Огнем и мечом

Князь выслал пехоту и артиллерию в Быстрик, а сам с воеводой, паном Кристофором и Аксаком и двумя тысячами солдат бросился на помощь осажденным. Старый воевода теперь удерживал его, так как потерял голову.

– Махновка погибла, мы придем слишком поздно, – говорил он, – лучше защитить другие города и снабдить их гарнизонами.

Но князь его уже не слушал. Подсудок брацлавский торопил, войска рвались в бой.

– Уж раз мы пришли сюда, то не уйдем без крови!

И двинулись вперед. В полумиле от Махновки на них налетело несколько всадников, мчавшихся во весь опор, – это был пан Лев со своими товарищами. Увидев его, воевода киевский сейчас же догадался, в чем дело.

– Замок взят! – крикнул он.

– Взят! – ответил Лев и в ту же минуту упал без чувств. Он был весь изрублен и изранен пулями и потерял много крови. Другие рассказали потом, что случилось. Немцы, предпочитавшие смерть сдаче, все до одного были перебиты на стенах. Пан Лев прорвался сквозь толпу черни в разрушенные ворота, и только в башне защищалось еще несколько десятков человек шляхты; их надо было спасать как можно скорей. Отряд помчался. Немного спустя на горе показался город и замок, а над ним густое облако дыма. Начался пожар. На небе горела пурпурно-золотистая заря, которую войска приняли сперва за зарево. При этом блеске видны были полки запорожцев и масса черни, шедшие смело навстречу войскам, ибо никто не знал о прибытии князя; думали, что это только киевский воевода с подкреплением. По-видимому, водка их совершенно одурманила или взятие замка воодушевило, – они смело шли с горы и на равнине начали радостно готовиться к бою, ударяя в барабаны и литавры. При виде этого из груди поляков вырывались радостные крики; пан воевода с изумлением смотрел на боевой порядок в княжеских войсках: они остановились при виде казаков, выстроились – тяжелая кавалерия в центре, а легкая на флангах, – нечего было исправлять, битву можно было начать сразу.

– Пан Кристофор! Что это за солдаты! – воскликнул воевода. – Сразу выстроились – они и без вождя могут драться.

Князь летал с булавой в руках среди поляков, осматривал, все ли в порядке, отдавал последние распоряжения. Заря играла на его серебряном панцире, и сам он похож был на яркий луч, мелькавший между темными рядами. В центре, в первой колонне стояли три полка: первый под командой самого воеводы киевского, второй – под командой молодого пана Аксака, а третий – под командой Кристофора Тышкевича; за ними во второй колонне – драгуны Барановского и, наконец, княжеские гусары под командой Скшетуского. По флангам разместились: Вершул, Кушель и Понятовский. Пушек не было – Вурцель остался с ними в Быстрике. Князь подскакал к воеводе и, взмахнув булавой, крикнул:

– Начинайте мстить первый за ваши обиды!

Воевода взмахнул буздыганом, солдаты качнулись в седлах и тронулись. И по тому, как воевода вел свой полк, было видно, что хотя он был стар и тяжел, но воин был опытный и храбрый. Он не пустил полк с места во весь опор, а повел его медленно, ускоряя натиск только по мере приближения к неприятелю. Сам он скакал в первом ряду, с буздыганом в руке; оруженосец только поддерживал тяжелое и длинное копье, которое для него, однако, не было слишком тяжелым. Чернь вышла против полка с косами и цепами, чтобы сдержать натиск и облегчить казакам атаку. Когда между врагами оставалось всего несколько десятков шагов, махновцы узнали воеводу по его огромному росту и начали кричать:

– Гей, ясновельможный воевода! Жатва близка, велите выходить своим крепостным! Челом бьем вам, ясный пане! Уж мы проткнем тебе брюхо!

