Моя посессия

Роман Сидоркин

Моя посессия

Знакомство

Всю жизнь я ощущал, что не принадлежу этому миру, как будто садовник воткнул кактус посреди грядки с клубникой. Однако, никто из тех, кто меня знает, не сказал бы, что я как-то ярко выделяюсь на фоне своих сверстников. Никакими выдающимися способностями я не обладаю. Нет, с виду я обычный подросток: ни третьего глаза, ни когтей на пальцах, ни даже хвоста у меня нет. Что тогда меня выделяет на фоне других? Может это мания величия и избранности? Нет. Меня выделяет моя чувствительность. Ты скажешь: «Да он пидор какой-то!», но что особо странного в том, что у парня чувствительная психика, спрошу тебя я? И Николай Гоголь, и Сальвадор Дали были крайне восприимчивыми к внешним и внутренним волнениям. Особенно Гоголь. Говорят, он часто падал в обмороки и один из них оказался настолько глубоким, что его похоронили заживо.

Вот, о чём я? Мне кажется, никто не видит мир так, как я. Это сродни аутизму, когда мозг улавливает десятки мелких деталей одновременно, вынуждая тебя реагировать одним из двух способов: замыкаться в себе или проявлять бессмысленную агрессию.

Но я и тут отличаюсь от остальных: я сочетаю обе эти реакции.

Периодически я замыкаюсь и существую абсолютно как растение: только дышу и ем, а порой совершаю безумные, даже жестокие поступки. От внезапного приступа злости я могу ударить девушку ногой в живот, но порой могу подойти со спины и нежно поцеловать в шею. Это сложно понять, но нервная энергия, скопившаяся внутри перегруженного восприятиями мозга, требует мгновенного выхода.

Какого сорта детали я замечал? Да хоть поведение своих сверстников. Люди с детства учатся прикрывать свои личные амбиции общественным интересом: парни демонстрируют свою мужественность, стремясь говорить коротко и грубо, агрессировать, где только можно и где нельзя. Проявляя опеку над девушкой, когда она в ней объективно не нуждается, например. Или, к примеру, учитель требует полного подчинения, желая проявить свою власть и только ради этого, а не ради эффективной передачи знаний своим подопечным. Я вижу в окружающих животных, и меня злит, что большинство из них думает, что они руководствуются какими-то идеями или общественным благом. Ну, либо не думают вообще. Я вижу то, что видят психологи высочайшего класса, но в отличие от них, я не могу защищать себя, ведь я подросток, и груз этих знаний для меня губителен.

Да, я – не обычный парень.

Узнай меня ещё лучше

На том этапе моего развития, когда моя особенность ещё не оказалась прикрыта умением надевать маски и кривляться перед людьми, изображая обыкновенного горожанина, я, как мне казалось, нашёл способ, оставаться собой.

Субкультура.

Ну, как бы не сложно догадаться, что человек с трудностями в общении выберет что-то радикально отталкивающее, а не клуб любителей розовых пони. Хотя, по мне, готическая культура – это самое красивое и совершенное, что произвело человечество, но не будем о вкусах.

В начале было трудно: ну родители там, все дела. Когда одеваешься в чёрную кожу и носишь блестящие побрякушки, твои близкие точно не будут в восторге, не говоря уже обо всяких старушках на улице. Но я это не к тому, что у меня возникли серьёзные проблемы. Просто поначалу я чувствовал себя неловко.

Я стал спокойнее.

На взгляд тупого школьного психолога.

***

Это стало поворотом в моей судьбе. Мы собирались, тусовались в квартирах, иногда ходили в лес. Меня забавляло, как прохожие шарахались от нашей небольшой группы. В головах людей гот – всё равно, что сатанист, а сатанист – то же, что и психи, которые режут козлов и вызывают демонов. Но мне некогда рассказывать о разнице между ними. В общем, как это бывает, когда тебе плохо с одними людьми, ты ищешь компанию других – с которыми хорошо. Правда, в большинстве случаев ты страдаешь не из-за них, а из-за себя, но тогда я этого не понимал.

