Бранная слава

Сдавленная, будто приплюснутая водными толщами змеиная головка с похожим на бороду одиноким длинным усом, росшим под нижней челюстью, красно-алые, вспухавшие рубцы жабер, а главное – тело: гибкое, как длинное пламя настоящей, восковой свечи, с длинным и доисторическим подбрюшным плавником, закругляющимся на хвосте в мягкое полукружье, и с нежно-упругой – без единой чешуинки! – кожей со странным, и тоже каким-то очень древним, орнаментом пятен по ней!

Вели себя налимы тоже как-то загадочно: не пытались выпрыгнуть из таза, подолгу застывали на месте, едва пошевеливая плавниками и, казалось, мерцали из-под воды своими зеленоватыми, стекленеющими глазами. Это был спокойный и, казалось, всезнающий взгляд – откуда-то оттуда, из далекой колыбели жизни, из такой глубины и мглы, что Никита на мгновение даже забывал об удачливой рыбалке и своем коротком осеннем счастье, и ловил себя на мысли о допотопных рептилиях, морских чудищах и еще бог знает о чем!

Но самое важное было не это – именно разглядывая с сыном пойманных налимов, Никита остро почувствовал, что и зачарованный Максимка переживает что-то похожее, что наконец-то он не один, что вот теперь они с сыном вдвоем в этом холодном предзимнем мире и куда-то в далекое-далекое прошлое отодвигаются его, Никитины, одинокие рыбацкие восторги: ночные река, звезды, костер. И, странное дело, Никита не ощутил привычного сожаления от утраты этих сокровенных своих радостей, он понял – теперь, без Максимки, они будут неполными.

* * *

И вдруг пошел снег: Никита не помнил – тогда ли, перед домом или уже когда, упаковавшись и навесив замок не ставшую сразу какой-то грустной избу, они с сыном были далеко в поле. Да это теперь было и не важно, гораздо ярче запомнилось другое: в огромной, бахромистой снежной взвеси, вдруг заполнившей все пространство между небом и землей, сквозь эту взвесь – разрумяненное ходьбой лицо Максимки и его же блестящие черные глаза!

А еще – что-то остро кольнувшее Никиту, когда, возвращаясь от билетной кассы (они завернули на станцию взять Никите билет на вечерний поезд), на станционной скамейке он обнаружил Максимку… спящим. Тот прикорнул мгновенно, видно, только-только положил голову на отцовский рюкзак, да тут же и заснул, разморившись в тепле…

Поезд равномерно отстукивал свои сказочные, темные российские версты – они вспыхивали в ночи и мгновенно сгорали, истаивая в снежной мгле вместе с огоньками редких полустанков и переездов, уносившихся куда-то во тьму. Только в косом свете редких пристанционных фонарей и можно было разглядеть мгновенный лет снежинок. Значит, снег по-прежнему шел.

«За ночь наметет много, – подумал Никита и прислонился к холодному стеклу, – может даже Максимка в школу завтра не пойдет. Хотя куда он денется – мать-то учительница!»

И Никита пожалел, что сыну придется идти в школу, а то бы сидел дома, смотрел, как летят снежинки или пошел катать снежную бабу, – только вот с кем?

И он понял, что вернется к ним, к Тане. В первый раз он это почувствовал вчера, когда, выйдя из подъезда их двухэтажного многоквартирного дома (построенного в поселке еще в советские времена для учителей и служащих станции), оглянулся на прощание и увидел их вместе: Максимку, влезшего на подоконник, и Таню, тихо стоявшую рядом с ним.

Колеса скорого вровень с секундной стрелкой Никитиных командирских (грозненский подарок комбата-десантника) отстукивали первые минуты нового дня. Пора было спать, завтра – суетная, беготливая Москва!

* * *

…Никита не вернулся к Татьяне с Максимкой – через несколько недель вертолет, в котором летел он и несколько офицеров Генштаба, был сбит выстрелом из переносного зенитно-ракетного комплекса «Игла», совсем уже недалеко от места недавних боев на участке Итум-Калинского погранотряда, куда его в этот раз направила редакция. Трасса, по которой они летели, почему-то стала известна боевикам – и их уже ждали…

Обломков «мишки» в горах не нашли, но гибель летчиков и пассажиров подтвердилась данными радиоперехватов.

