Пан Володыевский

Между тем в прибалканских болотах золотисто-пурпурная колесница Кассеки увязла так, что двадцать волов не могли ее вытащить. «Дурное предзнаменование, господин, для тебя и для всего войска!» – сказал султану главный муфтий. «Дурное предзнаменование!» – стали повторять в лагере полупомешанные дервиши. Султан испугался и решился отослать домой из лагеря всех женщин, а с ними и прекрасную Кассеку.

Приказ этот был объявлен войску. Те из солдат, которым некуда было отослать своих невольниц, и те, которые не хотели продавать их другим, предпочли убить их. Других целыми тысячами скупали торговцы из караван-сарая, чтобы потом перепродать в Стамбул и в азиатские города. Три дня кряду продолжалась эта ярмарка. Азыя без колебаний выставил Зосю на продажу, и ее купил богатый старик, купец из Стамбула, за хорошие деньги, для своего сына.

Это был человек добрый: видя слезы Зоей и вняв ее мольбам, он, правда за бесценок, купил у Галима и ее мать.

На следующий день обе отправились в сторону Стамбула; в Стамбуле участь Зоей хотя и осталась позорной, но несколько улучшилась. Новый хозяин полюбил ее, и по прошествии нескольких месяцев она стала его женой. Ее мать уже с ней не разлучалась.

Много народу, а в том числе и женщины, иногда после долгих лет неволи возвращались в отчизну. Были слухи, что кто-то делал всяческие попытки найти Зосю при посредстве армян, греческих купцов и послов Речи Посполитой, но безуспешно. Потом эти поиски вдруг прекратились, и Зося не видела больше ни близких ее сердцу людей, ни родной страны.

До конца жизни она жила в гареме.

XI

Еще до выступления турок из-под Адрианополя началось большое движение во всех приднестровских станицах. В Хрептиев, который находился ближе всего к Каменцу, то и дело прилетали гонцы с приказами, которые маленький рыцарь либо исполнял сам, либо, если они относились к другим, пересылал через надежных людей. Вследствие этих приказов гарнизон Хрептиевской крепости значительно уменьшился. Пан Мотовило со своими казаками пошел к Умани на помощь Ханенке, который с горстью преданных Речи Посполитой казаков, насколько мог, боролся с Дорошем и союзной с ним Крымской ордой; пан Мушальский, несравненный лучник, пан Снитко, герба «Месяц на ущербе», пан Ненашинец и пан Громыка повели свои отряды и линкгаузовых драгун к несчастной памяти Батогу, где стоял пан Лужецкий, который должен был вместе с Ханенкой следить за Дорошем. Пан Богуш получил приказ до тех пор оставаться в Могилеве, пока не увидит чамбулы невооруженным глазом.

Гонец с приказом гетмана усердно разыскивал пана Рущица, знаменитого загонщика, которого превосходил один только Володыевский. Но пан Рушиц, отправившись в степь во главе нескольких десятков человек, как в воду канул. О нем услышали только потом, когда распространились странные слухи, что около лагеря Дорошенки и татарской орды носится какой-то злой дух, который ежедневно похищает воинов поодиночке и даже небольшие отряды. Догадались, что это пан Рушиц делает набеги на неприятеля, ибо никто, за исключением маленького рыцаря, не мог бы подходить к нему так близко. И действительно, это был Рушиц.

Володыевский, как это было решено раньше, должен был отправиться в Каменец. Он нужен был гетману именно там, ибо гетман знал, что один его вид ободрит и жителей, и гарнизон. Гетман был убежден, что Каменец не выдержит осады, он хотел только одного, чтобы Каменец держался как можно дольше, до тех пор, пока Речь Посполитая успеет кое-как приготовиться к обороне. И с этой целью он послал почти на верную смерть самого знаменитого кавалера Речи Посполитой и любимого солдата. Он послал на смерть знаменитейшего воина и даже не жалел его. Гетман всегда был того убеждения, которое он высказал впоследствии под Веной: солдат рожден для того, чтобы умереть на войне.

Он сам был готов погибнуть и считал, что погибнуть – прямой долг каждого солдата, а когда своей смертью он может оказать громадную услугу отчизне, то смерть эта для него должна быть великой милостью и наградой. Гетман знал, что маленький рыцарь одного с ним мнения.

