подставил голову под дождь, а сам думаю про себя: «Отлично!» Тут мне пришла в голову мысль раздеть этого янычара и отправиться к туркам. Надо вам сказать, что я по-турецки говорю, как и по-польски, а сверх того и по наружности я мог походить на турка. Пойду-ка я к ним, подумал я, до послушаю, что они говорят между собою. Признаюсь, было мне немного страшно: вспомнилась мне неволя моя, все мои бедствия в турецком плену, – но я все-таки отправился. Ночь была темная, костры у них горели только кое-где, и я ходил между ними, словно у себя дома. Многие из них лежали в ложементах под прикрытием. Я пробрался и туда. Один-два раза меня спросили: «Что ты шляешься?» А я им на это в ответ «Да спать что-то не хочется!» Некоторые из них, собравшись в кружок, толковали об осаде. Мало они надеются на успех Я собственными ушами слышал, как бранили они одного из здесь присутствующих, а именно коменданта хрептиовской крепости. (Тут пан Мушальский поклонился Володыевскому.) Я повторю их собственные слова, так как эта брань врагов лучше всяких похвал. «Пока, – говорили они, – этот малый пес (так прозвали вас эти собаки), пока этот малый пес защищает крепость, нам никогда не овладеть ею». Другие говорили: «Его не берет ни пуля, ни железо, и от него, как от чумы, веет смертью». Затем все начали роптать: «Мы здесь одни сражаемся, а остальное войско ничего не делает. Ополченцы лежат себе и греются на солнце, татары занялись грабежом, а спаги шляются по базарам». Падишах твердит нам: «Дорогие мои овечки», но, должно быть, не очень-то мы ему дороги, если он нас прислал на убой. Недолго мы здесь выдержим и, пожалуй, поплатится за это немало народу и не одна голова слетит с плеч.

– Слышите, господа? – воскликнул Володыевский.

– Если взбунтуются янычары, то султан тотчас же перепугается и снимет осаду. Клянусь Богом, что я говорю вам сущую правду, – продолжал Мушальский. – Вообще янычары – народ довольно беспокойный, а тут, как на зло, они находятся в очень незавидном положении: я думаю, что стоит им только перенести один или два таких штурма, и они оскалят зубы на янычар-агу, на каймакана, а то, пожалуй, и на самого султана.

– Это верно, – воскликнули офицеры. – Пусть попробуют еще хоть двадцать раз идти на штурм, – мы готовы их встретить!

Зазвенели сабли, глаза польских воинов устремились на неприятельские батареи. Володыевский, заметив все это, воодушевляясь и сам, прошептал Кетлингу:

– Новый Збораж, новый Збораж!..

Между тем пан Мушальский продолжал свой рассказ:

– Вот все, что я слышал у них. Мне не хотелось уходить, потому что я надеялся услышать что-нибудь еще важное; но оставаться долго было делом рискованным, так как ночь близилась к концу. Я перешел тогда к тем шанцам, откуда не производилось стрельбы, чтобы потихоньку удалиться из турецких укреплений. Смотрю, а там и часовые не расставлены, а лежат, как и в других местах, янычары или слоняются в беспорядке туда и сюда по батареям. Подобрался я к огромной пушке, никто даже не окликнул меня. А вы уже знаете, что я захватил с собою несколько гвоздей для заклепки орудий. Всунул я один гвоздь в запал – не идет надо ведь молотком его загонять… Что тут делать? Хорошо, что Бог дал кое-какую силу моим рукам (вы, господа, вероятно, видели не раз, что я могу сделать этими руками); надавил я гвоздь ладонью, скрипнул зубами от боли… ничего, идет, вижу, гвоздь, по самую шляпку вошел! Тут уж я обрадовался!..

– Господи! Неужели вы делали это?.. Вы заклепали большое орудие? – посыпались вопросы со всех сторон.

– Одно и другое. Знаете, как удалось заклепать одно, опять мне сделалось жаль уходить. Пошел я к другому орудию, немного рука побаливает, а ничего: гвозди вошли.

– Господи! – воскликнул Володыевский. – Еще никто из нас не совершил здесь большего подвига, никто не заслужил себе такой славы!.. Виват Мушальский!

– Виват! Виват! – повторили офицеры.

Затем в честь Мушальского и солдаты прокричали «виват», и эти крики ликования донеслись до турецких окопов и привели еще в больший ужас турок. Мушальский, весь сияющий, кланялся на все стороны. Он поднял вверх свою огромную сильную руку и, показав на ладони два синих пятна, сказал:

– Ей-Богу, правда! Вот вам доказательства!..

– Верим, верим! – крикнули все в ответ. – Слава Богу, что вы благополучно вернулись к нам!

– По дороге я видел кое-какие деревянные постройки, – заметил Мушальский. – Хотелось мне поджечь их, да ничего под рукой не было подходящего.

– Знаешь что, Михаил, – воскликнул Кетлинг, – у меня заготовлены для этого просмоленные тряпки. Пусть знают, что мы и сами можем нападать.

– Начинай! Начинай! – воскликнул Володыевский.

После этого Володыевский поспешил отправиться в штаб и послал оттуда вновь посла в город:

«Мушальский не погиб во время вылазки и возвратился благополучно в крепость; он успел заклепать у врагов два осадных орудия. Потолкавшись среди янычар он слышал, что они собираются взбунтоваться. Через час мы надеемся сжечь у турок деревянные постройки; если будет только возможно, я пойду опять на вылазку».

И вот, не перешел посол еще моста, как стены замка задрожали от выстрелов. Теперь поляки первые начали бой. При бледном мерцании утренней зари понеслись в неприятельский лагерь горящие тряпки и, падая на деревянные строения, зажигали их. Вслед смоляным тряпкам полетели гранаты. Измученные до последней степени янычары целыми толпами удалялись с окопов. Даже зори не играли в это утро в неприятельском лагере. Вскоре появился и сам визирь со своим корпусом; но, должно быть, и в его душу закралось сомнение: некоторые из пашей слышали, как он гневно бормотал:

– Им битва приятнее отдыха! Ну и люди в этой крепости!.. Турецкие же воины тревожно восклицали:

– Малый пес начинает кусаться! Малый пес начинает кусаться!

Глава XX

И вот наступил день 26 августа, который сделался роковым днем для истории этой войны. Осажденные ожидали сильного натиска неприятеля. И они не ошиблись. С рассветом минные работы турок с левой стороны крепости опять начались. По-видимому, они закладывали новую мину, гораздо опаснее прежних. Множество конных и пеших воинов издали охраняли работы. На окопах также копошилось большое число турецких воинов. Вдруг на равнине, со стороны Длужка, показалось большое войско в цветных головных уборах Это ехал визирь со своим войском, чтобы руководить самому штурмом. К окопам были подвезены новые орудия, множество янычар забралось в развалины новой крепости, укрывшись в обломках и рвах, чтобы в случае надобности начать рукопашный бой с поляками.