И град пуль посыпался на полк, не причинив ему вреда: полк несся как вихрь. И вот столкнулись с врагом. Раздался стук цепов и лязг кос о панцири, крики, стоны. Копья сделали пролом в массе, и лошади промчались, как ураган, сквозь эту толпу, сметая и опрокидывая все на своем пути. И как бывает, когда выйдут в луг косари – густая трава исчезает перед ними, а они все идут вперед, размахивая косами, – так под ударами мечей все суживалась, таяла, исчезала лавина черни и под напором лошадиных грудей не устояла на месте и отхлынула…

Вдруг раздался крик: «Люди, спасайтесь!» И вся эта толпа, побросав косы, цепы, вилы и самопалы, в дикой панике устремилась на стоявшие сзади запорожские полки; но запорожцы приняли ее пиками, боясь, как бы бегущая толпа не расстроила их рядов. Чернь, видя препятствие, с воем бросилась в стороны, но Кушель и Понятовский, подоспевшие с княжеских флангов, снова загнали ее в середину. Воевода поскакал по трупам черни на запорожцев, те ответили на натиск натиском. И оба войска столкнулись, как две волны, которые, налетев друг на друга, вздымают гребни пены. Воевода тотчас заметил, что имеет дело не с чернью, а с храбрыми и опытными запорожскими казаками. Обе стороны шли напролом, гнулись, но не могли сломить друг друга. Труп падал за трупом. Сам воевода заткнул за пояс буздыган и, выхватив у оруженосца копье, работал в поте лица, сопя, как кузнечный мех. Около него метались, точно в кипятке, оба Сенюты, Кирдеи, Богуславский, Яловецкий и Полубинский. Со стороны казаков особенно свирепствовал Иван Бурдабут, полковник кальницкого полка, обладавший страшной силой и огромным ростом; он был тем страшнее, что и лошадь его действовала заодно с всадником. Воины сдерживали лошадей, чтобы не столкнуться с этим кентавром, сеявшим вокруг себя смерть и опустошение. Братья Сенюты подскочили к нему, но конь Бурдабута зубами схватил младшего, Андрея, за лицо и изуродовал его. Старший, Рафаил, увидав это, ударил Бурдабута меж глаз и ранил, но не убил, – сабля наскочила на медный налобник. Бурдабут тотчас вонзил Рафаилу копье в горло и убил. Так пали оба брата и лежали под копытами лошадей, а Бурдабут бросился, как огонь, на другие ряды, зарубил князя Полубинского, шестнадцатилетнего юношу, отрубив ему руку с плечом. Урбанский хотел отомстить за смерть своего родича и выстрелил в упор в Бурдабута, но промахнулся и только прострелил ему ухо. Бурдабут и его конь – оба черные как ночь и залитые кровью, с дикими глазами и раздутыми ноздрями, – стали еще страшнее. От руки Бурдабута пали: Урбанский, которому он отрубил голову одним ударом, как палач, восьмидесятилетний пан Житинский и оба брата Никчемные; остальные стали в испуге отступать: за Бурдабутом виднелись еще сотни пик и сабель запорожских, обагренных кровью. Но вот этот дикарь увидел воеводу и с радостным криком бросился к нему, опрокидывая по пути лошадей и всадников, но воевода не отступил. Уверенный в своей необычайной силе, он поднял копье над головой и, взвив на дыбы коня, подлетел к Бурдабуту. И наверное, пришла бы уже его последняя минута, если бы на великана как молния не набросился Сильницкий, оруженосец одного шляхтича, и не схватил его прежде, чем тот успел вонзить в него свою саблю; пока Бурдабут возился с ним, Кирдеи подозвали на помощь воеводе других: мигом подскочили несколько десятков человек, которые отделили воеводу от атамана, и началась упорная битва. Усталый полк воеводы стал уже гнуться под натиском запорожцев и отступать, но в эту минуту подоспели пан Кристофор и пан Аксак с новыми полками. Правда, в битву бросились и новые полки запорожцев, но ведь внизу стоял князь с драгунами Барановского и гусарами Скшетуского, еще не принимавшими участия в битве. Ковавая борьба возобновилась, но на землю уже спускался мрак. Пожар охватил крайние дома в городе; зарево осветило побоище и обе неприятельские линии. Видны были даже знамена и лица сражающихся. Пан Вершул, Понятовский и Кушель были уже в деле: разбив чернь, они бились с казацкими флангами, которые под их напором стали отступать к горе. Длинная линия сражающихся выгнулась с двух сторон к городу и выгибалась все более, ибо польские фланги подвигались вперед, а центр под напором казацких сил отступал к позиции князя. Подошли еще три новых казацких полка с целью прорвать центр, но в эту минуту по приказанию князя в подмогу полкам выступил Барановский с своими драгунами. С князем остались только гусары, похожие на темный лес, выросший прямо в поле, – грозная лавина железных людей, лошадей и копий. Вечерний ветер развевал значки, гусары стояли спокойно, не торопясь в бой и по опыту зная, что и их не минет это кровавое дело. Князь в панцире, с золотой булавой в руках, следил за битвой; с левой стороны стоял Скшетуский. Откинув рукав за плечо и держа в сильной и обнаженной по локоть руке вместо буздыгана копье, он спокойно ждал команды. Князь, прикрыв глаза рукой от зарева, мешавшего смотреть, следил за битвой. Центр польского войска понемногу подвигался к князю, уступая силе противника; пан Барановский поддержал его ненадолго. Князь как на ладони видел тяжелую работу солдат; сабли то поднимались как молния над черной линией голов, то вновь опускались. Кони без всадников носились с ржанием по равнине, напоминая собой какие-то адские существа. Развевавшееся над войском красное знамя упало вдруг и более не поднималось. Глаза князя были устремлены за линию сражающихся, где на горе близ города стоял молодой Кривонос, с двумя отборными полками выжидавший момента, чтобы броситься в центр битвы и сломить колеблющиеся польские силы. Наконец он со страшным криком помчался прямо на драгун Барановского – этого момента и ждал князь.