Что мы делали на таких вечеринках? Да то же, что и обычные подростки на вписках: выпивали, выпендривались друг перед другом с той разницей, что в середе готов «выпендриться» значит сделать как можно более холодное и страдающее лицо, перекидывались циничными, жёсткими фразами, которые любят все подростки, трахались. Вопреки общему мнению, что наряженные в тёмные вещи люди – это какие-то отморозки, практикующие беспорядочную половую жизнь, в нашей среде такое явление встречается гораздо реже, чем среди «попсовых». Здесь царят более пуританские нравы относительно секса, хотя попадаются и безбашенные экземпляры, готовые спать с кем угодно, у кого на браслетах или плечах торчат шипы. Мне такие не нравились.

Была одна девушка – Настя, она предпочитала, чтобы её называли другим именем, но я не так сильно увлёкся всем этим, чтобы писать его тут. Она мне дико нравилась, и какое-то время мы оба ходили вокруг да около, пока у нас не произошёл первый поцелуй на Лужковом мосту, между Третьяковкой и памятником «Дети – жертвы пороков взрослых».

Секс случился спонтанно: просто внутри стало как-то тепло, а руки наоборот похолодели от страха. Я был её первым парнем, о чём узнал уже после того, как мы рассоединились и лежали на кровати в квартире её подруги. Я увидел кровь на постельном белье. Ничего отвратительного мы не делали, то есть не мазали друг друга и не пели языческие песни, хотя эти кровавые простыни в атмосфере готического символизма и наши первые подростковые отношения, которых не было бы, не будь мы теми, кем мы тогда стремились казаться, дали нам чувство такой безграничной свободы без условностей и всего рационального и ограниченного, что мы засмеялись от счастья, глядя друг другу в глаза. Ну и в дополнение: я, как парень, почувствовал себя готическим принцем, для этого было всё: кровь, черепа и красивая девушка рядом на кровати.

Со временем простое совместное провождение времени стало заполняться более ощутимыми и порочными практиками: больше алкоголя, появился табак. Смотря в прошлое, я понимаю, что, внутренне мы ничем не отличались от других детей, только, по каким-то причинам, нам было не комфортно в общей среде. Может, некоторым нравится чувствовать себя, в каком-то смысле, избранными или что-то навроде этого. Судя по поведению некоторых – так оно и есть. Но то другие, а я говорю про себя.

В тот момент я просто испытывал наслаждение от эстетики, которой мы себя окружили: этот мрак, загадочные лица, недоговорённости, чувство некого единства – всё это заняло меня. Мои периодические нервные импульсы, прорывавшиеся в жестокости к окружающим, затихли, я словно плыл в наркотическом тумане, который создаёт любая организованная эстетика.

Внутри нашей группы, это около 8-12 человек, как это всегда бывает, были более радикальные ребята, которые видимо решили, что раз они одеваются во всё чёрное, значит они должны заниматься чёрной магией. Вообще, всё наше маленькое сообщество держалось на чувстве непохожести на остальных, а не на оккультных практиках – их попросту не было. Такие штуки, как спиритические доски и прочая символическая дребедень стали появляться со временем и источником этого был один человек – девочка по имени Акулина, которую все называли Акулой.

Ещё лучше

Поначалу Акула не обращала на себя внимания. Точнее, как… Обращала, но как раз тем, что ничего в ней особенного не было. Она не старалась казаться, как все остальные. «Готичным» в ней был разве что взгляд чёрных глаз, чудно контрастировавших с алебастрово-белой кожей. Даже странно. Я про себя назвал это «эффектом нуля» – это когда какое-то явление или человек настолько лишён всего, что может заинтересовать других, что это становится его уникальным свойством, которое как раз и обращает на него внимание, причём внимание куда более сильное, чем обычные признаки интересности.

Мы с Настей сидели, держась за руку, на одной из наших встреч. В комнате играла «Опиум для никого», горели большие свечи. Мне очень нравится запах воска, тут его было в избытке. Как всегда, на таких встречах я краем глаза посматривал на Акулу, мысль о ней часто забегала ко мне в голову, но я не мог ухватиться за неё. Я как будто стеснялся своей заинтересованности. Вокруг лениво ходили наши знакомые. Вообще, приятно посидеть, ничего не делая, в компании единомышленников. Акулина вдруг вытащила доску. Ту самую, спиритическую доску, о которой я упоминал. «Почему нет?» – подумали все – это забавно.

