Пробуждение

Виктор развеселился и попытался рассказать анекдот о мексиканской девице, которая одну зиму подавала шоколад в ресторане на Дофин-стрит. Его никто не слушал, кроме старого месье Фариваля, у которого эта забавная история вызвала неудержимый приступ смеха.

Эдна подумала, не сошли ли они все с ума, если так разговорились и расшумелись по этому поводу. Самой ей было совершенно нечего сказать о Мексике и мексиканцах.

– В котором часу вы уезжаете? – спросила она у Робера.

– В десять, – ответил тот. – Бодле хочет дождаться луны.

– У вас уже все собрано?

– Да. Я возьму только саквояж, а чемодан уложу в городе.

Молодой человек отвернулся, чтобы ответить на какой-то вопрос, заданный ему матерью, и Эдна, допив черный кофе, вышла из-за стола.

Она отправилась прямо к себе. В маленьком коттедже после улицы казалось тесно и душно. Но ей было все равно, у нее нашлась сотня разных дел, требовавших ее внимания. Эдна начала прибираться на туалетном столике, ворча на неряшливость квартеронки, укладывавшей детей спать в соседней комнате. Собрала одежду, висевшую на спинках стульев, и убрала каждую вещь на место – в шкаф или ящик комода. Переоделась, сменив платье на более удобный и просторный капот. Привела в порядок волосы, с необычайной энергией причесав их расческой и щеткой. Затем пошла к сыновьям и помогла квартеронке уложить их.

Мальчики дурачились и болтали – они готовы были делать что угодно, лишь бы не спать. Эдна отослала квартеронку ужинать, разрешив ей не возвращаться. Потом села и рассказала детям сказку. Вместо того чтобы успокоить, это только взбудоражило их и прогнало сон. Эдна оставила сыновей, жарко споривших о том, чем кончится сказка, которую мать обещала закончить следующим вечером.

Вошла чернокожая девочка и сообщила: мадам Лебрен просит, чтобы миссис Понтелье пришла и посидела с ними в Доме до отъезда мистера Робера. Эдна ответила, что уже разделась и не очень хорошо себя чувствует, но, возможно, заглянет в Дом позже. Она опять начала одеваться и уже успела снять пеньюар, но, еще раз передумав, снова надела его, вышла на улицу и села у двери. Разгоряченная и недовольная, женщина некоторое время энергично обмахивалась веером. Явилась мадам Ратиньоль, чтобы узнать, в чем дело.

– Меня, должно быть, вывел из равновесия весь этот шум и гам за столом, – ответила Эдна. – А кроме того, я терпеть не могу потрясений и сюрпризов. Сама мысль о том, что Робер уезжает с такой смехотворной поспешностью и театральностью, неприятна. Точно это вопрос жизни и смерти! Он пробыл со мной все утро, но ни словечка об этом не проронил.

– Да, – согласилась мадам Ратиньоль. – По-моему, он оказал всем нам – особенно вам – весьма мало внимания. В остальных подобное меня не удивило бы; эти Лебрены склонны к геройству. Но от Робера, надо заметить, я такого не ожидала. Так вы не пойдете? Бросьте, голубушка, это будет не по-дружески.

– Нет, – с некоторой угрюмостью возразила Эдна. – Мне лень снова одеваться, да и не хочется.

– Вам и не нужно одеваться. У вас вполне приличный вид, наденьте только пояс. Взгляните на меня!

– Нет, – заупрямилась Эдна, – но вы идите. Мадам Лебрен может обидеться, если мы обе не придем.

Мадам Ратиньоль поцеловала на прощание Эдну и ушла. По правде говоря, ей очень хотелось поучаствовать в до сих пор продолжавшейся оживленной общей беседе о Мексике и мексиканцах.

Чуть позже подошел Робер с саквояжем в руках.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросил он.

– О нет, вполне сносно. Вы уезжаете прямо сейчас?

Молодой человек зажег спичку и взглянул на часы.

– Через двадцать минут, – сообщил он.

После резкой короткой вспышки пламени тьма некоторое время казалась еще гуще. Робер сел на скамеечку, оставленную на крыльце детьми.

– Возьмите стул, – предложила Эдна.

– Сойдет и это. – Он надел шляпу, потом снова нервно снял ее и, вытерев лицо носовым платком, посетовал на жару.

