Городские ворота

Марина Штайнбахер

Городские ворота

I.

С утра зарядил мелкий колючий снег, который шёл, казалось, не сверху, а сразу со всех сторон, закручиваясь спиралью вокруг пешеходов, по-хулигански норовя попасть в лицо, а, если получится, то и в нос, и в глаза. Из многострадальных глаз и носа текло, поднятый воротник осеннего бушлатика из «секонда» не спасал от холода, а тонкая подошва скользила по грязной жиже и, похоже, это только вопрос времени, когда он поскользнётся и собьёт какого-нибудь встречного бедолагу. Лёха про себя надеялся, что это будет кто-нибудь лёгенький и худенький.

На снег они не рассчитывали, конечно. Белорусская метеослужба обещала, что всю неделю будет «суха, каля нуля» [сухо, около нуля – белорусск.], а тут – на тебе! Какое ж это «каля нуля» когда такой снегопадище! А он ещё догадался отправить Димона на Ждановичский рынок, купить у оптовика пластиковые окна. Хоть бы Димон доехал нормально. С летней резиной по скользкой ждановичской трассе ехать – это как с похмелья по гололёду с пивом из магазина бежать. Или вот как он, Лёха, сейчас – в спортивных кроссовках по противной грязной кашице хлюпать. Зимнюю обувь Лёха в утренней спешке не нашёл, видимо, мать на антресоль закинула, а будить её он не решился. Пусть поспит, отдохнёт от дежурства. Да и вопросов меньше. Незачем ей знать, куда он собрался. Эх, ладно, выдюжим! Сейчас главное – с Сипатым рассчитаться. Лёха бы уже давно этот долг вернул, если бы предыдущий клиент не кинул их с Димоном на роскошный евроремонт, куда вложили они свои кровные, любовно выбирая материалы и отделку побогаче, надеясь на обещанное щедрое вознаграждение. Вот же лохи! Лёха аж головой замотал от ярости, так жгло его горькое воспоминание. Заявились потом к Сипатому, помоги, мол, выбить. А тот только усмехнулся: «Научил вас жизни грамотный человек, а за науку платить надо». И заржал, гад, издевательски. Теперь вот Лёха с Димоном каждый день, включая выходные, на объектах корячатся, оказывая «услуги элитного евроремонта». За науку, стало быть, платят, да на выплату долга зарабатывают. Четыре тысячи баксов. Для Сипатого – тьфу, он, поди, со своими блатными за неделю в одних кабаках больше пропивает, а для Лёхи с Димоном целое состояние. Чёрт же их дёрнул к Сипатаму за деньгами обратиться, да только где ещё было денег по-срочному занять, когда подвернулась старенькая «Газель» за хорошую цену? Надо ж на чём-то материалы возить. Эх, успеть бы на электричку, ещё хочется домой вернуться живым и в полной комплектации, а то всем известно, что бывает с теми, кто с Сипатым вовремя не рассчитался.

По улице мельтешили люди, второпях натыкались друг на друга, и, отскакивая, залетали в нарядные двери магазинов. Рябило в глазах от бликов новогодних витрин, от гирлянд с надписью «С Новым 2000 годом!». «А что если, – думал Лёха, растирая на бегу замёрзшие красные уши, – действительно, с наступлением миллениума остановятся все компьютеры, электростанции и прочие всякие там станции, включая космические? И спутники попадают на землю как яблоки? И телевидение закончится прямо в момент, когда Басков откроет рот, заводя очередные «песни о главном»? Да не, байки всё это, мистика для пенсионеров». Лёха усмехнулся и припустил быстрее, благо, почти добрался до Городских Ворот– двух минских «башен-близнецов», выстроенных в конце сороковых напротив вокзала и с тех пор приветствующих гостей города как в натуральном виде, так и украшая всякого рода сувениры, как и положено символу города.