Странно, в тот момент мне показалось, что самой Акуле манипуляции с доской неинтересны, но я толком её не знал, поэтому не мог понять, что творится у неё в голове. За каким-то чёртом и я взялся за эту штуку. В тот же момент Акулины руки оказались на моих. Я поднял глаза вверх, и они встретились с её чёрными, непроницаемыми глазами. На секунду мне показалось, что она гораздо больше, чем её тело, как будто передо мной стоит раздутая громадина и с запрятанной ненавистью смотрит мне в душу. Но это была секунда. Она улыбнулась и стала водить моими руками. Ладони вспотели. Почему-то мне казалось, что мои руки ходят сами, что ни я, ни она не двигаем эту доску, что она ходит сама.

Потом я испытал такой жгучий стыд, которого не испытывал даже когда мать застукала меня во время свидания моей руки и подрастающего фаллоса в 13 лет. Вокруг нас были люди, тут сидела моя девушка. В том, что Акула проделала было что-то неприличное, что нельзя делать при всех, хотя не могу сказать, что именно это было. Внешне всё выглядело так, как будто она просто помогла мне совладать со спиритической доской, но на самом деле за этим стояло нечто другое, и все это почувствовали. Я боялся посмотреть на Настю. Её лицо было красным от злости и расстроенным. В тот момент мне дико хотелось извиниться, хотя это и было глупо, ведь формально я ничего не сделал.

Всё, что было известно об Акуле на тот момент – это то, что она переехала сюда недавно из Одессы, её родители были вроде бы учителями, но где именно и чему они учат никто не знал.

***

После того случая я начал ощущать в себе изменения. Мой характер стал грубее и жёстче. Порой мне казалось, что я говорю таким голосом, как будто мне в глотку вставили рог для призыва древней армии к битве. Агрессивность снова вернулась ко мне, но теперь не в виде той импульсивной подростковости, а в виде постоянного, злого давления на окружающих с целью подавить их волю и заставить слушаться себя. Это, кстати, касалось и моих родителей. Я стал злым. В самом буквальном смысле этого слова.

И ещё, что странно: я страдал. Казалось бы: я стал воплощением того, что называют старым словом «мужик» – об этом в тайне мечтают многие парни, им хочется казаться больше, страшнее. Но внутри меня разгорался какой-то огонь, я не мог не быть тем, кем я становился: внутренний жар, постоянная потребность в чём-то неизвестном мне, постепенно охватывал мои органы, я осознавал, что мои решения постепенно перестают быть моими, хотя все они были направлены на реализацию моих тайных желаний.

Настя простила меня. Некоторое время после случая с Акулой, ей нравились изменения во мне, когда я раздутый изнутри сверхуверенностью в себе, шёл рядом с ней, при всех держа её за руку, говорил грубым голосом, что делать и даже во что одеваться. Мне нравились подчёркнуто сексуальные девушки, а Настя одевалась довольно закрыто, и я раньше ни о чём таком не просил её. Теперь я стал требовать, чтобы она носила только то, что подчёркивало её длинные, худые ноги, дерзкий, упругий бюст. По идее, когда она исполняла такие просьбы, я должен был быть рад, но по факту внутри лишь нарастал жар раздуваемого чем-то или кем-то горна. Она уступала и мне хотелось ещё.

Всё казалось бессмысленным. Но в отличие от предыдущего подросткового нигилизма, когда молодым людям всё кажется бессмысленным лишь из-за стеснения, из-за неустроенности своей, уже жаждущей чего-то, но пока не законченной личности, теперь во мне была жажда обладания всем и желание втоптать всё в мусор, если оно не принадлежит мне.

Через пару недель Настя начала ходить с опущенными глазами. Всё время была бледной и как будто стремилась избегать встреч, хотя и улыбалась мне. В какой-то момент я спросил её об этом.

– Ты как-то поменялся… – сказала она, отведя глаза – стал другим. Всё, что мне нравилось в тебе: твоя доброта… Даже застенчивость – всё как-то резко исчезло.

– Ты больше не любишь меня?! – резко, даже слишком, спросил я.

– Люблю. Очень люблю. Но я не понимаю… Как будто ты есть ты, но внутри тебя что-то… Другое. Твоё лицо, твой голос – всё твоё, но оно стало как-то по-другому играть, понимаешь?