– Вперед! – крикнул он Скшетускому.

Скшетуский поднял вверх копье, и железная стена гусар двинулась вперед. Но скакать им пришлось недолго – боевая линия сама значительно пододвинулась к ним. Драгуны Барановского тотчас расступились, чтобы дать дорогу гусарам, мчавшимся на победоносные сотни Кривоноса.

– Еремия! Еремия! – закричали гусары.

– Еремия! – повторило все войско.

Страшное имя князя наполнило тревогой сердца запорожцев. Только теперь они узнали, что вождь этого войска не воевода киевский, а сам князь. Впрочем, они и так не могли устоять против гусар, которые давили людей одной своей тяжестью, как рухнувшая стена давит стоящих под нею людей. Единственным спасением для них было расступиться в обе стороны, пропустить гусар и ударить на них с боков или с тылу. Но с боков поджидали уже драгуны Вершула и легкая кавалерия Кушеля и Понятовского, которые снова загнали их в середину.

Картина сражения теперь сразу изменилась: легкая кавалерия образовала как бы улицу, посредине которой мчались гусары, сметая и опрокидывая на пути людей и лошадей, – казаки с воем бросились назад в город. Если бы только Вершулу удалось соединиться с крылом Понятовского, казаки были бы окружены и истреблены все до одного; но ни Вершул, ни Понятовский не могли этого сделать – натиск бегущих был слишком велик, и драгуны могли бить запорожцев только с боков, но зато били так, что у них руки немели…

Молодой Кривонос, когда он, несмотря на свою отвагу и дикость, понял, что недостаточно опытен, чтобы бороться с таким вождем, как князь, окончательно потерял голову и убежал вместе с другими в город.

Кушель, стоявший в стороне, хоть и был близорук, заметил его и ударил саблей по лицу, но сабля скользнула по застежке и только ранила Кривоноса, который испугался еще больше. Но Кушель чуть было не поплатился за это жизнью: на него бросился Бурдабут с остатками кальницкого полка. Он дважды пробовал выдержать натиск гусар, но оба раза отступил, точно его отталкивала какая-то сверхъестественная сила. Наконец собрав остаток казаков, он решил ударить на драгун Кушеля сбоку и пробиться в поле; но прежде чем он пробился, дорога, ведущая в город, так переполнилась народом, что быстрое бегство было невозможно. А гусары, налетев на толпу и поломав копья, пустили в дело мечи. Началась дикая, беспорядочная, беспощадная резня. Трупы валились один за другим, а лошади топтали копытами извивавшиеся в судорогах тела. Местами толпа так скучивалась, что не было места размахнуться саблей; там дрались врукопашную, ножами и кулаками; кое-где послышались крики: «Помилуйте, ляхи!» Крики эти росли, множились, заглушали звуки мечей и стоны умирающих, но пощады не было. Как солнце светил пожар. Один только Бурдабут со своими казаками не просил пощады. Ему не хватало места для битвы, и он расчищал себе путь ножом. Прежде всего он столкнулся с толстяком Диком и, вонзив ему нож в живот, свалил его с лошади; тот только успел вскрикнуть «Иезус!» и уж не поднялся с земли, лежа под копытами лошадей, разрывавших его внутренности. Бурдабуту стало свободнее, и он срубил драгуну Сокольскому голову вместе со шлемом, свалил потом Прияма и Цертовича. Молодой Зиновий Скальский нанес ему удар по голове, но сабля его, соскользнув, ударила плашмя; за это атаман хватил его кулаком по лицу и убил на месте. Кальничане шли за ним и кололи всех кинжалами.