– Возьмите, – сказала Эдна, протягивая ему веер.

– О нет! Благодарю. Это ни к чему. Вы на время останетесь без веера, и вам станет еще хуже.

– Мужчины вечно говорят подобные нелепости. Я не встречала никого, кто сказал бы про веер что-нибудь иное. Надолго вы уезжаете?

– Возможно, навсегда. Не знаю. Это зависит от очень многих обстоятельств.

– А если не навсегда, то на какое время?

– Не знаю.

– Мне это кажется совершенно глупым и неуместным. Я недовольна. Не могу понять, по каким причинам вы напустили на себя таинственность и утром не обмолвились об отъезде ни словом.

Робер хранил молчание, не предпринимая попыток защитить себя. И лишь после паузы заметил:

– Не расставайтесь со мной в дурном настроении. Не помню, чтобы раньше я вас раздражал.

– Я и не хочу расставаться с вами в дурном настроении, – поморщилась Эдна. – Но как вы не понимаете? Я привыкла видеть вас, привыкла, что вы все время рядом, и ваш поступок кажется мне недружеским, более того – бесчувственным. Вы даже не оправдываетесь. А ведь я рассчитывала на ваше общество, думала о том, как приятно будет увидеть вас в городе грядущей зимой.

– Я тоже, – вырвалось у него. – Возможно, это… – Робер внезапно встал и протянул ей руку. – Прощайте, дорогая миссис Понтелье, прощайте. Не забы… Надеюсь, вы меня не забудете.

Эдна вцепилась в протянутую руку, будто пытаясь удержать его.

– Напишете мне, как доберетесь, хорошо, Робер? – попросила она.

– Напишу. Благодарю вас. Прощайте.

Как это было не похоже на Робера! На подобную просьбу хороший знакомый откликнулся бы чем-то более сердечным, чем «Напишу. Благодарю вас. Прощайте».

Очевидно, молодой человек уже простился с людьми в Доме, поскольку, спустившись с крыльца, он сразу же направился к Бодле, который стоял с веслом на плече, ожидая его. Они ушли в темноту. Эдна слышала только голос Бодле. Робер, по-видимому, даже не поздоровался со своим спутником.

Молодая женщина судорожно кусала носовой платок, стараясь сдержаться и даже от самой себя скрыть, как скрыла бы от других, обуревавшее, нет, терзавшее ее чувство. Глаза ее были полны слез.

Она впервые распознала симптомы зарождающейся влюбленности, которые ощущала еще в детстве, затем в отрочестве и в ранней молодости.

Реальность, остроту прозрения не ослабил ни единый намек или указание на превратности. Прошлое Эдны ничего не значило. Оно не преподало ей урока, к которому она была готова прислушаться. Будущее же было тайной, в которую она никогда не пыталась проникнуть. Важно было одно лишь настоящее. Оно было с нею и мучило ее, как и тогда, горькой убежденностью: она утратила то, чем владела, ей отказано в том, чего требует ее страстное, недавно пробудившееся естество.

XVI

– Вы очень скучаете по своему другу? – спросила мадемуазель Райс однажды утром, неслышно подойдя сзади к миссис Понтелье, только что вышедшей из своего коттеджа и направлявшейся на пляж.

С тех пор как Эдна наконец овладела искусством плавания, бо́льшую часть дня она проводила в воде. Поскольку пребывание на Гранд-Айле подходило к концу, молодая женщина ощущала, что не сможет уделять слишком много времени развлечению, которое одно доставляло ей по-настоящему приятные мгновения. Когда мадемуазель Райс приблизилась, тронула ее за плечо и заговорила с нею, она, казалось, подхватила ту мысль, которая постоянно крутилась в голове у Эдны; точнее, то чувство, которое постоянно владело ею.

Отъезд Робера почему-то отнял у всего на свете яркость, краски, смысл. Окружающая обстановка ничуть не изменилась, но все существование Эдны потускнело, словно выцветшая одежда, которую уже не стоит надевать. Она искала Робера повсюду, в других людях, которых наводила на разговоры о нем. По утрам поднималась в комнату мадам Лебрен, не обращая внимания на стук старой швейной машинки. Устраивалась там и время от времени подавала реплики, совсем как Робер. Разглядывала комнату, задерживаясь на висевших на стене картинах и фотографиях. Нашла в одном из углов старый семейный альбом, который изучала с живейшим интересом, обращаясь к мадам Лебрен за разъяснениями относительно множества фигур и лиц, обнаруженных на его страницах.