Её лицо было бледным с розовыми пятнами, глаза были заискивающими и грустными. От этого меня разобрало зло.

– Ты – шлюха! – выкрикнул я – Ты с кем-то трахаешься, раздвигаешь свои ножки для какого-то лоха, поэтому тебе всё кажется каким-то другим! Новые ощущения, говоришь, шмара?! – тут меня ослепила волна небывалой раньше ярости, не могла же она так говорить, потому что я плохой – Вот твои ощущения!

Я ударил её в скулу кулаком.

Сладкая история подростковой любви обернулась брутальным разрывом, и я сам не понял, как это произошло.

Следующим моим шагом в тот день был звонок Акуле. Это был единственный, как мне чудилось, правильный поступок после разрыва с Настей.

Я завалился к ней домой, как будто пьяный. Внутри всё горело, хотелось чего-то, что затопит это пламя. Как жаждущий в пустыне идёт к любому миражу, так и я пришёл к этой почти незнакомой девушке в надежде, что она даст мне то, что мне было нужно. Только мне не было известно, что это.

Постояв немного на пороге, я вошёл. Внутри было не прибрано. Но только на первый взгляд. Потом в этом хаосе какой-то старой и странной рухляди начали проглядывать черты разумности и… Служения чему-то. Самое интересное, что я осознавал всё это: что-то там было не так, но все эмоции – всё, чем чувствует человек, полыхало.

Она что-то сказала, я не ответил. На её бледном лице не отражалось никаких эмоций, но я был абсолютно уверен, что она понимает, что я чувствую. Эта эгоцентричная манера, когда тебе кажется, что все видят и чувствуют точно, как ты…

Я набросился на неё, но не как любовник, а как дикое животное, мозг которого повреждён пулей охотника – не осознавая, чего я хочу от неё, руки с грубой силой сжались на её ягодицах. Она что-то сказала. Моё лицо перекосило улыбкой. Она показала рукой на дверь – я покорно пошёл туда. Она захлопнула её за мной. Я снова был один: стоял в мрачном подъезде с запахом хлора и какой-то жжёной травы. Кажется, второй запах стоял в квартире Акулины.

Я вышел на улицу. Не уверен, но кажется было темно. Захотелось сделать что-то, что останется со мной навсегда, что-то законченное, ощутимое. Мой горящий череп оказался прислонён к неровной кирпичной кладке старого переулка. Было темно, свет падал откуда-то сбоку. Я упёрся локтями в стену, засунул пальцы обеих рук в рот и стал изо всех сил давить на передние зубы. Я давил, пока не ощутил зуд и жжение внутри дёсен, а затем боль. Ощутил вкус крови. Давил пока оба передних зуба с острыми отростками корней не оказались в моих ладонях.

Вернее, чем сатанисты, нет друзей

Я испугался.

За 2 недели мне вставили новые зубы. Родители повели меня к психологу. Я не стал им ничего рассказывать. Просто молчал. Естественно они связали произошедшее с моим стилем одежды и образом жизни последних месяцев. Психолог был хороший, ничего не скажу, но он мне был не нужен.

Уйти из дома мне теперь не представлялось возможным, поэтому пришлось действовать рискованно. Риск был в том, что они ещё сильней убедятся в моей приверженности какому-то культу и мой домашний арест будет продлён, но выбора не оставалось. Я ослаб, поэтому не смог бы разработать и реализовать какой-никакой план побега.

По-прежнему, внутри себя я чувствовал пламя, но теперь для него не осталось топлива. Я быстро слабел. Весь организм словно выгорел изнутри и оставались одни только тлеющие уголья, так что ни тело, ни разум толком не слушались меня. Теперь мои чёрные плащи и прочая атрибутика были абсолютно к месту: я похудел, осунулся, был бледен и главное – совершенно никого не хотел видеть.

Утром воскресенья я разбудил родителей с просьбой отвезти меня в церковь. Видели бы вы глаза моей матери. Нет, не то, чтобы она была воинствующей атеисткой, просто услышать такую просьбу от сына-подростка, когда он находится в таком состоянии – штука, которая вызывает массу ненужных и страшных мыслей.

– Что с тобой случилось?

– Со мной ничего, мам. Просто интересно стало.

– Ты раньше никогда не просился в церковь…

И поехало.