По рассказам горцев, там, куда рухнул объятый пламенем борт, находится древнее, ледниковое озеро. Глубина в нем немеренная, а главное, по преданиям стариков, в его прозрачных водах водятся какие-то огромные, чуть ли не допотопные, обросшие мхом, рыбы. Им старейшины даже когда-то жертвы приносили, но с тех пор как в Чечне снова стало неспокойно, туда уже не наведывается никто…

Максимке о гибели отца не сказали, но в ту ночь, когда он погиб, мальчишке приснился странный и одновременно страшный сон: ему снилось, что он стоит на камне, а вокруг вода, и в ней плавают какие-то чудные рыбины. Они время от времени останавливались напротив него, и начинали долго-долго смотреть на мальчика своими бессмысленными и страшными, стекленеющими глазами. И Максимке делалось так жутко, так жутко, что он начинал кричать во сне и в один из таких моментов проснулся. Но странное дело, вместо привычного для себя – «мама», он впервые наполнил темноту комнаты испуганным и еле слышным: «па-па-а!»

Петручио

Рассказ

На самом деле его звали Петрович. Ротный шутник в минуту каких-то неведомых итальянских воспоминаний, каковых у него не было и быть не могло, обозвал Петровича «Петручио». И всё. Пропал человек. Ну или заново народился.

Почему, откуда? «Не знаю, – говорил впоследствии шутник, – навеяло…»

Приклеилось, конечно, не сразу. Больше того скажу, он сам и постарался, чтобы приклеилось.

Первым делом Петручио (в первой молодости – Петрович) покрасил автомат. Дело, в общем, несложное. У нас все красили, автомобильной краской из баллончиков. Держалось недолго, но глаз радовало.

В ходу были два цвета: жёлтый «сахара» и зелёный «олива». Ну и разные смешения с коричневым. Ротный шутник по поводу коричневого тоже высказывался. Но людям это не нравилось. Высказывания. Людям нравились сочетания цветов.

Получалось очень тактикульно. Здесь важно тактикульность не путать с тактильностью. Потому что тактильно – это когда щупаешь пальчиками (ротный шутник по этому поводу… ну да неважно).

А вот тактикульно – это когда человека сразу можно отправлять на выставку «Армия-2023». Ну или в крайнем случае – рекламировать склад спецодежды.

Что в общем правильно. Потому что во все времена военный человек должен был выглядеть так, чтобы невоенные люди завидовали. А антивоенные в обморок падали.

То есть красиво.

Но всё это – не про Петровича (то есть того, который ещё не превратился в Петручио). Петрович с высоты своих пятидесяти плюс только посмеивался над молодёжью.

А тут как «сказився»[11]. Лучше и не скажешь. Тем более что обуяло его на территории исторической Новороссии, где малороссийское наречие уже третий век мешалось с российским.

Вернулся он как-то под вечер с баллончиком и покрасил. Все только переглянулись.

– Зелёнка скоро попрёт, – пояснил он. – Камуфлироваться надо…

За недолгую весеннюю ночь свежеокрашенный АК-47 высох, но не он удивил народ поутру.

Выяснилось, что это был только первый шаг к падению Петровича.

Вместе с потёртым, пошкрябанным, когда-то надёжно воронённым автоматом преобразился и его хозяин.

Взамен благородной окопной недельной небритости у Петручио наметились язвительные усики, как у Пуаро.

В темноте располаги накануне мы их не разглядели, а тут нате вам.

Но и это не всё.

Немного помявшись, новообретённый ветреник показал нам серебряный перстень с летучей мышью.

– У морпехов выменял…

Почему у морпехов оказался перстень с эмблемой разведки, никто и не спрашивал, преображение одутловатого, налитого житейским опытом закоренелого отца семейства в легкомысленного мальчишку-первохода было ошеломляющим.

– По ходу, дело за пень задело! – сказал ротный шутник. И оказался прав.

* * *

Звали её не по-русски и не по-украински, а как-то удивительно интернационально: то ли Регина, то ли Снежана, то ли Диана. Но была она не армянка и не цыганка, а коренная, херсонская.

Был, наверное, и муж…

– А!.. – махала она рукой, и было непонятно: то ли он с хохлами ушёл, то ли, как у многих русских баб, просто ушёл…

Но вдовой она не была ни с какой стороны. Немного за или только-только сорок. Яркая, губы по моде, брови накрашены. Сзади и спереди всё утянуто, но если вывалится, то вывалится, не обвиснет. Одним словом, хохлушка. Но при этом – современная хохлушка, то есть – сделанная.