– Колдун! Колдун! – кричали гусары. – Его и железо не берет! Безумный человек!

У Бурдабута действительно на губах показалась пена, глаза горели бешенством. Наконец он увидал пана Скшетуского и, по завернутому рукаву узнав, что это офицер, набросился на него. Все затаили дыхание и прервали битву, глядя на борьбу двух страшных рыцарей. Пан Ян не испугался криков «колдун», он вскипел гневом, увидев страшную работу Бурдабута, заскрежетал зубами и ураганом, тучей набросился на атамана. Они столкнулись так страшно, что лошади их присели на задние ноги. Послышался лязг железа, и вдруг сабля атамана разлетелась в куски под ударом польского копья. Казалось, что никакие силы не могут уже спасти Бурдабута, но вдруг он выпрямился, и в его руке сверкнул нож, занесенный над головой Скшетуского. Смерть уже заглянула рыцарю в глаза, так как он не мог действовать мечом; но, бросив меч, висевший на ремешке, он стремительно схватил Бурдабута за руку. Несколько секунд обе руки судорожно дрожали в воздухе, и, должно быть, Скшетуский как клещами сжал руку Бурдабута, так как он завыл как волк, пальцы его, стиснутые руками Скшетуского, разжались, и он выпустил нож. Улучив минуту, Скшетуский схватил казака за шею, пригнул его голову к седлу и, выхватив его же буздыган, ударил им атамана так, что тот только захрипел и упал с коня. Кальничане бросились отомстить за смерть своего атамана, но налетели гусары и порубили их.

На другом конце гусарской линии битва не прекращалась ни на минуту, так как там не было такой давки. Там отличался пан Лонгин, украшенный анусиным шарфом, с своим мечом «сорвикапюшон».

На другой день после битвы воины с удивлением смотрели на то место, где он дрался, и, указывая на руки, перерубленные пополам головы и на массу конских и человеческих трупов, шептали друг другу:

– Смотрите, здесь бился Подбипента.

Даже сам князь осматривал эти трупы и хотя был озабочен разными тревожными вестями, вслух выражал свое изумление, так как никогда в жизни не видел таких ударов.

Казалось, что битва близится к концу. Тяжелая кавалерия двинулась вперед и гнала перед собой казацкие полки, бежавшие к городу. Остальным беглецам отрезали отступление Кушель и Понятовский. Окруженные отчаянно защищались и погибли все до одного, но зато спасли остальных, и когда Вершул вошел в город, он не застал там ни одного казака: пользуясь темнотой ночи и дождем, погасившим пожар, они забрали все телеги и лошадей и с быстротой, на которую были способны только казаки, устроили из них вал, а сами ушли за реку, разрушив по дороге мосты.

Таким образом войска освободили несколько десятков человек шляхты, защищавшейся в замке; князь приказал Вершулу наказать мешан, присоединившихся к казакам, а сам бросился в погоню за казаками; но без пушек и пехоты он не мог захватить в плен казацкий отряд. Неприятель, сжегши мосты, выиграл время и уходил так быстро, что измученная кавалерия князя не могла его догнать; зато казаки, хотя они и славились умением защищаться в окопах, – защищались теперь не так мужественно, как всегда. Страшная уверенность, что за ними гонится сам князь, вызвала среди них упадок духа, и они уже сомневались в своем спасении. И наверное, погибли бы все, так как Барановский, после длившейся всю ночь стрельбы, отнял у них сорок возов и две пушки, но киевский воевода воспротивился дальнейшей погоне и велел своим людям остановиться. Это и привело к ссоре между ним и князем, которую слышали некоторые полковники.

– Отчего же вы сегодня оставляете врага, – спрашивал князь, – раз вчера так решительно действовали против него? Вы потеряете по собственной оплошности славу, приобретенную вчера, – сказал князь.

– Ваша светлость, – ответил воевода, – я не знаю, какой дух живет в вас, но я человек и телом, и душой, и нуждаюсь в отдыхе после трудов, как и мои люди. Я всегда пойду на врага, как сегодня, липом к лицу, когда он может драться, но за разбитым и обращенным в бегство я не стану гнаться.

– Перебить их всех! – закричал князь.

