Колхозное строительство 1

– Дальше! Что с мальчиком? – аж привстала со своего громоздкого стула Смирнова.

– А мальчик из бедной семьи. Отца нет, а мать – уборщица в школе, и у неё ещё двое. Мальчик заболел гидрофобией и умер в мучениях. Вопрос: как бы вы повели себя, Елена Цезаревна, если бы с помощью машины времени попали снова в тот миг, когда в первый раз покормили несчастную замёрзшую собаку? Не надо, не отвечайте, – предотвратил попытку ответить нервно вышагивающую в течение всей сентенции вдоль окна Чуковскую.

– Почему? – опять Смирнова.

– Все ответы в конце. Второй вопрос. Снова идёте вы к Александру Исаевичу, и опять у крыльца лежит эта собака. Ваши действия? И опять не надо пока отвечать. Слушайте вторую притчу. Живёт в вашем дворе мальчик Серёжа, и у него детский энурез. Родители, допустим, напугали. Пройдёт с возрастом. В этом же доме живёт врач. И вот как-то по телефону она обсуждает эту проблему с матерью Серёжи. Уговаривает её не волноваться, пройдёт, мол, само, главное – не нагнетать обстановку в семье. Этот разговор подслушал её сын Сашенька. Встречает он во дворе своего друга Серёжу, и вместе идут они в школу. Сашенька и говорит другу: знаю я про твою болезнь, но ты не переживай, моя мама сказала, что это скоро само пройдёт. Как вы будете относиться к мальчику Саше? Не отвечайте. Следующая ситуация. У мальчиков Саши и Серёжи есть друг Колька. И вот Сашенька рассказывает Коле о болезни их друга – и не смеётся, а, наоборот, утверждает, что это всё ерунда и пройдёт со временем. Как теперь вы будете относиться к Сашеньке? И опять не отвечайте. Третья ситуация. В этой школе учится враг всей тройки друзей, сплетник и драчун Семён, который от всех требует, чтобы его называли «Сэм». Так вот, этот Сэм является редактором школьной стенгазеты. И мальчик Сашенька, обидевшись, что Сергей забыл поделиться с ним конфетой, рассказывает о болезни Сергея Сэму, а тот всё это публикует в школьной стенгазете. Как теперь вы будете относиться к мальчику Сашеньке? И опять не отвечайте. Есть ещё и третья сентенция – притча, но перед ней – пара афоризмов. Враг моего врага – мой друг. Не делай добра – не получишь зла. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся. Ну вот, теперь притча. В этом дворе кроме мальчиков Саши и Серёжи ещё живёт много других мальчишек. И мальчик Саша, отомстив Серёже за конфетку, вошёл во вкус и стал ябедничать родителям других детей на их чад. Одного в угол поставили – за дело, наверное. Второго выпороли – тоже ведь было за что, поди. А третий стал защищаться от избиения пьяного отца – и тот, не контролируя ярость, со всей силы заехал ему кулаком в живот. У мальчика разрыв селезёнки, и он умирает. Вот теперь я готов выслушать ваши… Нет, не ответы – вы ведь и сами обо всём догадались – а вопросы, – Пётр оглядел притихших дам.

– Этого не может быть, Алек…

– Имел в лагере у работников МГБ псевдоним «Ветров». Множество человек пострадало. Есть расстрелянные.

– А вы откуда это знаете? – почти зашипела, подскочив, Люша.

– Поделился Серёжа. Да вы у него самого спросите, что ему известно о стукаче Ветрове, – не стал отстраняться Пётр, – Елена Цезаревна, вы ведь не поняли притчу про собаку.

– Про собаку, ах да?! Поясните! – женщина плакала.

