Полная версия:
Бранная слава
Птички, конечно, по головам ходили, но в основном ночью. Причём в обе стороны: их «фурии» оттуда, наши «герани» (в войсках их прозвали «мопеды») – туда. Но пока хохлу не подвезли сотни FPV-дронов, вреда от птичек было не много. Не отсвечивай, чтобы по тебе не навели арту, – и порядок.
Когда обжились и окопались как следует, выяснилось, что помимо текучки (караулы, дрова, кошеварство) у бойцов оказалось много времени, а совершенствовать стрелковые навыки негде – полигон далеко.
Поэтому помимо тактических занятий негласно разрешили охоту. Не для всех, конечно, и с пониманием – куда, как и сколько можно стрелять.
То есть только одиночными и только сверху вниз, гарантированно в землю. Чтобы дальше пуля не полетела отыскивать себе незапланированную цель. С соседями договорились, что одиночные – это не прорыв укроповских ДРГ, а рабочий настрел, боевая подготовка. Ну, а если повезёт – и долгожданное разнообразие на кухне. Потому что казённая тушёнка хороша, но – вы сами понимаете.
Дичи на Косе было достаточно – на озёра садились гуси и утки, в лесу из-под ног порхали фазаны и выскакивали зайчики. Говорили ещё про кабанов и косуль, но только говорили.
Рыжие с хвостами тоже были нередки. Но по летнему времени линялые, да и по любому мех бойцам был не надобен.
– Ориентир – купол храма в Геройском, – сказал Седой, когда они утром вышли из блиндажа. – Запомни.
Жираф тепло и сонно поёживалась на утреннем холодке, ночи в апреле были ещё прохладные.
– Следи за печкой! – бросил командир караульному, стоявшему поодаль. Спасибо гуманитарщикам – присланные в отряд буржуйки здорово выручали бойцов в землянках.
– Ну что, пойдём?
Лиля кивнула.
– Ни пуха ни пера, командир! – улыбнулся караульный.
– Иди… Ну ты понял – куда! – также с улыбкой ответил ему Седой, и они с Лилей пошли, стараясь не наступать на палые сосновые ветки и шишки, не хрустеть. Соснячок, в котором окопался отряд, был молодой и чистый, сосенки метров пять-девять в высоту, не ахти какие разлапистые, но частые.
Несмотря на то, что хохол уже и по весне отстреливал кассетные боеприпасы и пытался накидать зажигалок, – сырая земля и недавние дожди не позволили заполыхать лесам по новой.
В сосняке туман уже отступил, а в полях ещё хранился.
– Значит, смотри и ищи глазами церковь, если что. Она справа от нас. Эх, отвезти бы тебя в Покровку – вот там церковь так церковь, её сам Суворов построил.
– Да ладно, Паш!
– Вот тебе и ладно. Здесь была его первая победа. Почему коса называется Кинбурнская, знаешь? Потому что здесь была крепость Кинбурн, Суворов её защищал от турок, когда отвоёвывал эти земли для России.
Ранен был, но победил. Турецкий десант в море сбросил. А в благодарность за победу построил церковь. Потом.
– Я знаю, он был верующий…
– Верующий, а не болтающий. Он делом верил, а не болтовнёй!
– Паш, не надо!
Он часто выговаривал ей за её религиозные восторги, пытался объяснить разницу между действительной верой и прекраснодушной болтовнёй, но срывался, и в результате – обижал её.
Седой сдержался, перевёл опять на Суворова.
– Вот мы сейчас здесь стоим зачем? Чтобы тоже сбросить десант в море – если хохлы сунутся. Как двести пятьдесят лет назад!
– Но тогда-то были турки…
– Да, пойми ты, девочка, враги-то всё те же! Ведь и тогда у турок самые лучшие воины были янычары – это славянские мальчики, которых отбирали у матерей и растили в ненависти к русским.