Конечно не просился, но раньше у меня и не было чувства, что я не принадлежу себе!

В итоге, после двух часов сложных разговоров и ворчания отца, мы поехали.

Человеческая жизнь – это совокупность бессмысленнейших случайностей, однако порой кажется, что они скреплены некоей магией так, что жизнь каждой двуногой твари обретает какое-то подобие смысла.

На пороге церкви стояла небольшая группа молодых людей с серьёзными лицами, перед ними стояли священники или как там называются не вступившие в должность настоятеля храма молодые семинаристы. Выглядело это как противостояние двух групп: молодые попы против людей в чёрном. Они как будто не хотели пускать эту группу внутрь.

– Мы только хотим купить свечей, – спокойно говорил один из парней в тёмной одежде.

– Мы не дадим вам ничего ни бесплатно, ни за деньги, – самодовольным баском говорил молодой поп с жиденькой бородкой, явно довольствуясь выпавшей возможностью проявить власть.

Спор остался позади: мы вошли в храм. Как обычно в таких местах, пахло свечами, какими-то курениями. На лавках и просто на полу – на коленях сидели жуткого вида старушки с закрытыми глазами, о чём-то молясь. Родители спросили настоятеля, на что дежурный ответил вопросом, мол зачем он им понадобился. Родители что-то невнятно пытались объяснить, но это не убедило дежурного, он сказал, что нам следует дождаться службы. Это в мои планы не входило. Пока они спорили, я решил пройтись по храму. Я обходил потемневшие от времени иконы, вглядывался в надписи на церковнославянском и греческом и прислушивался к ощущениям в себе. Ничего не было. Единственное, и то не уверен, что это мне не показалось, странное чувство – какой-то непроизвольный смешок вырвался у меня, когда я оказался перед закрытыми воротами в алтарь. Промелькнула необычная мысль: «Туда всем входа нет». Необычная потому, что я тогда был вообще не в курсе догматики церкви и не знал, что за воротами что-то спрятано – я думал, что это просто элемент церковного декора. Скрипучий, неприятный голос озвучил это в моей голове. Я обернулся и чуть не столкнулся с высоким, бородатым человеком в длинной рясе. По форме убранства я понял, что это и есть настоятель.

Что сказать я не знал, но решил, что этот человек и так всё поймёт: он выглядел таким умным и высокомерным, наверно он многое знает и не может не понять.

– Мне нужна помощь, – просто сказал я.

– Приходите на службу и исповедь, – сказал он на «вы», явно даже не заметив, кто к нему обратился.

– Вы не понимаете! – я слегка повысил голос.

Он остановился, посмотрел мне в глаза. Его взгляд был снисходительно-холодным.

– Сын мой, – заговорил он приторно-притворным голосом – у всех на этой грешной земле есть проблемы – так Бог всё устроил, чтобы человек испытывал страдания, дабы очиститься и прийти к Нему. Запомни это. Не превозноси свои проблемы над чужими, потому что так ты превозносишь над остальными себя, а это путь Диавола.

– Мне кажется… – я запнулся – В меня что-то вселилось.

Он нахмурился, но поток размышления быстро ушёл. Он принял карикатурную позу, перекрестил меня, что-то пробормотал, ободряюще улыбнулся, как бы говоря, что дело сделано и прошёл мимо.

Фальшь сквозила в каждом его движении.

Когда мы вышли на улицу, та компания уже не спорила с молодыми защитниками веры, а стояла в центре церковного двора, около растущего скелета нового здания. Около серой, неоштукатуренной стены этого новостроя что-то сильно толкнуло и сбило меня с ног. Булыжник дворовой брусчатки влетает в череп как брошенный из катапульты. Крик матери и отца, затем их благодарственные восклицания. Потом меня подняли. Около меня был один из тех парней, что пытались войти в церковь. Мой отец придерживал его за руку, из ноги парня обильно сочилась кровь. Я моргнул и заметил новый предмет около серой стены: пирамидальный бетонный блок – что-то вроде противовеса для ручных кранов, которыми пользуются, если нужно поднять что-то на невысокий, строящийся объект и в автоматической строительной технике нет необходимости.

– Поблагодари этого человека! – сказал мне отец – Он только что спас тебе жизнь.