Сделавшая себя вопреки молодости и геронтологии.

Как они спелись, Бог ведает. Работала она в салоне (сиречь парикмахерской), который по военному времени большую часть недели стоял закрытым, но иногда подзабытым рекламным заревом заливал центральную площадь городка, и тогда к нему по привычке тянулись женщины, скорее поболтать. Хотя, тоже верно, что и подкраситься, и прихорошиться. У них это как-то нерушимо спаяно.

Вот оттуда и появились усики Пуаро.

Даже боюсь представить, до каких бы ещё усиков дошло дело, но не дошло. Петручио не долго ходил в салон, нашла она ему место и поукромнее, и поуютней. Благо пустых домов в курортном херсонском городке во время войны было предостаточно, потому как совсем не простые трудяги с окрестных полей строили себе здесь прибрежные особнячки и таунхаусы.

Местная влада перед нашим наступлением швидко-швидко тикала с насиженных кущ, опережая незалежнии збройние силы[12], защищавшие её.

В одном из таких покинутых особняков и нашли их на следующее утро после стрельбы.

* * *

Говорить о том, что у Петручио очень скоро вслед за тактикульно покрашенным стволом появилась банка[13] и куча других модных приблуд а ля крутой русский спецназ, думаю, не стоит.

Приоделся влюблённый тоже соответственно.

Можно было бы сказать, что вот вместо того, чтобы посылать деньги в семью…

Но, собственно говоря, поэтому мы особо и не смеялись.

Семьи у него не было. То есть что-то было, но это что-то – два выросших сына, живших своей жизнью, и жена.

Перед отъездом в СВО он нашёл у неё в телефоне переписку с её бывшим, до него, любовником. Возможно, кроме переписки ничего и не было. Даже скорее всего…

Но Петрович как-то разом понял, что теперь от семьи у него осталось именно «что-то».

…Я так понимаю, что на первомайские праздники возлюбленная пригласила его на какой-то сабантуй, местный, почти домашний.

Выход в город без оружия был у нас запрещён, поодиночке – тоже. В окрестностях лазили ДРГ[14], время от времени звучали взрывы.

Но он пошёл. С автоматом, но пошёл.

Что творилось у Петручио в голове, в душе – теперь не узнать.

То ли поверил на берегу моря в новую жизнь, то ли от тоски к этой парикмахерше прислонился. Время от времени он потряхивал своей большой лохматой головой, как при лёгкой контузии, ощупывал руками. Будто проверял реальность – всё ли на месте?

И ничего не говорил.

То, что это не пикник, он в конце концов понял. Не сразу, но понял.

Вот только когда? Уже тогда, когда набросились на него, или со временем – по натянутой тишине? По недружелюбным взглядам? Опущенным глазам? По сгустившейся за столом ненависти?

К автомату Петручио, конечно же, не подпустили. Хозяйка всё предусмотрела: оружие надо прислонить у дверей, нехорошо ведь, гости, все свои, пришли повеселиться, а ты, как медведь!

…Петрович и дрался, как медведь. Прикупил он себе накануне «нож Боуи», ну как нож Боуи – реплику, конечно. Но качественную, не китайскую, отечественную.

Вот этим-то ножом он и достал молодых нацистов.

Как сразу не заметил? Татуированы ведь ушлёпки были по самую шею. Наверно, в шарфиках каких типа арафаток[15] сидели. Пёс его знает!

Мы-то их наутро уже холодными видели, во всей красе.

Самое главное, на что рассчитывали они? Автоматом завладеть? Так этого добра в прифронтовой полосе да по схронам – валом!

Петрович им был нужен! Так я думаю. Не потому, что он чего-то там знал, а просто сам в руки плыл. С этой парикмахершей-то!

А так – пропал человек и всё! С оружием ушёл. Спятисотился[16] или в море утонул, кто его знает. Объявят в розыск, конечно…

И где он потом объявится, на каком канале покажут – пёс его знает!

…В общем, двоих он через стол ножом достал. В нём уже сидели две пули 5,45 из его же автомата. Точнее, навылет прошли. Поэтому Петрович их в гневе и не заметил.