Там был и снимок молодой мадам Лебрен, державшей на коленях крошку Робера – круглолицего младенца с кулачком во рту. Одни только глаза малютки выдавали в нем будущего мужчину. А еще там была его фотография в килте, в возрасте пяти лет, с длинными кудрями и хлыстиком в руке. Это рассмешило Эдну. Смеялась она и над портретом мальчика в первых длинных брюках. Другой же портрет, сделанный перед тем, как Робер – худощавый длиннолицый юноша с глазами, полными огня, честолюбивых намерений и грандиозных замыслов, – отбыл в колледж, заинтересовал ее. Однако в альбоме не нашлось ни одной недавней фотографии, которая давала бы представление о Робере, уехавшем пять дней назад и оставившем после себя невосполнимую пустоту.

– О, Робер перестал фотографироваться, когда ему пришлось платить за это самому! Он говорит, что знает более разумное применение своим деньгам, – объяснила мадам Лебрен.

Она получила от него послание, написанное перед отплытием из Нового Орлеана. Эдна пожелала увидеть это письмо, и мадам Лебрен посоветовала ей поискать его на столе, комоде либо на каминной доске.

Письмо обнаружилось на книжной полке. Поскольку в глазах Эдны конверт, его размеры и форма, почтовая марка, а также почерк имели огромное значение и обладали притягательностью, прежде чем вскрыть его, она внимательно изучила каждую подробность. В письме содержалось всего несколько строк, в которых Робер сообщал, что отплывет из города сегодня днем, что он отлично упаковал свой чемодан и что у него все хорошо. Он посылал матери привет и умолял, чтобы остальные его не забывали. Эдне он ничего передать не просил, лишь в постскриптуме говорилось, что если миссис Понтелье желает прочесть до конца книгу, которую он ей читал, то мама найдет ее у него в комнате, среди других книг на столе. Эдна ощутила укол ревности оттого, что матери Робер написал, а ей нет.

Кажется, все считали само собой разумеющимся, что миссис Понтелье скучает по молодому человеку. Даже ее муж, приехавший в следующую после отбытия Робера субботу, выразил сожаление по поводу его отъезда.

– Как ты тут без него, Эдна? – поинтересовался Леонс.

– Мне очень скучно, – призналась женщина.

Мистер Понтелье виделся с Робером в городе, и Эдна засыпала мужа вопросами. Где они встретились? На Каронделет-стрит, утром. Зашли куда-то, выпили и выкурили по сигаре. О чем говорили? Главным образом о его перспективах в Мексике, которые мистер Понтелье считал многообещающими. Как выглядел Робер? Каким он показался – серьезным, веселым, каким? Довольно бодрым и всецело поглощенным идеей своей поездки, что мистер Понтелье находил совершенно естественным для молодого человека, вознамерившегося искать счастья и приключений в незнакомой, чужой стране.

Эдна досадливо топнула ногой и выразила удивление тем, что дети продолжают играть на солнце, когда могли бы находиться под деревьями. Она подошла и увела их в тень, отчитав квартеронку за нерадивость.

Ей отнюдь не представлялось абсурдным, что она делает предметом разговора Робера и заставляет мужа говорить о нем. Ее чувство к Роберу нисколько не походило на то, которое она испытывала к мужу теперь, в прошлом или надеялась испытать когда-либо. Эдна всю жизнь привыкла держать в тайне свои мысли и эмоции, не высказывая их вслух. Они никогда не принимали форму противоборства. Они принадлежали ей, и только ей. Женщина была убеждена, что лишь она имеет на них право и, кроме нее, они больше никого не касаются. Однажды Эдна заметила мадам Ратиньоль, что никогда не пожертвовала бы собой ни ради своих детей, ни ради кого-либо еще. Последовал довольно жаркий спор. Казалось, две женщины то ли не понимают друг друга, то ли говорят на разных языках. Эдна пыталась успокоить приятельницу, объяснить.