Только теперь воображение дорисовало произошедшее: сверху на меня летит эта гиря, парень прыгнул на меня и оттолкнул, мы оба упали. Инерции его толчка хватило, чтобы вывести наши корпуса из-под удара, но не хватило, чтобы вывести его ноги.

Он вообще не подавал вида, что ждёт какой-то благодарности, а наоборот стремился отделаться от моего отца. К нему быстро приблизились товарищи, забрали и повели его за ворота. Мать стояла и благодарно улыбалась, отец отряхивался. Только тут до меня дошло, что надо что-то сказать.

Я догнал их уже за воротами.

– Не нужно твоей благодарности, парень, – неприветливо сказал мой спаситель.

– Просто…

Я не знал, что «просто». Они показались мне родными, как будто невидимые корни внутри соединили меня с этими людьми. Мне казалось, что им я могу рассказать всё и они поймут. Больше разговаривать об этом мне было не с кем. И меня понесло.

– Мне кажется, в меня что-то вселилось, что-то злое, такое чувство, что я не принадлежу себе и…

– Подожди.

Тот, что спас меня, прыжками на одной ноге развернулся в мою сторону.

– То, что в тебе что-то необычное, мы увидели сразу. Только вот то, что ты говоришь, требуется проверить. У нас есть нечто общее.

– Почему ты меня спас? – спросил я.

– Я же сказал: у нас есть что-то общее.

– А вы кто? – задал я очевидный вопрос.

– Мы – поклонники Сатаны.

Повисла неловкая пауза.

– Что, не ожидал, парень? – усмехнулся мой спаситель.

– А… – вихри нелепых вопросов крутились в голове, застревая в глотке – Зачем вы шли в церковь? – задал я самый очевидный.

– Просто купить свечи. У нас совсем другие ритуалы, но мы тоже пользуемся свечами, а это в наше время – не самый ходовой товар. Можно было бы купить в обычном сувенирном магазине, но там дрянной парафин, а нормальные восковые свечи нужной нам формы производят только церковные хозяйства.

– Мне…

– Я понял. Приходи послезавтра – во вторник. Мы посмотрим. Если ты и правда наш, мы тебе поможем.

– А если нет? – мой голос дрожал, мне очень не хотелось быть отвергнутым.

– Принесём тебя в жертву Сатане, – усмехнулся он – да ничего! Просто пойдёшь домой. Сатанизм – это не то, что многие думают – это крайняя степень приверженности свободе. Но тот, кому удаётся пройти этот барьер и стать частью братства, обретает кровных друзей. Мы готовы умереть друг за друга, – он посмотрел на крышу, с которой на меня свалился блок – до тех пор, пока этот кто-то добровольно не покинет нас.

Он отвернулся.

– А куда приходить-то?! – уже в спины прокричал я.

– Поперечный просек 1, там вход в Лосиный Остров.

Люди всегда пропадают при невыясненных обстоятельствах

С родителями на этот раз всё оказалось ещё сложнее. Отец категорически отказывался выпускать меня на улицу без присмотра. Мать, после просьбы отвезти меня в церковь, посматривала на меня как-то странно. Я допускаю, что её интуиция что-то ей подсказывала, но выяснить это не было возможности.

Когда я спорил с отцом, во мне постоянно кипело жгучее желание высунуть язык, оттопырить руками уши, попрыгать на одной ноге и крикнуть ему: «Эй, заткнись, вонючий членосос» или что-то в этом духе. Меня бросало в пот, когда этот порыв докатывался до моего сознания. Тот поток пламени, что выжег меня за первые несколько дней недуга, никуда не делся – просто я был очень слаб, нервы словно сгорели, поэтому все реакции и позывы, даже такие неестественные, как желание беспричинно нагрубить отцу, не выходили дальше умозрительного порыва.

«Потанцуем, сучка?», – чуть не сказал я своей матери в один из вечеров, когда она стояла у раковины, вытирая полотенцем только что помытую посуду, отчего её зад смешно вращался туда-сюда.

Те дни я помню как сон – много деталей выпало, кое-что я, возможно, неправильно интерпретирую, поэтому стараюсь излагать только факты и действия.

В конце концов я вырвался из дома. Заставил родителей думать, что иду гулять с одноклассниками путём несложных манипуляций с телефоном и одного приятеля, который согласился подтвердить мою историю.