Остальные ушли в сторону (автомат повело вверх и вправо), и тот, кто выпустил очередь в Петровича, пока опускал ствол и прицеливал по новой, терял драгоценные секунды.

Они могли бы стать для врага последними. Но Петрович устремился к ней.

Я не знаю, ещё раз говорю – не знаю, что, как промелькнуло в его голове, но, видимо, двойная измена была свыше его сил, его мыслей, его многолетней боевой выучки.

А Петрович воевал с 14‑го года. Его противник, похоже, тоже.

Потому что, почувствовав прогревшийся ствол, овладев автоматом, старший группы уже спокойно и чётко всадил оставшиеся две трети магазина в Петровича и – почему-то – в парикмахершу.

Застрелил и ушёл. Растворился в нашей жизни. Теперь сидит, может быть, напротив, в кафетерии, пьёт кофе.

И сколько у него ещё таких парикмахерш?

Но его найдут, ребята из военной контрразведки, которые приехали на место последнего боя Петровича на тонированных «крузаках», – врага обязательно найдут.

У них, у этих ребят, в семьях всё окей, никакой слабины, всё, как по службе положено.

Другое дело, мы, пехота…

Апрель 2023 года, Херсонская область.

Бранная слава

Военная повесть

Посвящаю моему командиру Белику А.А.

I. Соболь

Первое, что он понял – не почувствовал, а понял после взрыва – свет.

Свет пробивался сквозь обломки кирпича, которыми его завалило.

Значит, глаза видели. Оба глаза.

Рядом раздавался глухой и надсадный рёв. Человеческий. Не стон и не крик. Рёв. Негромкий, но не затихающий. На одной ноте.

Того, кто ревел, стали откапывать первым…

Аким со страхом попробовал пошевелить правой рукой, затем левой. Обе руки были придавлены, но какое-то шевеление произвели.

Были ли они на месте или это было «фантомное шевеление» несуществующих конечностей? – Таких вопросов у Акима не возникло.

Первое, что он понял после взрыва и света – верить.

Только верить. Что жив. Что свои придут на помощь. Что вот-вот, ещё чуть-чуть, и всё это для него кончится…

И эта вера проламывала настоящее и будущее, как танк.

Разрывы поблизости не стихали, но это были привычные артиллерийские прилёты. Судя по всему, «натовские» 155 миллиметров. Другие миллиметры до Кодемы в тот день не добивали. Линия боевого столкновения находилась в семи-девяти километрах от посёлка. Это если напрямую.

Советский калибр у хохла на тот момент уже почти иссяк, и то, что летело дальше миномётов, было в основном западного образца.

А вот то, чем накрыло их в доме, было другим. Это не арта. И не «град».

Аким хорошо помнил, как за секунду – сотую, десятую долю секунды? – до взрыва сквозь потолок просочились светящиеся огненные ручейки, разлетевшиеся в разные стороны по комнате.

Потом всё. Тишина. Темнота. И глухой рёв рядом. И свет, снова впервые увиденный им спустя пятьдесят лет после появления на свет.

…Это потом Аким поймёт, что сегодня его второй день рождения. А сейчас он слышал, как рядом откапывали Макса. Это он ревел. Живой и невредимый. С парой царапин на голове. Только память отшибло.

Голова Акима появилась из-под завалов.

– Живой, братишка?

Это уже контуженый Макс помогал мобикам откапывать Акима. Не очень понимая, кто он и как здесь оказался, но чётко понимая – вот тут, под завалами – свои. А вот там, за спиной, враг, и он лупит, не останавливаясь.

Акимку по пояс выкопали из-под битого в мелкий щебень или разломившегося на два-три спаянных намертво кирпича.

– Руками шевелить можешь?

Он попробовал руки – работают, только левая немеет. Осторожно потащили дальше, освобождая ноги.

– Стоять можешь?

Мог. И стоять, и шевелить руками.

Рядом лежала огромная, переломленная в середине, бетонная балка. Под ней остались навсегда. Те, кто остались…

Аким не знал, что это был удар американской корректируемой планирующей бомбой. После которой большой кирпичный дом сложился в пыль, в труху. В битый кирпич и сломанные, как спички, бетонные перекрытия.

Он, как и многие, верил официозу, что у хохла уже не осталось авиации.

Аким ни разу не был наивным простачком, который раз и навсегда, наглухо, верит пропаганде, но таково уж её свойство, пропаганды – она вдалбливается, врастает в подкорку.