Башни пристроились как раз в том месте, где дорога выныривала на большую привокзальную площадь. Среди прохожих попадались всё больше пассажиры с чемоданами, волокущие свою ношу, нагнув головы, будто пытаясь забодать каждого встречного. У самого края дороги суетилась бабка в белом пуховом платке. Бабка тыркалась то к одному прохожему, то к другому, но замёрзшие пешеходы игнорировали энергичную старушку. Лёха, на что уж спешил, но на мимопроходящих разозлился. К бабушкам Лёша испытывал слабость: всё самое тёплое и радостное, что успел он получить от бабули в своём неприхотливом детстве – домашние пироги, вязанные свитера, сказки про царя Салтана– всё это осталось где-то внутри и грело, и вызывало трогательные воспоминания. Поэтому он решительно направил свои замерзающие стопы прямиком к бабке, которая, увидев его, сама тут же вскинула руки и бросилась навстречу.

– Сынок, – запыхавшись, проблеяла бабка, – переведи бабушку через дорогу, будь ласков.

– Так вот же зебра, бабушка, – начал было Лёха, но бабка замахала руками.

– Сыночек, ды ты ж глянь, как они тут гойсают! Уж они так гойсают – черти их дери!– нешто бабушка успеет перебежать? Помоги, сынок, а уж я бога буду молить, чтоб он тебя не оставил, – зачастила бабка и вцепилась в Лёхин локоть с неожиданной силой.

Лёха терпеливо засеменил по пешеходному переходу, усмехаясь мыслям о том, что бабка, видимо, бывшая чемпионка по армрестлингу, отцепить её не представлялось возможным.

– Я машин этих проклятых страх как боюсь, – причитала меж тем бабка, – пасля [после – беларуск.] того как меня в прошлом году здесь сбило, на дух их не переношу, тьфу, чтоб их чёрт драл!

– В смысле «сбило»? Сильно? – Лёха вежливо поддержал беседу, – водителя-то задержали?

– Совсем сбило, сынок, насмерть. Вот здесь, аккурат на этом месте, – бабка горестно закачала головой и поджала губы.

– Сейчас за это большие сроки дают, а что мили.., – Леха осёкся и покосился на бабку. Вот те раз, повезло на сумасшедшую старуху нарваться.

– Что ты, Лёшенька, родимый, какая уж там милиция! Уехал Сергей Сергеич, начальник Первомайского ЖРЭО. Убежал, ирод! Даже первой помощи не оказал. Так я и отдала душу, без исповеди и отпевания. Прокляла я его, безбожника, это само собой. Скоро уж и Сергей Сергеичу на тот свет собираться, от проклятия неупокоенной души не убежит. Вот спасибо, Лёшенька, вот и перешли мы с тобой дорогу-то, вот и славно.

Бабка, осторожно переступая, развернулась и пытливо заглянула Лёхе в лицо.

– Помереть-то я померла, а грехи?

–Что, грехи? – шмыгая носом, Лёха соображал, когда это он успел представиться и ещё – как бы это поаккуратнее вынуть руку из бабкиной сцепки да сделать ноги.

– Да как же я с грехами-то на тот свет вознесусь? Грехи-то ить на земле держат! А сегодня как раз годовщина моей кончины, день решающий. Чуть нашла, вишь, провожатого, чтоб через дорогу промеж Городских ворот провёл. Люди-то они нас обычно не видят.

Бабка опять печально качала головой, глядя на Лёху слезящимися голубыми глазами. Лёха почувствовал, что начинает раздражаться, время неумолимо поджимало.

– Так ведь я же увидел, бабуля, – Лёха попытался тихонечко выкрутить руку из цепких бабкиных пальцев, – я же перевёл. Это… вы в безопасности, бабушка. Грехи Ваши я Вам отпускаю, идите домой, на печку.

Бабка тихонько дробно засмеялась.

– Потому и увидел, что ты сейчас близко к другому миру стоишь, на тот свет прямиком спешишь. А грехи…, – бабка пристально посмотрела Лёхе в глаза, как будто искала там что-то и скачала просто и спокойно, – а грехи мои ты на себя взял.