Вот и у хохлов за эти тридцать лет воспитали целые корпуса и дивизии янычар. Против нас. Я с ними уже сталкивался – и здесь, и в Ливии.
Ведь и тогда за турками стояли Англия, Франция, и сейчас за хохлом те же хозяева стоят и лыбятся, смотрят, как мы друг друга убиваем…
– Паш, а как ты думаешь…
– Тихо, – оборвал Лилю Седой, – всё, вышли на опушку, забирай метров десять вправо от меня, и к дороге! Пойдём вдоль неё – тут и фазан сидит, и зайчика поднять можно.
Не успели они пройти пятьдесят метров, как Седой остановился и, коротко вскинув свой «семьдесят четвёртый», одиночным вдарил по столбику, видневшемуся вдалеке сквозь туман.
Столбик подскочил вверх и пошёл зигзами параллельно дороге, вдаль от охотников.
У Лили заблестели глаза, она подняла свой автомат и направила в сторону зайца.
Они с Седыми, тщательно осматривая все кочки и следы на песке, неторопливо пошли за косым.
– Не попал? – спросила Жираф.
– Да пёс его знает! – в сердцах ругнулся командир, – видела, как крутанулся в воздухе? Пулька же маленькая, прошьёт насквозь, так он со страху и не заметит – если жизненно важные органы не задеты.
Вон Володя Скиф рассказывал, он на днях своего зайца с первого выстрела добыл, но пуля – вошла через шею, а вышла…
Ну, как у нас всегда всё выходит – через ж…
Скиф говорит, ещё полкилометра за косым по следу шёл, пока из того вся кровь не вытекла. Так что будем искать…
Ходили они ещё долго. Но зайца не нашли.
– От инфаркта помирать убежал, – невесело пошутил Седой.
К одиннадцати начало припекать. Рация Седого молчала – то ли не добивала, то ли все, кому надо, знали, что он на охоте, и не дёргали командира по пустякам.
На этой войне вообще золотое правило: чем меньше фонишь, тем дольше живёшь. Вот и не фонили.
Между тем они ушли уже далеко от расположения, впереди угадывалось побережье.
– Выйдем к морю? – попросила Лиля. – А то я здесь уже третий месяц, а моря не видела.
– Не надо. Подходы к берегу заминированы, да и птички сразу же срисуют. Возвращаемся!
Вдруг до них донёсся сладковатый, тошнотворный по мере приближения запах. На опушке леса неестественно красиво среди блеклых прошлогодних трав отливала коричневым бархатом, громоздилась раздувшаяся туша мёртвой лошади. Гнедой. За ней метрах в тридцати – ещё одна, белая.
– Подорвались на минах… – без сожаления, скорее оценивающе сказал Седой. И добавил:
– Стой, где стоишь! Выходим так же, как заходили.
– Смотри! – Лиля, нетвёрдо опираясь на сосну, показывала почти себе под ноги.
Метрах в семи от неё лежал, практически сливаясь с прошлогодней, порыжевшей хвоей и песчаными прогалинами, – жираф. Большой, нескладный. Вытянув куда-то в сторону моря свою исхудавшую за зиму шею.
Запах, который заставил их остановиться, шёл от него. Сам жираф или не успел ещё раздуться, или был уже предусмотрительно прострелен, чтобы газы от гниения выходили, не скапливаясь.
Люди над ним поработали, это точно. Большая задняя нога с ляжкой была отпилена.
– Кого-то потянуло на экзотику, жирофятинки захотелось отведать, – начал было Седой, но оглянувшись, увидел, что Лилю рвёт.
– Пойдём, пойдём отсюда, девочка – иди, не бойся, – заторопился командир, – он не на минах подорвался, подстрелил его кто-то, мать их! Охотнички! Не наши, конечно, мобики, скорее всего.
Лиля, вытеревшись влажной салфеткой, как-то странно и долго посмотрела на Седого.