«Я откажусь от всего несущественного, расстанусь со своими деньгами, отдам за детей даже жизнь, но не себя. Выразиться яснее я не в силах. Я лишь начинаю осознавать то, что мне открывается». – «Не знаю, что вы назвали бы существенным и что подразумеваете под несущественным, – весело заметила мадам Ратиньоль. – Но женщина, готовая отдать за детей жизнь, не сможет сделать для них большего – так говорит вам ваша Библия. Я уверена, что не смогла бы сделать больше». – «О, вы бы смогли!» – засмеялась Эдна.

Вот почему она не удивилась вопросу мадемуазель Райс в то утро, когда эта дама, последовав за ней на пляж, похлопала ее по плечу и спросила, не сильно ли она скучает по своему юному другу.

– А, доброе утро, мадемуазель, это вы? Ну конечно же, я скучаю по Роберу. Вы собираетесь купаться?

– Зачем это мне купаться в самом конце сезона, когда я не ступала в воду все лето, – нелюбезно парировала та.

– Простите, – растерянно пробормотала Эдна, которой следовало помнить, что неприязнь мадемуазель Райс к воде служила постоянным поводом для шуток.

Некоторые относили ее на счет накладных волос или боязни намочить фиалки, тогда как другие приписывали естественному отвращению к воде, которое, как иногда считается, сопутствует артистическому темпераменту. Мадемуазель достала из кармана бумажный пакетик с шоколадными конфетами и протянула Эдне, чтобы показать, что не сердится. Она любила конфеты за их свойство подкреплять силы; по ее словам, при небольшом объеме они содержали много питательных веществ. И спасали ее от голодной смерти, ибо стол у мадам Лебрен был совершенно невыносим; никому, кроме такой нахалки, как мадам Лебрен, не пришло бы в голову предлагать людям подобную еду и требовать, чтобы они за нее платили.

– Ей, должно быть, очень одиноко без сына, – промолвила Эдна, желая сменить тему. – К тому же любимого сына. Вероятно, ей было тяжело его отпускать.

– Любимого сына! – Мадемуазель злорадно рассмеялась. – О боже! Кто вам такое сказал? Алина Лебрен живет для Виктора, и только для Виктора. Она избаловала его, превратив в никчемное существо, коим он теперь и является. Эта женщина боготворит сыночка и землю, по которой он ходит. Робер же в каком-то смысле молодец, он отдает все деньги, которые зарабатывает, родным, а себе оставляет лишь жалкие гроши. Да уж, любимый сын! Я и сама скучаю по бедняжке, дорогая моя. Мне нравилось видеть и слушать его – он единственный Лебрен, который чего-то стоит. Робер часто навещает меня в городе. Мне нравится играть с ним в две руки. А Виктор! Повесить его мало. Не знаю, почему Робер еще давным-давно не избил его до смерти.

– Я думала, он весьма терпелив с братом, – заметила Эдна, радуясь, что говорит о Робере, неважно в связи с чем.

– О! Он хорошенько отлупил его год или два назад, – припомнила мадемуазель. – Из-за одной испанской девицы, на которую Виктор имел какие-то притязания. Однажды он встретил Робера, то ли болтавшего, то ли гулявшего, то ли купавшегося с этой девчонкой, то ли несшего ее корзину, точно не помню, и повел себя так оскорбительно и злобно, что Робер тотчас задал ему трепку, которая довольно надолго обуздала Виктора. Самое время повторить урок.

– Ее звали Марьекита?

– Марьекита? Да, именно, Марьекита. Я и забыла. О, она хитрая бестия, эта Марьекита!

Эдна покосилась на мадемуазель Райс и удивилась, отчего так долго выслушивает колкости этой дамы. По какой-то причине молодая женщина чувствовала себя подавленной, почти несчастной. До этого она не собиралась заходить в воду, но теперь все же надела купальный костюм и оставила мадемуазель сидеть в тени детской палатки. К концу сезона вода становилась все холоднее. Эдна ныряла и плавала с энергией, которая будоражила и воодушевляла ее. Она долго не вылезала из воды, в глубине души надеясь, что мадемуазель Райс не будет ее ждать.

Но мадемуазель дождалась. На обратном пути она была очень дружелюбна и восторгалась обликом Эдны в купальном костюме. Она говорила о музыке. Выразила надежду, что Эдна посетит ее в городе, и написала свой адрес огрызком карандаша на клочке открытки, который нашла у себя в кармане.

– Когда вы уезжаете? – спросила Эдна.

– В следующий понедельник. А вы?