Бабкин голос эхом отразился от жёлтых привокзальных зданий и покатился по снежной улице вниз. В этот момент Лёхе показалось, что мир замер и даже снег завис в воздухе недвижимо, прекратив своё безумное кружение. «Ох», – что-то оборвалось внутри Лёхи и он каким-то чужим хриплым голосом спросил:

– В смысле -«взял»?

Старуха ласково посмотрела на Лёшу как на неразумное дитя.

– Так ведь кто грешную душу через дорогу переведёт, тот все её грехи на себя берёт. Во искупление и в жизнь ве-е-ечную.

Снег теперь шёл сплошной стеной и Лёхе показалось, что снежный заслон отгородил их с бабкой от всех остальных пешеходов, от привокзального шума, от автомобильного гула, и что они, вообще, не на людной улице стоят, а парят где-то вне места и времени.

– Только не просто это -найти человека, который тебя через дорогу переведёт. Люди-то нас не видят, кроме тех, что, как ты, близко к тому свету подошёл, – бабка сокрушённо покачала головой, – а времени-то у меня совсем мало, всего один день в году, в день смерти таинство работает.

–И много тут вас таких?– Лёха вытер нос рукавом.

–Да хватает, сынок, – охотно закудахтала бабка, – я мало кого знаю, я и при жизни-то не шибко общительная была, а наши в основном все замкнутые, неразговорчивые. Вот, значит.. Рафка, цыганка, у самого входа на вокзал стоит со свёртком. А что в том свёртке не показывает, да просит прохожих угадать, – бабка приблизила лицо к Лёхе и быстро горячо зашептала, – коль угадаешь, Рафка на тот свет без грехов перейдёт, а не угадаешь – Рафке ещё год стоять, да и тебе год удачи не видать.

– От оно как, – продолжала старуха, вроде бы глядя на ошарашенного Лёху но при этом всматриваясь во что-то, видимое лишь ей, – а там ребёночек у ей. Да кто ж скажет-то, все боятся. Лёнька-обходчик безногий, ногу свою с собой носит. Озорует много Лёнька. Ногу-то ему поездом оторвало, когда его пьяного товарняком снесло насмерть. Так он этот отрубок свой людям под ноги-то и кидает. А прохожий, даром что не видит ни Лёньку, ни конечность его, но об ровное место спотыкается. Иной раз со всех сил на рельсы падает. Ох-охо, всякие у нас тут есть, Лёшенька, точка у нас тут такая, особая. Перекрёсток – завсегда место тонкое. Между тем светом и этим. А вокзал, уж он и вовсе перекрёсток всяких дорог. Но за Городские Ворота мало кто выбраться может.

– За какие ворота? – Лёха как загипнотизированный вслушивался в бабкино бормотанье, увлечённый рассказом.

– А? – вздрогнула старуха, – да, вот эти -то башни, – она показала на стоящие по обе стороны от дороги дома-близнецы, – они самые, Городские Ворота и есть. Через которые «пройдёт только всякая правда, а хлусня не пройдёт». Так старая легенда говорит. Въездные ворота в Менецке [древнее название Минска – авт.] в старые времена были такие. Заклятие на них было наложено– впускать только тех путников, что с добром приходят. Теперь вот ворота другие, а сила в них прежняя. И всякая нераскаявшаяся душа через них пройти не может.

– Так а Вы же.., – растерялся Лёха.

– Да я же с самого краешку, – бабка улыбнулась, – да и убили меня тут. Ты, слушай, Лёшенька, – бабка сморщилась, застонала, – раскаяться-то я раскаялась, да ничего не поменяла, не исправила.. ох, больно, горюшко! Так с грехом и была, так им и болела. Хорошо, ты встретился, недолго я промучилась. А так-то всем нам срок установлен. Сколько мы на земле жили, столько лет на передачу грехов и отпущено, чтоб найти, значит, кто искупит грехи-то.

– А если не искупит? – заинтересовался Лёха.

– А не искупит, так на нём те грехи и останутся. И будет душа мучится как на том свете, так и на этом. И так оно, конечно, бывает, коль душа мелкая. Робеет человек, – вздохнула бабка.