Впрочем, он не мог щадить отдельных солдат теперь, когда гибель надвигалась на церкви, города, страны и всю Речь Посполитую, когда Восток двинулся с небывалыми до сих пор полчищами против Европы с целью покорить весь христианский мир, который, защищенный грудью той же Речи Посполитой, и не думал идти к ней на помощь. Гетман мог думать только о том, чтобы Каменец сначала защитил Речь Посполитую, а потом Речь Посполитая – христианский мир.

Так бы и случилось, если бы у Речи Посполитой были силы, если бы она не была ослаблена постоянными неурядицами. Но у гетмана не хватало войск даже для разведок, а не то что для войны. Если он посылал в одно место несколько десятков солдат, в другом образовывалась брешь, через которую волна неприятелей могла ворваться беспрепятственно. Ночная стража султанских войск была многочисленнее всего гетманского войска. Неприятель шел с двух сторон – от Днепра и от Дуная. Так как Дорош со всей Крымской ордой был ближе всего и уже вторгался в пределы Речи Посполитой, уничтожая все по пути огнем и мечом, то против него и пошли главные отряды, а в другую сторону некого было посылать даже на разведку.

В таких затруднительных обстоятельствах гетман послал Володыевскому следующее письмо:

«Я уже колебался, не послать ли тебя навстречу неприятелю в Рашков, но я испугался, что если орда высадится с молдавского берега в нескольких местах и займет наш край, то ты не сможешь потом пробраться в Каменец, где твое присутствие необходимо. И только вчера я вспомнил о Нововейском: он солдат опытный и решительный, к тому же в своем отчаянии он на все готов, а потому я полагаю, что он сослужит мне службу. Конницы сколько можно пошли ему на помощь, а он пусть идет как можно дальше, пусть показывается везде, пусть везде распространяет слухи о могуществе нашего войска, и, когда неприятель будет уже у него на виду, пусть он появляется перед ним в разных местах, стараясь не попасть ему в руки. Мы знаем, как они будут идти, но, если он заметит что-нибудь новое, пусть тотчас известит тебя, а ты, не мешкая, пошлешь тонна ко мне и в Каменец. Нововейский пусть отправляется возможно скорее, а ты будь готов ехать в Каменец, но подожди известий от Нововейского и из Молдавии».

Так как Нововейский временно находился в Могилеве и, как говорили, должен был и без того приехать в Хрептиев, то маленький рыцарь дал ему знать, чтобы он поторопился с приездом, потому что в Хрептиеве его ждет приказ от гетмана. Нововейский приехал через три дня. Знакомые едва узнали его и подумали, что пан Бялогловский был прав, назвав Нововейского кощеем. Это не был уже тот лихой солдат, весельчак и удалец, который бросался на неприятеля с громким смехом, похожим на ржанье лошади, и размахивал саблей, как мельница крыльями. Он пожелтел, почернел, похудел и от этой худобы казался еще огромнее прежнего. Глядя на знакомых, он моргал глазами, и казалось, не узнавал их. Приходилось повторять по нескольку раз одно и то же, ибо он, казалось, не понимал сразу. Видно, в жилах его текла не кровь, а желчь. Видно, о некоторых вещах он старался не думать, забыть, чтобы не сойти с ума.

Правда, в этих краях не было человека, не было семьи, не было в войске ни одного офицера, которого бы не постигло несчастье, который бы не оплакивал кого-нибудь из знакомых, друзей и близких людей; но на Нововейского обрушилась целая туча несчастий. В один день он лишился отца, сестры, невесты, которую любил всеми силами своей горячей души. Пусть бы даже его сестра и та нежная, любимая им девушка умерли или погибли от ножа или огня! Но их участь была такова, что в сравнении с нею величайшие муки были в глазах Нововейского ничем. Он старался не думать об этом, ибо чувствовал, что эти мысли граничат с безумием, но не думать не мог.

С виду он казался спокойным.

Но в душе не было покорности судьбе, и при взгляде на него каждый мог отгадать, что под этой мертвенностью таится нечто зловещее и ужасное, и если только оно прорвется наружу, то этот великан совершит такие страшные дела, какие может совершить лишь обезумевшая стихия. Это было так ясно написано на его челе, что даже друзья подходили к нему с некоторой тревогой и в разговоре с ним избегали малейшего намека на то, что случилось.