– На следующей неделе, – ответила Эдна и добавила: – Приятное было лето, не так ли, мадемуазель?

– Что ж, – пожав плечами, согласилась мадемуазель Райс, – довольно приятное, если бы не москиты и не двойняшки Фариваль.

XVII

В Новом Орлеане у Понтелье был очаровательный дом на Эспланад-стрит: большой сдвоенный коттедж с просторной верандой перед фасадом, круглые каннелированные колонны которой поддерживали наклонную крышу. Здание было выкрашено в ослепительно-белый цвет, наружные ставни, или jalousies, были зелеными. Во дворе, содержавшемся в безупречном порядке, произрастали цветы и растения всех видов, какие только имеются в Южной Луизиане.

Внутреннее убранство по сравнению с обстановкой обычных домов было образцовым. Полы устланы мягчайшими коврами, на дверях и окнах – пышные, изысканные занавеси. На стенах – со вкусом и понятием отобранные картины. Хрусталь, серебро, тяжелые камчатные скатерти, которые можно было ежедневно видеть на столе, являлись предметом зависти многих женщин, чьи мужья были не столь щедры, как мистер Понтелье.

Мистер Понтелье обожал прогуливаться по собственному жилищу, тщательно инспектируя различные предметы обстановки и мелочи, чтобы убедиться, что все в порядке. Он очень дорожил своим имуществом, главным образом потому, что оно принадлежало ему, и получал неподдельное удовольствие от созерцания любой картины, статуэтки, редкостной кружевной занавеси, после того как покупал эту вещь и размещал ее среди своих домашних идолов.

Во вторник после обеда (вторник был приемным днем миссис Понтелье) в дом сплошным потоком тянулись посетительницы, прибывавшие в экипажах, на трамвае[33] или пешком, если позволяли погода и расстояние. Их впускал светлокожий мальчик-мулат во фраке, державший в руках миниатюрный серебряный поднос для визитных карточек. Горничная в белом плоеном чепце предлагала гостям на выбор ликер, кофе и шоколад. Миссис Понтелье, одетая в красивое платье для приемов, весь день сидела в гостиной, принимая посетительниц. Вечером вместе с женщинами иногда заходили их мужья.

Этому порядку миссис Понтелье неукоснительно следовала вот уже шесть лет, с тех пор как вышла замуж. На неделе они с мужем в определенные вечера ходили в оперу и иногда на представления пьес.

Утром мистер Понтелье уходил из дома между девятью и десятью часами и редко возвращался раньше половины седьмого или семи вечера: ужин подавался в половине восьмого.

Как-то вечером во вторник, через несколько недель после возвращения с Гранд-Айла, супруги Понтелье сели за стол одни. Детей укладывали спать, время от времени до родителей доносился топот улепетывающих босых ножек и вслед ему – голос квартеронки, в котором слышались мягкий протест и мольба. На сей раз миссис Понтелье была не в наряде для вторничных приемов, а в обычном домашнем платье. Ее муж, весьма наблюдательный по части подобных вещей, заметил это, пока прислуживавший за столом мальчик подавал ему суп.

– Устала, Эдна? Кто у тебя был? Много посетительниц? – осведомился мистер Понтелье.

Он попробовал суп и стал приправлять его перцем, солью, уксусом, горчицей – всем, что имелось под рукой.

– Довольно много, – ответила Эдна, евшая суп с явным удовольствием. – Меня не было дома. Я увидела их карточки, когда вернулась.

– Не было дома! – воскликнул супруг с чем-то похожим на неподдельный ужас в голосе, отставив уксусник и воззрившись на нее сквозь очки. – Что могло заставить тебя выйти из дому во вторник? Какие такие дела?

– Никакие. Мне просто захотелось прогуляться, и я ушла.

– Что ж, надеюсь, ты запаслась подходящим предлогом, объясняющим свое отсутствие, – сказал, несколько успокоившись, мистер Понтелье, бросая в суп щепотку кайенского перца.

– Нет, никаких предлогов у меня не было. Я велела Джо говорить, что меня нет, и все.

– Ну, дорогая, надо думать, к настоящему времени ты успела понять, что люди так не поступают. Мы обязаны соблюдать les convenances[34], если рассчитываем всегда шагать в ногу с процессией. Раз ты почувствовала, что сегодня днем тебе необходимо уйти из дома, следовало изобрести подобающее объяснение своему отсутствию. Этот суп и впрямь невозможен. Странно, что кухарка до сих пор не выучилась готовить приличный суп. На любом городском прилавке с бесплатными обедами[35] подают блюда куда лучше. Миссис Белтроп являлась?