– Паша, у меня будет ребёнок…
* * *Возвращались молча.
Уже недалеко от позиций Седой спросил:
– И что?
Его покоробило, как именно она это сказала. «У меня будет ребёнок». Не растерянное «я беременна» или «что делать?», не испуганное «я, кажется, залетела», а твёрдое и выверенное: будет!
Он и шёл всё это время, потихоньку закипая.
Лиля, напротив, до сегодняшнего разговора то не к месту восторженная, чаще просто растерянная – вдруг затвердела. Как будто что-то внутри неё выпрямилось.
– Что «что»? Буду рожать…
– А меня спросить не полагается? – повышая голос, прорычал Седой.
Жираф, в отличие от него, к этому разговору была готова, поэтому ответила не задумываясь:
– Паша, я тебя люблю, а от любви рождаются дети. От всего остального слипаются презервативы, а от любви – дети…
Пятидесятилетний командир не нашёлся, что ответить.
– Пойми, я ни о чём тебя не прошу, я знаю, что у тебя в Крыму жена, дети уже большие, внучка… Просто, я думаю, что это Божья воля… Я такая нескладная, и всё у меня в жизни не складывалось до сих пор, а тут сложилось: и любовь, и ребёнок…
Она шла и смотрела перед собой не видя, будто всматривалась уже не в дорогу и приближающийся лесок, а в глубину себя, во что-то, что прорастало в ней сейчас сквозь миллионы лет и поколений. Она рассматривала это, и даже не шла, плыла.
«И впрямь жираф», – подумал Седой, взглянув на неё. Удивляясь Лиле, которую хорошо, казалось, узнал за эти месяцы. И вдруг: какой-то другой, незнакомой. Любимой.
Она и говорила-то сейчас словно роняла листья по осени. Если б дерево ещё могло провожать их взглядом. Как Лиля провожала взглядом все уроненные ею слова…
Командир уже давно понял, что полюбил её, но гнал от себя мысли «а что дальше»? Жираф не была для него обычная походная жена из санинструкторов.
Может, поначалу и думал, что будет так. Но именно нескладностью своей, угловатостью, беспомощностью зашла она ему в сердце крепко.
Он не сравнивал, но именно этим Лиля отличалась от его жены, у которой всё в руках горело, дела и слова выходили сразу румяными и законченными, как пирожки из духовки. Одно слово – хозяйка. И тыл. Как и должно быть у офицера.
А эта…
Седой понял, что это по-настоящему, только когда заметил за собой, что начал учить её – жизни, войне. Как маленькую…
После этого неожиданно и сказал замполиту: «Ты не думай, у меня с ней всё серьёзно!»
Тот только недоумённо брови вскинул – прошли те времена, когда замполиты следили за нравственностью бойцов и командиров и верностью идеалам. Уже давно не было ни нравственности, ни идеалов.
А люди были, и с людьми нужно было – по-людски.
– Ладно, посмотрим! – сказал Седой, когда они подошли к НП, выдвинутому на опушку леса. – Иди, отдыхай!
* * *Жираф упросила командира оставить её до конца контракта. Она приехала в отряд в феврале, уже совсем невдалеке маячил май. А вместе с ним и конец контракта.
Но увы.
Именно в мае хохол начал трубить на весь мир о своём грандиозном контрнаступе. Враг получил от Запада новую технику, пополнил личный состав старых и сформировал несколько новых корпусов прорыва.
И прощупывал нашу оборону в надежде, что где-нибудь она даст течь. Чтобы потом в эту течь бросить накопленные силы, разрывая передние позиции русской армии, взламывая прикрытые где бетоном, а где одним только мужеством линии наших укреплений.
Всерьёз говорить о десанте на Косу для «великой морськой держави», лишённой флота – было смешно, но на островах в Днепровском лимане зашевелились украинские ДРГ, количество обстрелов возросло, и что хуже – полетели через море новые дроны-камикадзе с увеличенной дальностью.