Внезапно она вздрогнула и к чему-то прислушалась.

– Ты, главное, не бойся, сынок, – заспешила, запричитала она, – ты грехи- то искупи, а я уж за тобой присмотрю. Слышишь, – она пристально заглянула Лехе в глаза и настойчиво повторила, – не бойся, Алёшенька! Как перед Богом прошу, ради тебя самого – не бойся!

Тут-то Лёха и вспомнил про электричку и про Сипатого, и про долг.

– Ё-моё! – в отчаянии он оглянулся на вокзал, как будто отсюда мог увидеть расписание электричек, – бабуля, мне ж бежать надо!

Но, повернувшись, никакой бабки Лёха рядом с собой уже не нашёл. Растерянно оглянувшись, он махнул рукой и бросился к вокзалу.

«Блин, блин, блин! – задыхаясь, бежал Лёха к вокзалу, – Во сказочница! Прям эти… как их.. вечера на хуторе близь Диканьки!»

Так, усмехаясь и покачивая головой, добежал Лёша до вокзальных касс, а потом, перепрыгивая через две ступеньки, опрометью бросился на перрон, ловить электричку.

II.

…Невыносимо болели рёбра, ныла нога и всё тело было чугунно-тяжёлым, неподъёмным. Очень хотелось пить. «Заболел я, что ли? – мелькнула догадка, – Грипп?». Лёха с трудом открыл глаза и увидел, что лежит он в небольшой комнате, тускло освещённой длинной настенной лампой, а за окном темно и подоконник снаружи занесён снегом. «Окно пластиковое однопакетное, – заметил про себя Лёха, – раму плохо заделали, пена видна. Не будет окно тепло держать. Халтура». Тем не менее в комнате было не холодно, видимо, из-за работающей на полную катушку батареи. Тут Лёха вспомнил про доставку окон, про текущий ремонт, Сипатого и электричку. Лёхин организм от нахлынувших воспоминаний встрепенулся и попытался принять сидячее положение. Но, при первой же попытке дёрнуться, ногу и голову пронзила резкая боль. Тут Лёха заметил прозрачный провод, тянущийся от его руки к капельнице. «Чего? В больнице я, что ли? Когда ж я сюда попал?», – сознание не слушалось, воспоминания извивались и плавились. В голове всплывал вагон и какие-то кричащие испуганные люди. «Видимо, что-то случилось в электричке», – решил Леха, однако, в этот момент белая дверь распахнулась и в комнату энергично вошёл врач, а за ним пухленькая молодая медсестра.

– Ну, что, герой, – стоящий у кровати стул тяжело крякнул под тяжестью доктора, – Как наши дела? Пришёл в сознание? Ушиб головы.. похоже, перелом ребра и колотая рана бедра, так то. Везунчик ты, Брюс Ли. Если бы этот тип пырнул тебя на полсантиметра правее, – доктор указал на лёхину левую ногу, – да если бы не оказалось в электричке сообразительного человека, который догадался перетянуть ногу, и если бы скорая не подсуетилась, да я б не задержался на дежурстве.. – доктор присвистнул и махнул рукой, дескать, пиши-пропало.

Оглушённый Лёха только открыл рот, как за дверью раздались голоса, и доктор закряхтел: «Милиция… Я обещал допустить, как только ты проснёшься. Родным-то, кстати, как сообщить? По телефону никак дозвониться не можем, никто трубку не берёт. Военный билет твой? Алексей Бондарев?».

– Мой, – прохрипел Лёха, – кхм.. Мать, наверное, на дежурстве, в детском саду. Сторожем. Я сам позвоню. Телефон мой.. у вас?

– У нас, Алексей, у нас. Отключай его, Ксюш, – доктор кивнул на капельницу, – и водички дай, а я с милиционером поговорю. Отдыхай, герой! – похлопал врач Лёху по руке и закрыл дверь.

Сестричка поправила подушку, помогла Лёхе чуть приподняться. Движения её были быстрыми, но аккуратными и ласковыми, так что Лёха, отхлебнув с её помощью воды, решился спросить: «Что со мной?»