– Вы знаете, что такое национализм. Ну да это пережитки. А возьмите с собой подругу со знанием, скажем, литовского, и зайдите с ней в магазин в небольшом литовском городке – и начните придираться к качеству обслуживания. А подруга пусть не вмешивается и слушает. Очень много узнаете о евреях и русских. Об их происхождении. Ну, и так далее, сами понимаете. И так в любой республике. Особенно плохо всё в Армении и на Украине. Западной Украине. Нельзя сейчас раскачивать лодку. Все перетонем. Причём тут Александр Исаевич? Лодку можно раскачивать поперёк, а можно и вдоль. Все решат, что критиковать власть нужно и модно – и таких людей будет всё больше. Власть, не зная, что делать, начнёт с ними бороться. Да уже начала, процесс Синявского и Даниэля – только первые ласточки. Я бы поступил по-другому. Я дал бы Синявскому Ленинскую премию и написал огромную статью в Правде, что писатель Абрам Терц – лучший писатель в СССР, и что остальные не стоят и ногтя его, а потому нужно почистить ряды Союза писателей и сотню человек исключить. Как думаете, встала бы вся просвещённая общественность грудью в поддержку Абрама? Как писатели и Даниэль, и Синявский полные нули – ну, или почти полные. Всё дело в том, что на Руси издавна любят спасать неправедно осуждённых. Любят кликуш и юродивых. И пофиг им, что юродивые – это профессиональные нищие, которые нарочно делают себе на щеке рану, а потом втирают туда землю, чтобы её разбарабанило. Пофиг. Неинтересно, что всё это делается из жажды быть замеченным, из жажды большего количества подаяний, из жажды пробиться в домашние юродивые к царице, ну или, на худой конец, к сердобольной боярыне. Где у нас в последнее время книги про Сусанина, который пожертвовал собой, чтобы не допустить ляхов, вознамерившихся убить мальчонку? Где книги про Кузьму Минина? Где книги про патриарха Филарета, который просидел годы и годы в тюрьме и потом, преодолевая боярскую вольницу, тянул пятнадцать лет Россию из пропасти? Нет. Это не оценят. Это не напечатают враги на Западе. Это пусть дураки пишут. А мы пойдём коротким путём к деньгам и славе. Мы будем ругать власть. Ругать свою страну. Ну и что, что лодка раскачается и страна развалится на пятнадцать отдельных государств. Ну и что, что Армения вспомнит все свои обиды на Азербайджан и развяжет кровопролитную войну за Карабах. Ну и что, что на северо-востоке Украины живут русские, а на западе – недобитые бандеровцы, люто ненавидящие русских и евреев. Они их тысячами уничтожали при Гитлере – а теперь они герои, про них написал Солженицын. Они узники Гулага. Хрен! Они убийцы и националисты. Они преступники. Очень мягко советская власть обошлась с многими и многими. А с собакой? Люди будут прятать произведения Солженицына, и некоторые за это поплатятся свободой, а некоторые – и жизнью. Умрут, защищая главного врага нашей страны – и будут думать, что они Жанны Д’Арк. Нет, они хуже бандеровцев – те хоть как-то могут объяснить свою борьбу. Им нужна Великая независимая Украина с чисто украинским населением и католической верой. Да, нормальная идея – только при этом люди тысячами умирают. Дети в концлагерях идут на опыты по определению, какой газ быстрее убивает человека, а какой мучительнее. Ой, извините! Они же узники Гулага! Мать вашу! Оглянитесь вокруг. В половине деревень нет дорог, в трети даже электричества нет. У меня в благополучном городе есть школа-интернат, в которой живёт и учится множество детей из очень бедных семей. Найдите себе других кумиров! Не тех, кто раскачивает лодку, а вот меня, к примеру. Я эту собаку убил, и всех до единой собак бродячих в городе убил. А их мясом кормлю детей больных туберкулёзом. Вопреки мнению врачей кормлю, несмотря на их кляузы в Обком партии. И дети начали выздоравливать. Теперь я приеду и организую людей на отстрел бродячих собак в соседнем городке, потом в следующем, пока не вылечится последний больной туберкулёзом ребёнок. А потом начну в Москве собак уничтожать, чтобы вылечить взрослых. И мне плевать на Синявских и Солженицыных. У меня есть цель – сделать людей в Краснотурьинске счастливее. Некогда мне писать воззвания в защиту стукачей и предателей Сашенек. Мне работать надо. Книги писать, песни. Эти самые песни, от которых людям станет лучше, хоть на те три минуты, что длится песня. Лучше. А к вашему деду я бы с удовольствием съездил. Я считаю себя его учеником. Сейчас главное в стране для писателей – писать хорошие детские книжки, на которых вырастут следующие поколения. Поколения советских счастливых людей.