У добровольцев и у их соседей, морпехов-североморцев, появились двухсотые и трёхсотые.
А Седой так и не решил, что дальше? То, что Лилю нужно – и чем быстрее, тем лучше – отправлять в тыл, это понятно. А дальше-то, дальше что?
Его после того разговора с любимой как нарочно чуть ли не каждый вечер вызывали в штаб группировки – ожидание укроповского контрнаступа придавало лихорадочности штабным директивам и меняющимся установкам. Добровольцев решили снять с насиженных позиций и перебросить на побережье, под Покровское.
На их позиции заводили «Барсов»…
Ночью над позициями добровольцев прошли «искандеры», сначала три – один за одним, с промежутком в пять – десять секунд, спустя ещё секунд пятьдесят – четвёртый, отставший.
Хотя нет, не отставший, скорее контрольный. На случай если по первым трём удачно отработает ПВО.
«Искандеры» шли низко, вдавливая всё, что затаилось внизу, в землю. Спавшие в землянках проснулись, караульные вжались в сосны, под которыми ждали своей пересменки, курившие автоматически гасили сигареты – хотя увидеть огоньки с земли пролетавшее не могло. Тем более как-то отреагировать, сбиться с курса.
Но страх был парализующий. Когда такое идёт у тебя над головой. Шло неумолимо, железно.
Что творилось в Очакове, Николаеве или Одессе, куда ушли ракеты – лучше было даже не думать.
А утром на позиции отряда заходили «Барсы». Заходили красиво. Бессмысленно и беспощадно. На трёх КамАЗах. С людьми и БК. Плюс «патрики», плюс «буханки». Всё это встало на опушке леса.
Кто-то им сказал, что здесь курорт.
«Барсы» были одними из минобороновских отрядов, тоже добровольцы, только с вооружением, снарягой и БК получше – потому что ВС РФ.
Они хорошо дрались под Соледаром, на отдых и переформирование их вывели на Косу.
Но отдохнуть не получилось.
Злые за ночную атаку «искандеров», которые, как выяснилось, разнесли в Очакове центр подготовки спецназа вместе со штабом ССО, где совещались на тот момент не только чины ВСУ, но и несколько заезжих натовских кураторов в генеральских погонах – хохлы с утра гоняли над Косой стаи птичек, пытаясь найти для своей арты цели пожирнее.
А тут непуганые (вернее, расслабленные) «Барсы».
На войне это самое страшное – вторая командировка в зону БД или когда выходишь с боевых.
Ощущение, что всё уже знаешь. Или что всё уже кончилось. И хотя ничего-то, как показывает опыт, ещё не знаешь, и совсем ничего не кончилось, но человека трудно переделать. Он ищет отдых, и уже не психологическую ямку, в которую можно забиться, когда вокруг всё грохочет, и над головой и по тебе летит со всех сторон, а диван, на котором можно разлечься. Желательно с пивом. Или чем покрепче. Потому что человек.
Заходивших «Барсов» срисовали ещё на марше, потом доразведали на опушке.
Грузившиеся в трёхосный «урал» (в народе «крокодил») разведчики «Вихря», крайние из уходивших, увидев скученную на опушке леса технику сменщиков, побросали эрдешки со спальниками, оружие и сухпаи в кузов и на полной скорости ломанулись в Геройское. Крикнув, разумеется, приехавшим, чтоб те не толпились и загоняли технику под деревья.
Но было поздно.
По «Барсам» уже летело. Первые же прилёты 155‑мм «трёх топоров» пришлись по технике, полыхнул огненно-жёлтым и зачадил КамАЗ с личным составом. Следом сдетонировал крайний, стоявший, слава Богу, поодаль – с БК. Перевернулась от близкого разрыва посечённая осколками «буханка». Начался ад.