– Доктор Вас хорошо залатал, не беспокойтесь. Немножко отлежитесь – и будете как новенький. Вы.., – девушка запнулась и с чувством выпалила, – я такого смелого мужика никогда в жизни не видела!

От неожиданности Лёха подавился водой, закашлялся и ойкнул, боль в ребре давала о себе знать.

– Вы лежите, отдыхайте, – медсестра смущённо улыбнулась, – меня Оксана зовут. Я ещё загляну.

И выскочила, прежде, чем Лёха успел открыть рот.

Опять навалилась тяжесть, мозг буксовал и, вместо логических рассуждений, демонстрировал Лёхе неприличные картинки с участием медсестры. «Да и чёрт с ним», – сдался Лёха и провалился в глубокий, вязкий сон.

Во сне Лёха пробирался через толпу, что-то кому-то доказывал, злился и вдруг как будто сильной волной его выбросило из сна обратно в маленькую, плохо освещённую больничную палату. Лёха рванулся, забыв про рану, но тут же заскулил, улёгся обратно и всё повторял, тяжело дыша: «Вот оно как, значит…вот оно как…». Воспоминания одно за другим выстраивались в Лёшиной голове и он замер, глядя в потолок, силясь погрузиться в собственную лентой разворачивающуюся память.

…Снег.. бабка бубнит… Вот он бежит к вокзалу, покупает билет. Пустые окна подъехавшей электрички. Погружаются и исчезают в дверях электрички люди: пара старичков с торчащими из мешковины черенками садовых инструментов (зачем они зимой? Может, лопаты?), тяжело взбираются по ступенькам какие-то мужики в полушубках и «собачьих» ушанках. Вот поднимается немолодая грузная тётка в пальто с воротником. И, наконец, запрыгивает насквозь промёрзший Лёха.

Сразу накатило облегчение – уф, как тепло в вагоне, даже жарко! Ничего себе, однако, тут веселье! Смех и..песни? Лёха взглянул вглубь да так и застыл с открытым ртом. Каким-то чудом он умудрился запрыгнуть в плацкартный вагон, битком набитый весёлыми молодыми людьми, которые о чём-то спорили, перекрикивая друг друга. «Настя, чай будешь?» -«Настя предпочитает креплёное плодово-ягодное!». Хохот, протесты Насти, дребезжание гитары. «Ох, блин, мне точно не сюда, – подумал Лёха и рванулся к выходу. И замер. За дверью с большой скоростью мелькали ельники, берёзки, рощицы, в общем, типичная белорусская лесополоса. Дверь же была, как и полагается, наглухо закрыта. Обалдевший Лёша отметил, что снаружи никакого снега и, вообще, никакой зимы не наблюдается, зато наблюдается вполне себе нормальное лето с обилием зелёной листвы, травы и кустарников. Как, заходя в пустую электричку, он оказался в пассажирском поезде? Вроде ж видел, куда шёл! Лёха растерянно выругался и закрыл глаза. Так он стоял какое-то время, прислушиваясь к ритму поезда, потом резко открыл глаза и застонал, обнаружив себя всё в том же вагоне в бушлате и мокрых кроссовках. Резко выдохнув, Лёха провёл рукой по лицу, по колючему ёжику на голове и осторожно прошёл в вагон, решив для начала осмотреться.

Обстановка в вагоне была самая легкомысленная. В проходе валялись бесхозные рюкзаки, через них переступали, передвигаясь из одного открытого купе в другое, весёлые молодые люди.

В проход выскользнула девушка с закрученными на затылке сложным узлом светлыми волосами. Лёше она показалась странной – несмотря на застывшую улыбку, глаза у неё были какие-то испуганные и шла она, всё время нервно оглядываясь. Убедившись, что никто не обращает на неё внимания, всё с той же деревянной улыбкой, девушка быстро достала из-под кофточки небольшую книгу и сунула её в карман одного из лежащих в проходе рюкзаков. После чего повернулась к окну и уставилась на пролетающие мимо пейзажи.