Пётр и не заметил, как распалился, как сжались женщины. Еле остановился. Переборщил, похоже. Пришлось на ходу спасать ситуацию, вспомнить о детском писателе Чуковском.

– Ну а теперь, и правда, сентенция. «Не спрашивай, что страна может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для страны». Это сказал американский президент Джон Кеннеди в инаугурационной речи 20 января 1961 года. «Великие слова» – думает патриот Америки. Но мы вчетвером знаем, что это ложь. Это плагиат. Русский писатель Антон Павлович Чехов сказал: «Не спрашивай, что дала тебе Родина. Скажи лучше, что ты для неё сделал». Давайте жить не по речам Кеннеди, а по заповедям Чехова.

Событие сорок четвёртое

Долго стояла тишина. Минуту стояла. Две минуты. Люша отвернулась к окну и шмыгала носом. Две старшие ведьмы достали коробки «Казбека» и закурили, смотря друг на друга. Докурили, загасили чинарики в переполненной пепельнице. Пётр не мешал, но достал из своего знаменитого портфеля номер «Зари Урала» со статьёй Франка о вреде курения и приготовился передать Смирновой.

Первой нарушила тишину, как ни странно, Софья Борисовна.

– Пётр Миронович, я в понедельник уезжаю назад к себе в Казань, может, больше с вами и не увижусь. Вопрос у меня к вам есть. Вы эту свою речь где-то записали, учили – или это экспромт?

– Как же я мог знать, что встречусь в этом кабинете со светлой девушкой Люшей?

– А собираетесь записать? – гнула своё Радзиевская.

Пётр достал наконец газету и, положив перед Верой Васильевной, ткнул пальцем в статью. Потом чуть повернулся к Софье Борисовне.

– Нет.

– Тогда разрешите мне её немного доработать и, сославшись на вас, напечатать в газете в Казани, – и хитрый такой прищур.

– Сослаться для того, чтобы не отвечать за последствия, или для того, чтобы не нарушить авторских прав? – Пётр не понимал её игры.

– Конечно, чтобы не приписывать себе чужие мысли, – хмыкнула бабушка.

– Тогда не надо. У меня своя ноша неподъёмная. Мне нужно писать сказки, песни, сейчас вот договорился со Свердловским ТЮЗом о написании пьесы, сказки-детектива для детей. Ещё музыкальный фильм снимать надо. Клипы делать. Точно не до статей мне в казанских газетах.

– Спасибо. Я с вами согласна на сто процентов, и подпишусь под каждым вашим словом. А ваших Синявских и Солженицыных я бы расстреляла. Что вот только делать со «светлой девушкой Люшей»? – Радзиевская подошла к окну и погладила по голове внучку Чуковского.