Разведчики и выезжавшие с ними на «буханке» военмеды успели отъехать не более чем на полкилометра. Сдав задом в ближайший к дороге лесок, «урал» добровольцев остановился под соснами, бойцы высыпали и разбежались, залегли в тридцати – пятидесяти метрах от грузовика и друг от друга.
Ад, воцарившийся на их бывших позициях, царил и в эфире – в радейках звучали мат, стон и непрерывный крик: «Помогите! У нас “триста”! Помогите!»
Жираф переглянулась с водителем сантарной «буханки» Добрым. Не говоря ни слова, они поднялись с земли.
У «Барсов» ещё полыхало, но обстрел закончился, детонация тоже прекратилась – всё, что могло взорваться, взорвалось. Остальное чадило, живое орало, мертвое остывало.
Хохол бил «эскалибурами», нельзя было так – без пристрелки, с первого же выстрела, обыкновенными осоклочно-фугасными накрыть технику с людьми.
Значит, не пожалели дорогих, наводящихся по спутнику снарядов. Значит, очень, очень разозлись.
Да и перед хозяевами нужно было хоть как-то оправдаться. За пластиковые мешки с генеральскими погонами внутри, отправленные военно-транспортными бортами за океан.
На воинский мемориал в Арлингтоне.
* * *Санитарная «буханка» добровольцев с ходу заскочила в чадившее и оравшее марево, как можно ближе: таскать трёхсотых и грузить в машину было некому.
Загрузив двух тяжёлых, с ожогами и осколочными, Жираф с Добрым захлопнули задние дверцы, она нырнула в салон, он за руль, и машина рванула с места.
Времени у них совсем не было, обстрел мог возобновиться в любую минуту.
Над пожарищем, как стервятники, кружили два вражеских дрона, снимая результаты своей человекоубийственной работы. У них могли быть и сбросы.
Проскочив Геройское, военмеды облегчённо вздохнули. Казалось, что всё позади.
Лиля наложила турникет одному раненому, у которого была пробита нога в районе бедра и большая кровопотеря. Перебинтовала голову второму. Ожоги не трогала. Обоим через камуфляж вколола промедол.
– Вот и спасаем ребяток… – наконец-то подумала она, до этого думать было некогда. – Значит, всё это было не зря.
И тут же чуть не завалилась на раненого.
– Сука! – Добрый, оглядываясь, вдавил газ до упора, и «буханка» загнанно рванулась вверх и в сторону.
Уже виднелись домики на окраине Рыбальче.
Водитель снова оглянулся, тогда уже и Лиля посмотрела туда, куда смотрел Добрый.
Сверкая маленькими лопастями на огромной скорости к ним приближалась серая, всё нарастающая точка. Она немного вихлялась из стороны в сторону – то ли повторяя изгибы дороги, то ли просто потому, что удержать равновесие на такой скорости было трудно.
Широко раскрытыми глазами Лиля ещё успела увидеть все четыре работающие одновременно мотора по краям маленького хищного тельца, под которым был привязан жёлтым скотчем какой-то острый конус.
После чего её обожгла вспышка, она куда-то покатилась, ударяясь головой и всем телом о сиденья, крышу, ящики в салоне машины, и всё погасло.
… – Девочка моя, как ты? – над нею стоял Седой, и сжимал её голову в своих руках. Она видела только наплывающее любимое лицо, чувствовала его сильные ладони – и всё.
Ни себя, ни своих рук, ни своих ног она не ощущала. Боль и тяжесть поломанного тела придут потом. А пока она просто плыла, поддерживаемая руками командира.
– Ну что, ожог правой руки – наверно, она закрылась ею от взрыва, множественные ушибы ног, скорее всего – перелом нескольких рёбер. Ну и сотрясение, думаю, – подытожил начмед отряда с позывным «Небо».
– А в целом? – спросил командир, поворачиваясь к нему.