– И зачем это? – спросил воевода. – Перебьем их, придет старый Кривонос. Сожжет все, все разрушит, перебьет людей, как в Стрижовке, и за нашу жестокость поплатятся невинные люди.

– О, я вижу, – воскликнул с гневом князь, – что вы, ваша милость, принадлежите вместе с канцлером и другими сановниками к партии мира, которая хочет усмирить бунт переговорами! Но, клянусь Богом живым, я не допущу этого, пока сабля у меня в руках!

– Я не принадлежу ни к какой партии, – возразил Тышкевич, – но, бога ради, ведь я стар и мне скоро придется явиться на суд Божий… И не удивляйтесь, ваша светлость, если я не хочу проливать напрасно братскую кровь! Вы недовольны, что не вам досталось главное начальство над войсками, но я вам скажу: вашим мужеством вы его вполне заслужили, но, может быть, это и к лучшему, что главного начальства вам не дали, не то вы утопили бы в крови не только бунт, но и всю эту несчастную страну.

Юпитерские брови Еремии сдвинулись, шея побагровела, а глаза засверкали молнией, так что все испугались за воеводу, но в эту минуту к князю быстро подошел пан Скшетуский и сказал:

– Ваша светлость, есть вести о старом Кривоносе.

Мысли князя обратились в другую сторону, и гнев на воеводу утих. В избу ввели четырех людей, прибывших с известиями; двое из них были священники, которые, увидев князя, упали перед ним на колени.

– Спаси! Владыко, спаси! – повторяли они, протягивая к нему руки.

– Откуда вы? – спросил князь.

– Мы из Полонного. Старший Кривонос осадил город и замок: если твой меч не повиснет над его шеей, то мы все погибнем.

Князь ответил:

– Я знаю, что в Полонном укрылось много народа и больше всего – русинов. Велика ваша заслуга перед Богом, что вместо того, чтобы присоединиться к мятежу, вы остались верны отчизне, но я все-таки боюсь измены, как в Немирове.

Но посланные клялись, что там ждут князя как спасителя и что мысль об измене не приходила никому в голову.

И они говорили правду. Кривонос, осадив с пятидесятитысячным войском город, поклялся погубить их за то, что русины не захотели пристать к мятежникам.

Князь обещал им помочь, но так как главные силы его были в Быстрике, то он должен был ждать их. Посланные ушли ободренные, а князь, обращаясь к воеводе киевскому, сказал:

– Простите, ваша милость! Теперь я сам вижу, что нам нужно бросить молодого Кривоноса и идти на старшего. Младший может еще подождать веревки. Я думаю, что вы не оставите меня в этом предприятии.

– Ни за что на свете! – ответил воевода.

Раздался сигнал трубы, созывавшей назад солдат, гнавшихся за казаками. Нужно было дать отдых людям и лошадям. Вечером подошла вся дивизия из Быстрика, а с ней и посол брацлавского воеводы, пан Стахович. Кисель писал князю восторженное письмо, называл его вторым Марием, спасающим гибнущую отчизну, писал, что все радуются его прибытию из Заднепровья, и поздравлял его с победами, но в конце письма выяснилось, ради чего оно было написано. Кисель уведомлял, что переговоры уже начаты и что он сам отправляется в Белую Церковь, где надеется сдержать и удовлетворить Хмельницкого, и, в свою очередь, просил князя вплоть до окончания переговоров, поскольку возможно, воздержаться от военных действий против казаков.

Если бы князю донесли, что все его Заднепровье разрушено, а все города сровнены с землею, он не огорчился бы так, как теперь, из-за этого письма. Это видели пан Скшетуский, пан Барановский, пан Зацвилиховский, оба Тышкевича и Кирдеи. Князь закрыл глаза руками и откинулся назад, точно громом пораженный.

– Позор! Позор! Господи! Дай мне смерть скорее, лишь бы только не видеть этого позора.

Между присутствующими наступило глубокое молчание; князь продолжал:

– Я не хочу жить в нынешней Речи Посполитой, ибо приходится теперь стыдиться за нее. Казаки и чернь залили ее кровью и вошли в союз с нехристями против родной матери. Гетманы разбиты, слава народа погибла, костелы сожжены, ксендзы и шляхта перерезаны! Женщины обесчещены… И чем же отвечает Речь Посполитая на этот позор, которого не смогли бы вынести наши предки? Она начинает переговоры с изменником, опозорившим ее, с союзником басурман, и обещает ему удовлетворение. О Боже, пошли смерть тем, кто чувствует бесчестие родины и несет ей в жертву свою жизнь!