– Я очень хорошо понимаю Елену Цезаревну. Отчима у неё расстреляли, их с матерью сослали в Ташкент. Отца тоже преследовали. И всё это ни за что. Толку от посмертных реабилитаций? Есть только одно у меня малюсенькое слово в защиту СССР. Вы опять, Люша, плохо слушали мои притчи. Я говорил, что Серёжа не виноват в своей болезни. Энурез – болезнь от нервов. Родители ругались постоянно, отец напивался и бил мать. Стрессы у ребёнка. И потом, когда уже заболел, нужно было им обратить внимание на себя и не акцентировать внимание ребёнка на болезни – а получилось вон чего. Вы знаете, Елена Цезаревна, что случилось с лидерами французской революции? Максимилиан Франсуа Мари Исидор де Робеспьер как почил? А Жорж Жак Дантон? Остальные? Сколько человек взошло на эшафот? Что случилось с миллионом аристократов? «Революция как бог Сатурн пожирает своих детей. Будьте осторожны, боги жаждут», – сказал Пьер Верньо – и тоже получил по голове гильотиной. Только всё это никак не оправдывает мальчика Сашеньку. Вот ни на мизинчик. Ведь всегда есть выбор. Можно писать доносы, а можно уговорить детей и взрослых этого двора расчистить футбольное поле. Увлечь детей игрой. Записаться в секцию «Динамо» – и стать Яшиным. Нет, надо раскопать всю грязь на этом поле и засадить всё наперстянкой или аконитом. Очень красивые цветы. И очень ядовитые. А главное, что Яшин-то не появится – появится убитый пьяным отцом мальчик. Нужно созидать, а не разрушать! И вот здесь включается в игру светлая девочка Люша. Она ведь тоже не виновата, что полетела, как бабочка, на эти красивые и ядовитые цветы. Она воспитана русскими интеллигентами. Нужно вступаться за гонимых властью, нужно защищать сирых и убогих. Конечно же, нужно! А ведь было бы очень хорошо, чтобы перед этим она изучила ботанику. Но нет, некогда – нужно спасать гонимых. Нужно собирать подписи в их защиту. И мы с вами, Софья Борисовна, никакими статьями этого не изменим. А вот хорошими детскими книгами – изменим, – Пётр повернулся к Смирновой. Баба-Яга читала статью.

– Знаете, что я собираюсь сделать с гонораром за свою книгу про Буратино? – вновь переключился он на Радзиевскую, – Я построю в Краснотурьинске вот такой дом, – Пётр достал эскизы домов из оцилиндрованного бревна, что он рисовал для санатория в Трускавце.

– Красиво, – перебирая рисунки, восхитилась казанская писательница.

– В этот дом-терем я хочу переселить лучшего председателя колхоза в Свердловской области. Героя Социалистического труда. У него жена заболела туберкулёзом, и они хотят уехать в Краснодарский край – доктора посоветовали. А я хочу поселить их у себя и вылечить его жену собачатиной. Из той самой собаки, что живёт во дворе у Солженицына, и которую прикармливала Елена Цезаревна. И этот председатель выведет наше сельское хозяйство в передовики. И люди в деревнях вокруг Краснотурьинска будут жить чуть богаче, кормить и одевать детей чуть лучше. А как вы думаете, Елена Цезаревна, на что потратил свой гонорар от публикаций «Ивана Денисовича» товарищ Солженицын? А на что – Абрам Терц те тридцать сребреников за публикацию своих трудов? Ведь за статью «Что такое социалистический реализм?», в которой едко высмеивается советская литература – наверное, в том числе и рассказы для детей Софьи Борисовны, и «Мойдодыр» с «Тараканищем» вашего деда – он денежки-то получил. Дайте угадаю – он как высмеянный им Шолохов построил в своём селе школу для детей? Хрен.

– Пётр Миронович, умоляю вас! Вы за один час сломали всю мою жизнь. Я теперь не знаю, где правда. Не знаю, что такое хорошо и что такое плохо. Хоть самой в петлю лезь. Откуда вы взялись? – заревела в полный голос Чуковская.

– Пётр Миронович, – вдруг сквозь рыдания бедной женщины донёсся голос Смирновой.

– Да, Вера Васильевна.

– Это тоже ваша работа?

– Нет, там же написано – Александр Генрихович Франк, хирург.