– Девушка, – Лёша устремился к незнакомке, – простите, я тут случайно к вам заскочил, я вообще-то в электричку метил.. в смысле.., – собирал он разбегающиеся слова, – Скажите, а куда идёт этот поезд?

Игнорируя вопрос, девушка внезапно повернулась в его сторону, прикусив губу и с ужасом глядя сквозь Лёху куда-то в сторону тамбура, а потом опять резко отвернулась, прижалась лбом к стеклу и что-то зашептала. «Дура..дура»,– донеслось до Лёхи.

– Извините, – Лёха вконец растерялся, но решил не сдаваться – Кхм… я говорю, поезд куда идёт? Какая следующая станция?

Девушка продолжала отчаянно смотреть в окно, вцепившись в поручень. Её пустой взгляд напомнил Лёхе соседку по этажу, сын которой в девяностые сел на иглу, воровал у матери деньги, а потом и вовсе, как во дворе говорили, от передоза коней двинул. Соседку, в результате всех выпавших на её долю несчастий, увезли в «Новинки» [психиатрическая больница в Минске – прим.] вот с таким же пустым взглядом.

«Сумасшедшая, – охнул Лёха, – Может они все тут шизики? Дурдом перевозят. А я возьми да и залезь в вагон».

«Да нет, – мысли в Лёшиной голове прыгали, перебивая друг друга, – вряд ли поголовно сумасшедшие. Ни санитаров, ни охраны. Нет, не шизики. Но кто ж они такие и, главное, как я-то сюда попал!».

Никогда ещё Лёха не чувствовал себя таким беспомощным. Ни в момент, когда школьная учительница неумышленно пытала его перед всем классом: «Твой отец кем работает, Бондарев? Ты что молчишь? У тебя отец есть, Бондарев?» Ни когда наглый самоуверенный уголовник отказался платить им с Димоном за ремонт, пригрозив наказать их за нахальство. Ни даже в тот вечер, когда Ленка сбивчиво объясняла в телефонную трубку: «Понимаешь, Лёша, Ваня – он перспективный, а с тобой, ну, какое будущее». Природа не оснастила человека способностями к мгновенному обустройству в новом мире. Приходится адаптироваться самому, в то время как все твои датчики отторгают эту чуждую реальность. И вся система глючит, паникует и мигает яркими тревожными лампочками. Пересиливай себя, человече, отращивай «жабры», развивай систему терморегуляции или что там ещё есть в твоём арсенале, иначе аврал и полный каюк – так и будешь в зависшем состоянии взирать на новую реальность изнутри своей субмарины.

Не выдержав невыносимой неопределённости, Лёха психанул и бросился к проёму плацкартного купе с намерением выяснить, наконец, что здесь происходит. В этот же момент здоровый курчавый детина начал выходить из купе, не обращая внимания на внезапно появившегося перед ним Лёшу. В результате столкновения с детиной Лёша отлетел к боковому столику, и, почувствовав как поезд резко дёрнулся, очутился в проходе на полу, ещё более злой и обескураженный.

– Друг, извини, не заметил! Да ты откуда взялся-то? Никого ж не было в проходе и вдруг ты! Прям как чёрт выпрыгнул, – курчавый потянул руку, помог Лёхе подняться и заботливо отряхнул его бушлат, – ты морячок, что ль? С флота недавно? К нам как попал, по распределению? А я из политеха. Мы почти все оттуда. Ты из какого вагона?

Лёша, не успевающий переваривать информацию, промычал что-то и махнул рукой куда-то назад.

– Из двенадцатого? – обрадовался курчавый, – а я – Сеня. Рогожкин, – курчавый тряс лёшину руку и излучал безудержное дружелюбие щенка кокер-спаниеля, казалось, он был несказанно рад встретить Лёху.