Встреча с Басей в Хрептиеве разбередила его незажившие раны, ибо, целуя ее руку, он начал стонать, как добиваемый охотниками зубр, причем глаза его налились кровью, жилы на шее напряглись. Когда же Бася расплакалась и с материнским чувством обхватила его голову руками, он упал к ее ногам, и его долго нельзя было оторвать от нее. Зато, узнав, какое поручение дает ему гетман, он оживился, лицо его вспыхнуло зловещей радостью, и он сказал:

– Я сделаю это, сделаю даже больше!

– А если встретишь ту бешеную собаку, убей! – вставил Заглоба.

Нововейский сначала ничего не ответил и только пристально посмотрел на Заглобу; вдруг в его глазах появилось выражение безумия, он встал и направился в сторону старого шляхтича, точно желая броситься на него.

– Вы верите, – сказал он, – что я никогда не сделал зла этому человеку и всегда желал ему добра?!

– Верю, верю, – поспешно ответил пан Заглоба, благоразумно прячась за спину маленького рыцаря. – Я сам бы пошел с тобой, но меня подагра мучит.

– Нововейский, – сказал маленький рыцарь, – когда думаешь ты отправиться?

– Сегодня ночью.

– Я дам тебе сто человек драгун. Сам останусь здесь с другой сотней, если не считать пехоты. Пойдем во двор.

И они ушли, чтобы сделать надлежащие распоряжения. У порога их ждал Зыдор Люсня, вытянувшийся в струнку. Весть об экспедиции уже распространилась между солдатами, и вахмистр от своего имени и от имени своих товарищей просил маленького рыцаря разрешить идти с Нововейским.

– Вот как! Ты хочешь меня покинуть? – спросил с удивлением Володыевский.

– Пан комендант, мы все поклялись отомстить тому собачьему сыну. Он, может, попадется в наши руки!

– Это правда. Мне уже говорил об этом пан Заглоба, – ответил маленький рыцарь.

Люсня обратился к Нововейскому:

– Пан комендант!

– Что нужно?

– Если мы его добудем, позвольте мне им заняться!

И на лице мазура отразилась такая зверская жестокость, что Нововейский тотчас же поклонился маленькому рыцарю и сказал:

– Ваша милость, отпустите со мной этого человека! Володыевский и не думал противиться, и в этот же вечер сто всадников, с Нововейским во главе, двинулись в путь. Они отправились по знакомой дороге на Могилев и Ямполь. В Ямполе они встретились с прежним рашковским гарнизоном, из числа которого двести человек, по приказу гетмана, соединились с Нововейским, а остальные, под началом Бялогловского, должны были идти в Могилев, где стоял пан Богуш. Нововейский двинулся прямо к Рашкову.

Окрестности Рашкова были уже совершенно пустынны; город превратился в кучу пепла, уже рассеянного ветром на все четыре стороны; немногочисленные жители в ожидании предстоящей грозы разбежались в разные стороны. Было уже начало мая, Добруджская орда с минуты на минуту могла появиться в этих краях, и оставаться здесь было небезопасно. На самом же деле орда и турки все еще находились в Кучункаврийской равнине, но об этом не знали в рашковском лагере, а потому каждый из прежних жителей Рашкова, уцелевших от последней резни, спасался бегством куда только мог. Всю дорогу Люсня придумывал способы и приемы, к каким, по его мнению, должен был прибегнуть Нововейский, чтобы делать удачные набеги на неприятеля. Этими мыслями он милостиво делился с рядовыми.

– Вы, конские лбы, – говорил он, – этого дела не понимаете, а я, старик, понимаю. Мы придем в Рашков, там притаимся в оврагах и будем выжидать. Подойдет орда к броду, сначала переправятся маленькие отряды. У них так всегда: чамбул стоит и ждет, пока его не известят, что все безопасно. Тогда мы бросимся на них и погоним с собой к Каменцу.

– А этак, пожалуй, того собачьего сына не захватим, – заметил один из Драгун.

– Заткни глотку, – ответил Люсня. – А кто же пойдет впереди, коли не липки.

И действительно, предположение вахмистра, казалось, оправдывалось. Нововейский, дойдя до Рашкова, дал солдатам отдохнуть. Все были уверены, что потом пойдут к пещерам, которых было много в окрестностях Рашкова, и спрячутся там до появления передовых отрядов неприятеля.