– В целом, два двести и два триста. Жаль Доброго, всё-таки успел вывернуть «буханку» в последний момент. Коптер врезался в дорогу, а не в машину. Ну и второму раненому повезло, Жираф ему хорошо турникет поставила. Будет жить. А первый всё…
– Ещё раз скажи, что у нас?
– Да говорю же тебе: два двести и два триста!
– Три триста! – поправил Седой и наклонился над Лилей.
– Всё у нас с вами, дорогие мои трёхсотые, теперь будет хорошо! Держитесь! – и поцеловал Лилю в живот.
Небо, ничего не понимая, хлопал глазами, но переспрашивать не рискнул.
Херсонская область – ЛНР,
октябрь 2023 г.
По ту сторону глины
Рассказ
Всѧ҄ и҆́дѹтъ во є҆ди́но мѣ́сто:
всѧ҄ бы́ша ѿ пе́рсти и҆ всѧ҄ въ пе́рсть возвраща́ютсѧ[1].
Екклесиаст 3: 20 – Еккл 3: 20:Помѧнѝ, ÿ҆́кѡ бре́нїе мѧ̀ созда́лъ є҆сѝ,
въ зе́млю же па́ки возвраща́еши мѧ̀?[2]
Иов.10: 9Узбека не могли достать уже второй месяц.
Ждали, пока пойдёт дождь. Или снег. Или вообще что-то такое пойдёт, что не смогут летать эти чёртовы дроны!
РЭБа не ждали.
Где-то он был, работал, но только не у нас.
Коптеры хохлов ходили по головам, заглядывали в блиндажи и даже гонялись за одинокими мотоциклистами, рискнувшими ехать вблизи ЛБСа днём.
Единственное ПВО, которое мы видели, – это была «шилка», ровесница самых старых из доброволов. Она бодро взрёвывала, рывками ездила по Кодеме и поливала бездонное небо железом из ДШК.
Иногда работала ночью, по теплаку.
Тогда сидевшим на «ноле» казалось, что хохол зашёл в тыл и там его встречают из крупнокалиберного.
Это, конечно, нервировало.
Но стоявший справа дивизион «дэ двадцатых» работал не смолкая, работал, судя по всему, неплохо, потому что время от времени обозлённый хохол накидывал по нашей арте из ствольной и реактивной, но достать не могли.
Головастый комарт поставил свои гаубицы за крутым отвалом глиняного карьера, поэтому всё, что летело по прямой или настильной его не брало. А миномётам было далеко. «Хаймерса» в тот момент тоже на нашем участке фронта не нашлось, а то б, конечно, не пожалели.
Работающая своя арта ободряла пехоту, но вот вражеским «птичкам» ничем помешать не могла.
Ходили и днём и ночью.
Подступиться к двухсотым было невозможно.
Ночью следили через теплаки, любые шевеления наших давили артой и сбросами, особенно усердствовала крупнокалиберная летающая нечисть со стодвадцатыми минами. «Баба Яга» нацистов ночь за ночью летала над нашим «нолём» в поисках техники и арты.
И Узбек лежал уже очень долго.
Говорить «тело» или «двухсотый» о нём не могли.
Пока он был там – он был как живой.
Хотя в батальоне уже знали, что его задвухсотило.
Главное, что не его очередь была идти на передовой НП. Хотели вообще «кашников» послать, бывшие зэки были ребята надёжные, наш командир их хорошо обстрелял на полигоне (что вообще-то с «кашниками» бывало, прямо скажем, не часто, многие кадровые относились к ним, как к мясу, и гнали «шторма Z» в самое пекло неподготовленными).
В общем, зэки понимали, что нужно искупать, и шли в горячее спокойно и убеждённо. Статьи почти у всех были тяжёлые, а что у этих спокойных на вид мужчин творилось в душе, попробуй пойми.
Но Узбек вызвался сам.