И эта подкорка, хочешь не хочешь, убеждает тебя, что да, где-то там, наверное, есть у хохла ещё самолёты, они даже порой летают, даже что-то запускают – по Крымскому мосту или по сухопутным переходам на полуостров.

Но чтобы тебя, здесь, на твоём участке фронта?

В это подкорка твоего головного отказывается верить, пока её, подкорку, хорошенько не перетряхнёт.

И в этом очень важная особенность войны: она не сразу, не за один секунд, но обязательно всё расставляет по своим местам.

Наверное, за этим война и приходит в наш мир, отделяя своих от чужих и своё от чужого…

Позже ребята прислали Акиму в госпиталь снятое на телефон видео с украинским штурмовиком Су-25, отработавшим по нему – тем самым. А потом и хохлы выложили видео, снятое с БПЛА.

Объективное подтверждение того, что никто не должен был уцелеть после удара.

Но Бог судил иначе…

И уже месяц спустя, после госпиталя, когда в иллюминаторе будут проплывать поросшие лесом песчаные берега Волги; после колокольни в Калязине, восстающей из воды, как символ его затопленной предательством, но не сдавшейся родины, – Аким сразу вспомнит, что давно, задолго до фронта, ему снилось, будто украинский самолёт преследует его, гоняется за ним.

Наш, привычный военный самолёт, «сушка» – но с чужим, хищным трезубом и ядовитыми жовто-блакитными пятнами.

Уже шла война на Донбассе, но это была ещё не его, не Акима, война.

Сны, если вспоминать, давно готовили Акима к войне. Но снились почему-то фашисты со свастиками, американские ракеты и рейнджеры, и всё это в родных до боли местах, среди русских речушек и полей – всё то, что всерьёз невозможно было представить на нашей земле ещё в двухтысячном году. Даже в две тысячи десятом.

А в две тысячи двадцатом это уже стало реальностью.

Пользы от таких снов ноль, Аким понимал это, они и вспоминались только после того, как всё уже происходило в действительности.

Единственное, что было важно на самом деле, это ниточка, которой эти сны привязывали его жизнь к чему-то большому, к тому, что спасало Акимку в трудные бессонные минуты жизни от бессмыслицы, обступавшей его; к тому, что раньше называли судьбой.

…Сломанное пополам бетонное перекрытие. И оттуда, из-под него – тишина. Которую он запомнит навсегда.

Только после этого Аким почувствовал тёплую кровь, текущую с затылка на ухо и вниз, по шее.

Боли он ещё не ощущал, адреналина внутри было, что называется, по самые брови. Хватит надолго, на эвакуацию в госпиталь и первую перевязку.

И только после рентгена Аким понял, что не может самостоятельно встать со стола…

* * *

Шрек очень удачно, как он считал, покинул позицию. Хотя как сказать удачно? Если рядом стали накидывать из ствольной. И совершенно точно – по нему.

А для снайпера это не очень удачно.

Эту вывороченную с корнем сосну, упавшую как раз поперёк воронки от «трёх топоров», Шрек присмотрел уже давно. Она была на краю лесополки, даже точнее – на отшибе. Как раз между нашими позициями и каналом. За каналом был хохол. Время от времени он лез и через канал, но тут его встречали минные заграждения.

А раньше минных заграждений – Шрек.

Снайпер заходил под сосну «по серому», то есть в сумерках – утром или вечером.

И делал это уже вторую неделю, значит, всё-таки удачно.

Шрек, в миру Вадик, верил, что был снайпером от бога. Если так можно сказать. Но тут много вопросов.

Хотя, если честно, это лукавые вопросы.

– В фильме Алексея Балабанова «Война» русский десантник, спасающий из чеченского рабства жену иностранца, по схожему поводу говорит этому самому иностранцу:

«Если ты будешь тут играть в Достоевского, я ухожу…»

Так вот, по поводу лукавства: для Достоевского никогда даже вопроса не вставало – правы или нет русские воины, воевавшие на Кавказе, в Средней Азии или защищавшие своих единоверцев на Балканах.

Достаточно почитать «Дневники писателя»…

Так или почти так говорил Вадику потом Аким в госпитале. Потому что был начитан.

– И убивать врага на фронте, защищая своих товарищей – это от Бога. А вот завалить охраняемую «мишень» в центре Москвы – это от другого.