– Ну, на пасквиле Синявского тоже «Терц» написано. Ваша манера, не спутаешь. Все иезуиты от зависти в гробу переворачиваются. Сильная вещь. Я всю жизнь курю. Сколько раз бросить хотела, потом смирилась. А вот сейчас думаю – если, как только рука потянется к папиросе, брать в эту руку вашу газету, то бросить будет легко. Страшный вы человек. Гениальный и страшный. Это же надо, придумал: «светлая девушка Люша». В точку-то как. А ведь первый раз видитесь. А ваши повести про Буратино так же хороши?

– Вам судить, – пожал плечами Пётр.

– Дайте-ка мне рисунки. Сильно. Как может в одной голове столько талантов умещаться? Вас, Пётр Миронович, в Кунсткамеру надо. Я все дела брошу и не буду ни с кем разговаривать, пока эти две ваших повести не прочитаю. Приходите в понедельник с самого утра, будем с Константином Александровичем Фединым лично решать, что делать с вашими творениями. Если не хуже, чем у Толстого – обещаю вам тираж в сто тысяч. Не на один дом гонорара хватит – и вправду школу сможете открыть.

– Спасибо. Когда сюда ехал – на другую встречу рассчитывал, – сознался Пётр.

В это время зашёл Федин с двумя женщинами.

– Вот, Ольга Афанасьевна, это и есть автор, – ткнул пальцем в Тишкова мэтр.

– Пойдёмте с нами. Это нужно немедленно зарегистрировать и отдать в отдел распространения, – не представилась женщина.

– Я бы не хотел, чтобы эти песни исполнялись до 9 мая, – сморщился Пётр, опять по новой объясняй.

– Вы коммунист? – нахмурилась вторая непредставленная.

– Я – Первый секретарь Краснотурьинского горкома КПСС.

– Ого, – все шестеро удивились.

– Тем более должны понимать, что эти песни должны в праздник звучать на всю страну, – не сдавалась неизвестная.

– А что скажет Екатерина Алексеевна Фурцева? – усмехнулся Штелле.

– Я – Фурцева.

– Мать твою!

Событие сорок пятое

– А вас как зовут, молодой человек? – сделала вид, что не услышала последней фразы, Фурцева.

– Тишков Пётр Миронович, – поклонился Пётр.

– Что это вы мне кланяетесь, будто я королева английская?

– Екатерина Алексеевна, а вы знаете, как вас за глаза называют? – решил сыграть ва-банк Пётр.

– И как же? – нахмурился министр.

– Екатерина Великая, или Екатерина III, – снова изобразил поклон Пётр.

– Вот ещё! – вздёрнула нос Фурцева и приложила все силы, чтобы не улыбнуться.

Ну, Пётр-то стоял в шаге и заметил, что женщина осталась довольна.

– Пётр Миронович, я эту кассету забираю с собой. У вас ведь есть тексты и ноты этих песен? – и ткнула плёнку чуть не под нос Петру.

– Есть. И этих, и ещё нескольких песен, – подтвердил Штелле.

– Так у вас и другие написаны?

– У меня есть кассета с детскими песнями. Я сейчас пытаюсь написать детскую музыкальную сказку-детектив, вот там одна песня из этой сказки.

– Можно услышать? – уселась на освобождённый Смирновой стул Екатерина III.

– Магнитофон нужен.

– Да вон он, в приёмной, – открыл дверь Федин.

Пётр вышел в приёмную, взял со стола «Яузу» и занёс в кабинет Смирновой. Потом достал плёнку из портфеля и поставил. Включил, и только когда заиграла музыка, понял: он не перемотал кассету после прослушивания её в Свердловске. На этой стороне были другие песни.

И снится нам не рокот космодрома,

Не эта ледяная синева,

А снится нам трава, трава у дома,

Зелёная, зелёная трава.

– Извините, это не те песни. Детские на другой стороне, – попытался Штелле остановить воспроизведение.

– А ну стоять! – рыкнула Фурцева.

Следующей была нетленка Пахмутовой «Надежда».

Светит незнакомая звезда.