Хотя какой Узбек! Чистокровный русак, девяностые провёл в бывшей Узбекской ССР, вот и всё узбечество. Но позывной прилип, он и не возражал.
* * *– Давайте, я хоть голову принесу! – в сердцах сказал Минор, когда очередная группа разведчиков вернулась ни с чем. – Голова и так уже еле держится! Отправим в госпиталь в Ростов, на экспертизу ДНК.
Ну что за дела? Второй месяц пошёл, а Узбек всё БВП! – старшине никто не возражал, но командир посмотрел так, что всем стало понятно: по частям бойца возвращать не будем.
Сказать, что разведгруппа вернулась ни с чем – не совсем правильно. Нахватались осколков на полпути к бывшему НП.
Едва разведосы выдвинулись за двухсотыми, со стороны укропов выкатился танчик и отработал по ним. Три раза.
Слава Богу, что не напрямую, наводили по «птичке». Первые два совсем далеко, а вот третьим почти накрыл.
Обратно уже тащили одного контуженного, двух ещё посекло осколками, но не сильно. В мягкие ткани.
Начмеда, увязавшегося с разведкой – в совсем мягкие. Он ещё месяц потом сидеть не мог и на совещаниях у командира стоял столбиком.
Телевизионщикам, приехавшим в батальон снимать кино про наших медиков, он, помолчав, скажет: «Посекло конечности».
Если вдуматься – так оно и есть…
– На нём уже два, а то и три слоя хохлов! – будто оправдываясь рассказывал Варан, командир разведгруппы. – Мы метров на сто в этот раз подошли.
«Казбек», передовой НП батальона перед железкой, хохол отжал, но закрепиться не успел.
Там его накосили особенно много.
Накаты украинской пехоты под Бахмутом были как-то особенно бессмысленны и безжалостны в первую очередь по отношению к своим.
Это мы после узнаем, что за ними стояли баты «Айдара» и «Азова».
Получается как заградотряды.
Стоявшие против нас две бригады теробороны к исходу лета только и были способны, что стоять.
Да и то только потому, что у нас сил наступать не было.
Враг ещё несколько раз пытался зайти на «Казбек», но безуспешно.
А когда они вышли за железку выше наших позиций, батальону пришлось откатиться на восемьсот метров. НП так и остался ничейным.
Двухсотых не могли забрать ни мы, ни они.
Кроме Узбека, там оставалось ещё двое наших, «кашников».
Хотя и сам Узбек был из «кашников», правда, уже бывший.
Потому что, когда заслужил своё УДО в мясорубке под Бахмутом в июле 2023 года, остался на контракт.
Так и сказал: «до Победы».
Так и сказал.
* * *Анна Михайловна после семидесяти стала глохнуть, в последние года полтора как-то особенно быстро.
Врач в районной поликлинике только плечами пожал:
– Что Вы хотите, дорогая? Загляните в свой паспорт, всё согласно возрасту.
Сказал по-доброму, но Анне Михайловне стало совсем грустно.
В последнее время стена между ней и миром стала ещё прочнее и молчаливее. Особенно остро она почувствовала, что отошла от людей – после посадки сына.
До этого очуждение было не так заметно, но всё к тому шло: смерть мужа, потом – многих общих друзей, родственников.
Такое ощущение, что так и задумано, чтобы к старости человек оставался один, как в младенчестве. С тою лишь разницей, что маленький человек радостно надувает розовые пузыри и сам верит в них, а в старости – с грустью смотрит, как они лопаются.
Но должно же что-то оставаться, что не лопается?
Собственно, ради чего и было всё это?
Анна Михайловна поняла, что для неё это – сын и Бог.
И воспоминания.
В общении со всеми ними глухота не мешала.
Особенно с Богом.
Как и все в её поколении, она пришла в церковь в 90‑е. То есть была тайно крещена бабушкой в конце сороковых, но после этого пятьдесят лет достаточно бодро строила развитой социализм.