И все разговоры, что заказанная «мишень» – это бандюган или взяточник из администрации, в общем и целом тварь, которую не жалко, – тоже от другого. Не от бога.

…Справа ухнуло, обдав тёплым, совсем недалеко, метрах в тридцати.

– Шестьдесят миллиметров, – отметил Шрек, – «полька». Выхода, как всегда, не слышно…

Значит, близко подошли, суки! «Полька» далеко не бьёт.

Наверняка, пока арта отрабатывала передок, хохлы с миномётом и подошли…

Впереди был хороший блиндаж, оставшийся от «вагнеров». Сравнительно хороший. В два наката. Лучше здесь и невозможно было сделать. Зелёнка, которая росла в лесополках под Бахмутом, была с руку толщиной. Максимум с полторы.

Нередко бывало, что, заснув в посадке и зарывшись глубоко в землю, бойцы, после налёта вражеской арты, просыпались по утру в чистом поле.

Ну, или если говорить уже совсем точно, среди торчащих к небу коротких изуродованных обрубков бывших осин и орешин. Остальное скосила арта.

Вот в этот, в два наката, блиндаж и успел заскочить Вадик.

Следом зашёл снаряд. Точно не мина.

– Может и танчик отработал, – размышлял впоследствии Шрек. – Потому что выхода я не слышал. Сразу прилёт. А после него уже вообще ничего не слышал.

…У «штурмов» двадцать седьмой бригады был уговор: своих достаём всегда, даже «двухсотых». Врагу не оставляем.

Ночью за Вадиком приползли, то, что он «двести», никто и не сомневался. Снаряд лёг аккурат в блиндаж – ни влево, не вправо.

Спасибо ребятам с черепами и минами на шевронах, сделали укрытие на славу.

Хоть и из худосочных осинок-древесинок, но спас.

Когда в темноте стали откапывать снайпера, Шрек застонал.

К точке эвакуации тащили его уже веселее. Жив, бродяга!

* * *

– И как они меня вычислили? – удивлялся потом Шрек.

Действительно, в течение чуть ли не двух недель бил через теплак сапёров хохла, которые по ночам лезли пропалывать наши минные поля.

Потом подстерёг и задвухсотил расчёт сто двадцатого миномёта на джипе, который изводил наших несколько дней подряд.

И на тебе, его «вычислили»! Как раньше с землёй не сровняли – вот вопрос!

– А главное, я же берёгся! – говорил Вадик Акиму. – «Плётку» разбирал, «банку» со штатного «акээма» сворачивал, всё в чехле за спиной носил, налегке… Ну в «эрдешке» ещё магазинов двенадцать, да россыпью сотня-полторы, ну «эргээнки» и «эфки», конечно, да вода во фляге, да галеты с паштетом. Налегке, одним словом…

Хотя ничего удивительного. В июльских боях под Бахмутом хохол совсем края потерял, даже за одиночным бойцом «птички» с вогами гонялись.

И сменяли друг друга в небе, как эстафету передавали.

Даже за одиночным.

А тут целый снайпер!

В общем, отделался Шрек легко. Ну как легко – контузия, осколочное навылет в ногу (кость цела), но самое подлое – разрыв связок в правом колене.

Это надолго. И только через операцию. А потом опять время, чтобы срослось.

В точке эвакуации они и познакомились.

…Для Акима самым важным на тот момент было приглядеть за Максом. У связиста случилась потеря краткосрочной памяти.

То, что он доброволец и недавно приехал на войну – помнил. А как их накрыло и какой сегодня день – нет.

Вот Аким и приглядывал за Максом, чтобы не ушёл, куда глаза глядят.

Бежать не пытался, нет – никакой паники, трусости у братишки не наблюдалось.

Просто не помнил, что было за минуту до того…

На точке эвакуации прилётов пока не было, но совсем недалеко, через два-три двора от них и дальше по улице, громыхало не переставая.

Здесь они и познакомились с Соболем.

Соболь был личность легендарная на фронте.

Ну как легендарная, это они, конечно, потом про него узнали – как тут не узнаешь! – а в тот момент просто потеснился в «таблетке» и протянул руку:

– Соболь, сто тридцать вторая…

Мох, броник, подсумки. Левая рука на косынке, голова забинтована. Как все они, одним словом.

Одно почувствовалось сразу – командир.

Но свой, боевой.