Снова мы оторваны от дома.

Снова между нами города,

Взлётные огни у космодрома…

Здесь у нас туманы и дожди,

Здесь у нас холодные рассветы,

Здесь на неизведанном пути

Ждут замысловатые сюжеты…

Припев:

Надежда – мой компас земной,

А удача – награда за смелость.

А песни довольно одной,

Чтоб только о доме в ней пелось!

Единственное, что они с Викой поменяли – так это слово «аэродрома» заменили на «у космодрома». Такая малость – но теперь это точно была космическая песня.

За этой последовала песня «Трус не играет в хоккей». Опять у Пахмутовой украли. Гости и хозяйка кабинета сидели заворожённые. Это были не военные песни, которые они только услышали – но ведь они тоже были шедеврами. После зазвучали «Снегири» Трофима.

За окошком снегири

Греют куст рябиновый,

Наливные ягоды рдеют на снегу.

Я сегодня ночевал с девушкой любимою…

И напоследок вдарили «Снегири» Виктора Королёва.

А щеки словно снегири, снегири, на морозе все горят, все горят.

Кто-то снова о любви говорит уж который год подряд.

А щеки словно снегири, снегири, на морозе все горят, все горят.

Кто-то снова о любви говорит уж который год подряд.

Зашипела пустая плёнка.

– Нда. Пётр Миронович, а вы с этой планеты? – через долгих пару минут стряхнула оцепенение Екатерина III.

– Как это?

– Ну не может композитор писать только шедевры. У вас плохие песни есть? Эту кассету я тоже забираю, скоро ведь День космонавтики.

– Ну, я не совсем композитор. Я скорее поэт. А музыку мы вдвоём с приёмной дочерью придумываем. Я ведь даже нот не знаю, – отмахнулся Тишков.

– Правда, не знаете нот? – все шестеро хором возопили.

– Правда, не знаю. Я напеваю, а Машенька музыку подбирает. Сидим так весь вечер и мучаем гитару, пока не получим приемлемый результат, – сделал вид, что скромно потупился, Пётр.

– Каждый день новую песню? – Екатерина Великая аж со стула соскочила, – Постойте. Вы сказали – приёмная дочь. Сколько ей лет?

– Десять.

– Ни х… себе! – ахнула министр культуры, – Эти песни написал человек, который не знает нот, нигде не учился, ни на какого музыканта, и девочка десяти лет?

– Ну да. Мария Нааб ходит в нашу музыкальную школу. Ну, ещё ведь и аранжировки придумывал Отто Августович Гофман, руководитель нашего симфонического оркестра.

– Почему такие фамилии странные? – скорчила гримасу Фурцева.

– Краснотурьинск – это маленький город на севере Урала. Его строили пленные немцы и трудармейцы из бывшей немецкой республики. Многие остались в городе. Примерно треть населения Краснотурьинска – немцы.

– Интересно, ни разу о таком не слышала. И у вас есть свой симфонический оркестр?

– Вы слышали музыку на кассете. Между прочим, Екатерина Алексеевна, я обещал этим людям, что именно они будут исполнять эти песни по радио и на концертах в Москве. Вот певец, который поёт «Журавлей», «День победы» и «Трус не играет в хоккей», согласился переехать в Краснотурьинск на этих условиях. Если вы заберёте у меня кассеты и отдадите их другим певцам, то это будет нечестно – выходит, я лжец, обманул людей. Коммуниста это недостойно. Придётся написать заявление о выходе из партии, – Пётр это не в запале говорил. Фурцева сейчас могла поломать весь задуманный им план. Он, конечно, может и других песен кучу вспомнить, но эффект уже будет не тот.

– Как вы смеете такими словами разбрасываться! – взревела Екатерина III.

– А что мне делать? Сказать, что министр культуры СССР забрала у меня песни, чтобы раздать их «настоящим» певцам и музыкантом, а вы в своём захолустье не достойны таких песен?