Но на следующий день комендант поставил свой отряд на ноги и повел его дальше.

– Значит, в Ягорлык пойдем, что ли? – говорил вахмистр.

Между тем тотчас за Рашковом они подошли к реке и несколько минут спустя остановились у так называемого «кровавого брода». Тогда Нововейский, не сказав ни слова, направил коня в воду и стал переправляться на другой берег.

Солдаты с изумлением переглядывались: «Как же это? Значит, в Турцию идем?» Но это была не шляхта из ополчения, способная сопротивляться, а простые солдаты, привыкшие к железной станичной дисциплине, и за комендантом вошли в воду сначала первые ряды, за ними остальные. Они только удивлялись, что триста человек конницы идут в Турецкое государство, с которым не может справиться весь мир, – но все же шли. Вскоре взволнованная вода подобралась под брюхо лошадям, и солдаты уже перестали удивляться, а заботились лишь о том, чтобы не замочить мешков с провиантом. И только на следующий день они снова стали переглядываться.

– Господи! Да ведь мы уже в Молдавии! – послышался тихий шепот.

Некоторые из них стали оглядываться на Днестр, который блестел в лучах заходящего солнца, как золотая лента. Прибрежные скалы, со множеством пещер, были тоже залиты яркими лучами. Они поднимались высокой стеной, отделившей теперь эту горсть людей от их отчизны. Для многих из них это, быть может, было последнее прощание.

Люсне приходило в голову, не сошел ли комендант с ума, но коменданта дело – приказывать, а его – повиноваться.

Когда лошади выбрались на берег, они стали громко фыркать.

– На здоровье! На здоровье! – раздались крики солдат.

Это считалось хорошим предзнаменованием, и они все приободрились.

– Трогай! – скомандовал Нововейский.

Ряды двинулись и направились на запад, навстречу тысячам неприятелей, к этому бесчисленному муравейнику людей, к этим народам, стоящим в Кучункаврийской равнине.

XII

Переправа Нововейского через Днестр и его поход с тремястами солдат против всех султанских сил, насчитывавших сотни тысяч воинов, человеку, незнакомому с военным делом, могли казаться настоящим безумием. Между тем это была смелая военная экспедиция, которая могла рассчитывать на успех.

Во-первых, не раз случалось тогдашним загонщикам близко подходить к чамбулам, которые были во сто раз сильнее их, и, мелькнув у них перед глазами, тотчас же отступать, кроваво расправляясь с погоней. Так волк иной раз заманивает собак, чтобы, улучив минуту, вдруг обернуться и загрызть самую смелую и злую. Зверь в одно мгновение становился охотником: скрывался, таился, нападал невзначай и загрызал, кусал насмерть. Это и был так называемый татарский способ нападения, который сводился к состязанию в хитростях, к ловушкам и засадам. В этом деле особенно славился пан Володыевский, потом пан Рущиц, пан Пиво, пан Мотовило; но и Нововейский, с детства привыкший к степи, принадлежал к числу славнейших загонщиков, а потому было весьма вероятно, что, встретившись с ордой, он не позволит захватить себя. Поход мог быть вполне успешным еще и потому, что за Днестром тянулась пустынная страна, в которой укрыться было легко. Кое-где на берегу реки встречались человеческие жилища, но в общем местность была мало населена; вблизи берегов было много скал и холмов, дальше тянулись степь или леса, где блуждали многочисленные стада зверей: буйволов, оленей, серн и кабанов. Так как султан перед походом хотел «убедиться в своем могуществе» и сосчитал свои силы, то по его приказанию орды добруджские и белгородские, живущие в низовьях Днестра, отправились за Балканы, а за ними пошли и молдавские каралаши; страна опустела совершенно, и можно было идти целые недели, не встретив ни души. Кроме того, Нововейский был слишком хорошо знаком с татарскими обычаями, чтобы не знать, что, раз чамбулы перейдут границу Речи Посполитой, они будут уже идти осторожно, внимательно следя за всем; здесь же, в собственных владениях, они идут широкой стеной, не соблюдая никаких предосторожностей. Действительно, так и случилось.

Встретить смерть здесь, в глубине Бессарабии, на татарской границе, татарам казалось вероятнее, чем встретить войска Речи Посполитой, у которой их не хватало даже для защиты собственных границ.