– Лёша. Бондарев, – в смятении Лёха прикидывал, стоит ли рассказывать о странном попадании в вагон, но курчавому это и не понадобилось. Он затолкал Лёшу в купе и представил присутствующим, во множестве занимающим полки:

– Это Лёша-морячок из двенадцатого. По распределению к нам. Дайте кто стакан. Стакан есть чистый?

Все загалдели ещё больше, подвинулись и усадили Лёху на жёсткую деревянную полку напротив парня с гитарой. Вручили стакан (чистый ли? он постеснялся спрашивать).

– Из двенадцатого? Алёну Протасову знаешь? Это у вас кто-то от поезда отстал? Ну, налейте же ему, человек с пустым стаканом сидит!

Лёха успевал только крутить в разные стороны головой и широко улыбаться как мультяшный персонаж, приговаривая: «Не-нет.. не знаю..нет..»

– А ты чего бритый? Больной что ль?

–В смысле? – начал было Лёша, как со всех сторон закричали, защебетали: «Сказали же, из армии только, не видишь, человек в форме, ты, Хлявкин, чего цепляешься, из армии он, с флота он».

Прихлёбывая вино, Лёха отметил, что, действительно, у присутствующих парней наблюдались странные стрижки с несколько отросшими, по его меркам, патлами, а некоторые ещё и усы носили. У девушек тоже с причёсками наблюдалось что-то чуднОе – в основном, они носили пышные стрижки каре или закручивали длинные волосы «гулькой», как у встреченной им в проходе девушки. От крепкого противного вина на голодный желудок (плодово-ягодная бормотуха какая-то!), а ещё от духоты и переживаний Лёха раскис и смотрел на всех изумлёнными детскими глазами.

– Ты в каком море ходил? – крикнул кто-то Лёхе (вероятно, Хлявкин) с верхней полки.

– А давайте споём про море! – перехватил кто-то инициативу к большому лёхиному облегчению.

– А давайте! – гитарист одним глотком допил остатки вина из стакана, – на, поставь на стол, – и ударил по струнам.

«В нашу гавань заходили корабли,

Большие корабли из океана».

«В таверне веселились моряки, ой-ли, – подхватили девушки, – И пили за здоровье атамааана».

– Ты первый раз в стройотряде? – прокричала Лёхе на ухо девушка с серыми, слегка раскосыми глазами.

– В стройотряде? – глупо улыбаясь, переспросил Лёха, – Эээ..

– И я – первый. Да ещё в такую даль, – сероглазая улыбнулась.

– В даль? – опять переспросил как попугай Лёха.

– Шутишь? – девушка замахала руками, чуть не расплескав вино, – Казахстан! Я дальше БССР никуда не выезжала. В Москве даже не была, – она как-будто расстроилась, – я вот со второго курса, Сашка с верхней полки с третьего…

Белобрысый весельчак, сидевший у окна, откликнулся:

– Не наводи тоску, Наташка! Так и сидела б в своей общаге. Хоть романтики вдохнёшь! Степи, кони, ковыль!

– Денег мало-мало заработаешь, – выкрикнул кто-то под общий смех, – не всё ж мамке тебя содержать.

– Да что вы всё «деньги, деньги», – парень с гитарой оборвал песню. Леха заметил на его рубашке значок с красным флажком и какой-то аббревиатурой, – Нельзя же для себя только жить. Поможем братской республике, совхоз построим, общежитие. Народ в степи потянется сельское хозяйство развивать. У меня брат год назад, в шестьдесят втором, ездил, так он сейчас уже председатель комсомольской ячейки на факультете. Справимся! Ты, Самохина, лекции колхозникам можешь читать. По истории!

– Ой, да ладно, ребят, ну что завели опять партсобрание. Всё знаем, понимаем, чувствуем! А вино у нас ещё есть? – раздался озорной девчоночий голос и все опять загалдели, засмеялись…

В Лёхиной голове под стук вагонных колёс крутилось: «Ка-зах-стан-Ка-зах-стан- Ка-зах-стан..» Пользуясь царящим вокруг гвалтом и хаосом, он поднялся и нырнул в проход, нащупывая в кармане пачку сигарет. Это дело следовало немедленно перекурить.