– Да что вы себе позволяете!

– Да что вы себе позволяете? Орёте тут на меня. А ещё коммунист и женщина, – совершенно спокойно, с улыбкой, проговорил, подойдя вплотную к Екатерине Великой, Пётр.

Подействовало. Пару минут она отпыхивалась, но потом всё же взяла себя в руки.

– И что вы предлагаете?

– По радио и по телевизору показывать только тех, кого я разрешу. Всё-таки это мои песни, и я лучше знаю, как их надо исполнять.

– Допустим, но ведь второй мужской голос явно не подходит для некоторых песен. Да и детский, хоть и очень хорош, но тут тоже нужен голос взрослого человека, – ух ты, а ведь не зря столько лет культурой руководит.

– Давайте так поступим. Я вам сейчас называю свои хотелки. Вы их не принимаете, и дальше всё по первому варианту. Или вы их принимаете, и тогда я вам обещаю, что лучшего исполнения не добиться, даже используя все административные ресурсы. И ещё, – остановил снова начинающую вскипать Фурцеву, – Я обещаю вам, что за несколько лет ансамбль «Крылья Родины», который мы сейчас с вами создадим, заработает для страны 320 миллионов долларов и покроет весь кредит на постройку Волжского автозавода.

Молчание. Выпученные глаза у всех присутствующих. Огромные деньги. Где АвтоВАЗ, и где мелкий захолустный Краснотурьинск со своими самодеятельными немцами?

– Говорите ваши хотелки. Выслушаю, не каждый день заводы предлагают, – прямо корёжило Екатерину Алексеевну.

– В Москве живёт начинающая певица Валентина Толкунова, по-моему, она сейчас в ансамбле «ВИО-66». Ещё она учится в Московском государственном институте культуры. Мне нужно, чтобы вы отправили её в понедельник вечером со мною в Краснотурьинск. Ну и чтобы она полетела с радостью, а не под принуждением.

– Почему именно она?

– Послушайте её. Второго такого голоса нет в стране.

– Запишите, Вера Васильевна, – ткнула пальцем в карандаш Фурцева.

– Вторая певица живёт в Ленинграде. Людмила Сенчина. Про неё знаю только, что она поступила в этом году в музыкальное училище имени Н. А. Римского-Корсакова. Это лучшее сопрано в стране, может, и в мире.

– А вы откуда знаете? У вас же нет музыкального образования – да, как я поняла, вы и не слышали её пения, – впилась глазами Екатерина Великая.

– Слышал от знакомого. Её тоже нужно как можно быстрее отправить в Краснотурьинск.

– Посмотрим. Дальше.

– Дальше сложнее. Мне нужна негритянка, а ещё лучше – мулатка. Кубинка или эфиопка. К ней такие требования: должна быть высокой и худой. Высокой – обязательно. Она должна быть выше Сенчиной и Толкуновой. Она должна уметь хоть немного петь. Лучше всего – победительница какого-нибудь музыкального конкурса молодёжи этих стран. Если знает английский, то очень хорошо. В принципе можно обеих – и кубинку, и эфиопку; тогда эфиопку обязательно кудрявую. Обратитесь в посольства этих стран и выберите девушек, желательно красивых – ведь они будут представлять нас в капстранах.

– Аппетиты растут. Но пока, наверное, осуществимо, – Фурцева успокоилась и теперь внимательно слушала.

– Ещё мне нужно, чтобы вы отобрали музыкальные инструменты у Государственного Симфонического оркестра и передали их на постоянное пользование в наш оркестр. Можно вместе со званием «академический».

– А не до х… ли? – опять начала заводиться министр.

– Этот коллектив будет деньги зарабатывать за границей – и над нами будут смеяться. Типа, да у них валторны все мятые и ржавые. Заработает Светланов 300 миллионов? А мы заработаем. Страдивари и Гварнери не надо, на них сами заработаем – но ведь и не на скрипках из полена играть.