Нововейский верил, что его поход, во-первых, изумит неприятеля и принесет еще больше пользы, чем рассчитывал гетман; во-вторых, он будет гибелью для Азыи и липков. Молодой поручик легко мог догадаться, что липки и черемисы, прекрасно знающие Речь Посполитую, пойдут впереди, и, основываясь на этой уверенности, строил все свои планы. Напасть врасплох, схватить вражьего сына Азыю, может быть, отбить Зосю и сестру, вырвать их из неволи, отомстить, а потом погибнуть на войне, – вот все, чего хотела еще истерзанная душа Нововейского.

Под влиянием этих мыслей и надежд Нововейский стряхнул с себя свою мертвенность и ожил. Поход по незнакомым дорогам, тяжелый труд, степной ветер, опасности дерзкого предприятия вернули ему здоровье и прежние силы.

Загонщик победил в нем несчастного человека. Прежде в его душе не было места ничему, кроме воспоминаний и мук. Теперь он по целым дням придумывал, как бы провести и разгромить неприятеля.

Перейдя через Днестр, они пошли в сторону, затем вниз к Пруту, днем скрываясь в лесах, ночью делая таинственные и быстрые переходы. Страна эта, не особенно населенная и теперь, в то время была обитаема кочующими племенами и была совершенной пустыней. Изредка лишь встречались поля кукурузы и около них поселки.

Отряд старался избегать больших селений, чтобы не выдать себя, не раз смело заезжал в маленькие поселки, состоявшие из десятка-двух хат, зная, что никому из обитателей в голову не придет бежать к Буджаку, предупредить местных татар. Люсня, впрочем, внимательно следил, как бы этого не случилось, но вскоре он оставил и эту предосторожность, во-первых, потому, что немногочисленные поселенцы хотя и считались турецкими подданными, но сами с тревогой ожидали нашествия султанских войск, во-вторых, потому, что они не имели никакого понятия о том, что за люди к ним пришли; они принимали их за каралашей, которые вслед за другими идут на зов султана.

И им без малейшего сопротивления доставляли кукурузные лепешки, кизил и сушеное буйволовое мясо. У каждого хуторянина были свои стада овец, волов и лошадей, которые были тщательно спрятаны около рек. Время от времени им попадались многочисленные стада полудиких буйволов, которых пасли несколько десятков пастухов, кочующих в степях; они жили в палатках и оставались на одном месте до тех пор, пока на пастбищах хватало корма; зачастую это были старые татары. Нововейский окружал этих «чабанов» с большими предосторожностями, как будто дело касалось целого чамбула; окружив их, он не оставлял никого в живых, боясь, как бы они не донесли неприятелю о его походе. Что касается татар, то предварительно, расспросив их про дорогу, или, вернее, про бездорожье, он отдавал приказ убивать всех до одного. Затем, взяв из их стада столько скота, сколько было нужно, он направлялся дальше. По мере того как они подвигались к югу, стада попадались все чаще и стерегли их почти одни татары, иной раз в довольно большом количестве. В продолжение двухнедельного похода Нововейский окружил и истребил три ватаги пастухов, по нескольку десятков человек в каждой. Драгуны снимали с них кожухи, и, очистив их над огнем, одевались в них сами, чтобы походить на местных чабанов. Через неделю все они уже были одеты по-татарски и походили на чамбул. У них осталось только вооружение регулярной конницы, колеты свои они спрятали в седла, рассчитывая переодеться на обратном пути. Вблизи их можно было узнать по большим светлым усам и голубым глазам, но издалека ошибиться мог бы даже самый опытный глаз, тем более что они гнали перед собой стада, необходимые для продовольствия во время похода.

Достигнув Прута, они пошли по левому берегу вниз по течению. Так как кучманская дорога была слишком опустошена, то легко можно было предвидеть, что султанские войска и татарские орды пойдут на Фалешты, Гуж, Котиморы и потом уже по валахской дороге и или свернут к Днестру, или пойдут прямо через Бессарабию, чтобы появиться в пределах Речи Посполитой около Ушицу. Нововейский был так в этом уверен, что шел все медленнее и осторожнее, не обращая внимания на время; он боялся, как бы внезапно самому не натолкнуться на чамбулы. Дойдя, наконец, до разветвления Сарата и Текучи, он остановился здесь надолго, чтобы дать отдых людям и лошадям и в хорошо защищенном месте ждать передовой ордынский отряд.