Воевода киевский молчал, а брацлавский подсудок Кристофор отозвался:

– Пан Кисель ведь не составляет всей Речи Посполитой!

– Не говорите мне о Киселе, я знаю хорошо, что за ним целая партия; он угадал желание примаса-канцлера, князя Доминика и многих панов, которые ныне, во время междуцарствия, правят Речью Посполитой, служат представителями ее власти и позорят ее своей слабостью, недостойной великого народа! Не переговорами, а кровью нужно тушить этот бунт; для народа рыцарского лучше погибнуть, чем оподлиться и возбудить к себе презрение всего мира!

И князь снова закрыл руками глаза; вид его горя и скорби был так невыносим, что у всех навернулись на глаза слезы.

– Мосци-князь, – решился отозваться Зацвилиховский, – пусть они сражаются языком, а мы будем сражаться мечами.

– Поистине, – ответил князь, – сердце мое разрывается при мысли, что нам дальше делать? Услыхав о бедствии отчизны, мосци-панове, мы пришли сюда через горящие леса и непроходимые болота, не спали, не ели, выбивались из последних сил, чтобы избежать позора; руки наши устали от битв, голод нас мучит, раны болят, но мы не жалеем труда ради усмирения неприятеля. Говорят, будто я недоволен тем, что не мне досталось главное предводительство. Пусть судят все, достойнее ли меня те, кто получил его? Но беру Бога и вас в свидетели, что я проливаю кровь не ради наград и не из тщеславия, а из чистой любви к отчизне. Мы отдаем ей тут последний вздох – и что же? Паны в Варшаве и Кисель в Гуще думают о том, какое бы удовлетворение дать врагу… Позор! Позор!!

– Кисель – изменник! – воскликнул Барановский.

А пан Стахович, человек степенный и смелый, обращаясь к Барановскому, сказал:

– Будучи другом и послом пана брацлавского воеводы, я не позволю называть его здесь изменником. И его борода поседела от горя, и он служит отчизне, как умеет; может быть, ошибочно, но честно!

Князь, погруженный в раздумье и горе, не слыхал этого ответа, Барановский не посмел в его присутствии затевать ссоры, посему только посмотрел на Стаховича, точно хотел сказать: «Я тебе отплачу еще», и положил руку на рукоять сабли. Наконец, князь очнулся и сказал мрачно:

– Нет выбора… Надо или нарушить повиновение, ибо во времена междуцарствия они являются представителями власти, или пожертвовать честью отчизны, для которой мы столько трудились.

– Все зло в Речи Посполитой от непослушания! – сказал глубокомысленно киевский воевода.

– Значит, надо согласиться на унижение отчизны? Значит, если нам велят завтра с веревкой на шее идти к Тугай-бею или Хмельницкому, то и тогда мы должны повиноваться?

– Veto! – воскликнул пан Кристофор, подсудок брацлавский.

– Veto! – повторил Кирдей. Князь обратился к полковникам:

– Говорите, старые воины!

Пан Зацвилиховский заговорил первый:

– Мосци-князь, мне семьдесят лет, я православный и украинец, был казацким комиссаром, и сам Хмельницкий называл меня отцом. Я скорее должен стоять за переговоры, но если мне придется выбирать: Позор или война, то я, и умирая, скажу: «Война!»

– Война! – повторил пан Скшетуский.

– Война! Война! – повторило несколько голосов – среди них пан Кристофор, Кирдей и Барановский. – Война! Война!

– Пусть будет по-вашему, – торжественно сказал князь и ударил булавой по открытому письму Киселя.

XXVIII

Днем позже, когда войска остановились в Рыльцове, князь позвал пана Скшетуского и сказал ему:

– Войско наше слабо и измучено, а у Кривоноса шестьдесят тысяч человек; к тому же силы его увеличиваются с каждым днем от наплыва черни. На воеводу киевского рассчитывать я не могу, в душе он принадлежит к партии мира и хотя идет со мной, но неохотно. Нам нужно подкрепление. Я узнал, что недалеко от Константинова стоят два полковника – Осинский с королевской гвардией и Корыцкий. Возьмешь для безопасности сотню придворных казаков и свезешь им мое письмо, чтобы они без промедления шли ко мне; через несколько дней я ударю на Кривоноса… Никто лучше тебя не исполняет моих поручений, поэтому я посылаю тебя – дело важное.