Место было защищено прекрасно – оно сплошь поросло кизилом и бирючиной. Роща эта расстилалась вплоть до самого горизонта, местами росла сплошь, местами образовывала отдельные группы деревьев, между которыми серели пустые пространства, где было очень удобно расположиться лагерем. В это время года деревья и кустарники уже зацветали, и ранней весной вся местность покрывалась морем желтых и белых цветов. Роща была совершенно безлюдна, но в ней было множество диких зверей, оленей, серн, зайцев. Кое-где по берегам ручьев солдаты заметили следы медведей. Вскоре после прибытия отряда один из них задушил нескольких овец, и Люсня мечтал устроить на него облаву, но Нововейский, решив тихо сидеть в засаде, запретил солдатам употреблять в дело мушкеты, и на медведя пошли с топорами и рогатинами.

На берегу найдены были и следы костров, но по всей вероятности прошлогодние. Очевидно, сюда заглядывали иногда и кочевники со стадами, а быть может, и татары заходили сюда срезать кизиловые ветки для кистеней. Самые тщательные розыски не обнаружили ни одной живой души.

Нововейский решил не уходить дальше и ожидать здесь прибытия турецких войск. Отряд расположился лагерем и построил шалаши.

На краю рощи стояли часовые, одни из них день и ночь смотрели в сторону Буджака, другие посматривали в сторону Прута, третьи – в сторону Фалешт. Нововейский знал, что по некоторым признакам он отгадает приближение турецких войск; кроме того, он выслал людей на разведку и чаще всего отправлялся с ними сам. Погода им благоприятствовала. Дни стояли очень знойные, но в тени чащи легко было укрыться от жары; ночи были ясные, тихие, лунные, по всей роще раздавалось пение соловьев. Во время таких ночей Нововейский страдал особенно сильно, он не мог спать и раздумывал о былом счастье и теперешнем горе.

Он жил только мыслью, что когда насытит свое сердце местью, то будет и спокойнее, и счастливее. Между тем приближалось время, когда он должен был или отомстить, или погибнуть.

Проходили недели за неделями, а они все стояли в этой пустыне и выжидали. За это время они изучили все дороги, все овраги, поля, реки и ручьи, снова захватили несколько стад, истребили несколько небольших партий кочевников и подстерегали неприятеля, как дикий зверь подстерегает свою добычу. Наконец наступила столь долгожданная минута.

Однажды утром они уже издали увидали целые стаи птиц, которые неслись по небу и по земле. Дрофы, кулики, перепела бежали по траве к роще, в выси летели вороны, галки и даже болотные птицы, очевидно, спугнутые с берегов Дуная или с добруджских болот. Увидав это, драгуны переглянулись, и из уст в уста переходили слова: «Идут! Идут!..» Все лица оживились, глаза засверкали, усы зашевелились, и в этом оживлении не видно было ни малейшей тревоги; все это были люди, у которых вся жизнь прошла в схватках с татарами; они чувствовали только то, что чувствуют охотничьи собаки, когда почуют зверя. Костры тотчас были потушены из боязни, что дым может обнаружить присутствие людей в чаще; тотчас были оседланы лошади и весь отряд был готов к походу.

Теперь необходимо было рассчитать время, чтобы напасть на неприятеля именно в ту минуту, когда он будет отдыхать. Нововейский прекрасно понимал, что султанские войска не пойдут сплошной массой, тем более что они еще в пределах своего государства и им не могла даже в голову прийти мысль о какой-нибудь опасности. Он знал, что передовые отряды всегда идут на расстоянии мили или двух от остального войска, и не сомневался, что в авангарде пойдут липки.

Некоторое время он колебался, идти ли ему навстречу тайными и хорошо ему известными дорогами или ждать в кизиловой роще. Он решил ждать, так как из этой чащи удобнее было напасть внезапно. Прошел еще день, потом ночь, и к лесной чаще потянулись не только птицы, но и звери. На следующее утро неприятель уже был виден.

К югу от кизиловой рощи тянулась обширная холмистая равнина, которая терялась на горизонте. На этой равнине и показался неприятель, который быстро шел к Текучу. Драгуны смотрели из-за кустарников на эту чернеющую массу, которая порой то скрывалась из глаз, углубляясь в неровности почвы, то опять появлялась на всем протяжении.