– Принеси поднос с карточками, Джо. Я не помню, кто заезжал.

Мальчик удалился и через минуту вернулся с серебряным подносиком, полным дамских визитных карточек. Он протянул подносик миссис Понтелье.

– Передай его мистеру Понтелье, – велела та.

Джо подал поднос мистеру Понтелье и забрал суп.

Мистер Понтелье изучил имена всех посетительниц, приезжавших к жене с визитом, зачитывая некоторые вслух и сопровождая чтение комментариями.

– Обе мисс Деласидас. Нынче утром я проделал большую работу по сделкам на срок для их отца. Милые девочки; пора бы им замуж. Миссис Белтроп. Вот что я тебе скажу, Эдна: ты не можешь позволить себе пренебрегать миссис Белтроп. Да Белтроп может десять раз купить нас с потрохами! По мне, так его бизнес стоит кругленькую сумму. Напиши-ка ты ей записку. Миссис Джеймс Хайкемп. Хе! Чем меньше тебе придется иметь дело с миссис Хайкемп, тем лучше. Мадам Лафорсе. Ей тоже пришлось добираться из самого Кэрролтона, бедной старушке! Мисс Уиггс, миссис Элинор Болтонс… – Он отодвинул карточки в сторону.

– Боже мой! – воскликнула Эдна, кипя от злости. – Почему ты относишься к этому столь серьезно и поднимаешь такой шум?

– Я вовсе не поднимаю шум. Однако нам следует относиться к этим кажущимся мелочам со всей серьезностью. Подобные вещи немаловажны.

Рыба подгорела. Мистер Понтелье к ней не притронулся. Эдна же заявила, что легкий привкус горелого ей не мешает. Жаркое пришлось мистеру Понтелье не по вкусу, к тому же ему не понравилось, как поданы овощи.

– Мне кажется, – заметил он, – что в этом доме расходуется достаточно денег, чтобы мужчина по меньшей мере один раз в день мог поесть без ущерба для собственного самоуважения.

– Раньше ты считал нашу кухарку сокровищем, – равнодушно возразила Эдна.

– Возможно, так и было, когда она к нам пришла. Но и кухарки – всего лишь люди. За ними нужен надзор, как и за любой другой категорией персонала, который мы нанимаем. Представь, если бы я не следил за служащими в своем офисе, а просто позволил бы им вести дела по-своему. Очень скоро они причинили бы мне и моему бизнесу немалый ущерб.

– Куда ты? – спросила Эдна, увидев, что муж встает из-за стола, не проглотив ни кусочка, если не считать нескольких ложек щедро приправленного супа.

– Я собираюсь поужинать в клубе. Доброй ночи. – Мистер Понтелье вышел в прихожую, взял с вешалки шляпу и трость и покинул дом.

Эдне подобные сцены были не в новинку. В прошлом они нередко доставляли ей сильное огорчение. Бывало, что у нее полностью пропадало всякое желание доедать свой ужин. Иногда она отправлялась на кухню, чтобы сделать кухарке запоздалый выговор. А однажды пошла к себе в комнату, целый вечер изучала кулинарную книгу и составила меню на неделю, после чего ее преследовало чувство, что, в сущности, она не сочинила ничего достойного.

Но в тот вечер Эдна все же доела ужин в одиночестве, с деланой обстоятельностью. Лицо ее раскраснелось, глаза горели каким-то внутренним огнем. Покончив с ужином, она пошла к себе, велев мальчику-слуге сообщать всем визитерам, что ей нездоровится.

Комната Эдны представляла собой красивый, просторный покой, нарядный и эффектный, освещенный мягким неярким светом, уже притушенным горничной. Женщина пересекла его, встала у раскрытого окна и устремила взгляд на густые садовые заросли. Там, среди благоухания и неясных петляющих очертаний цветов и листьев, кажется, сосредоточились вся таинственность и волшебство ночи. Эдна искала и находила себя именно в этом сладостном полумраке, который соответствовал ее настроениям. Но голоса, доносившиеся до нее из темноты, с небес над головой и со звезд, отнюдь не утешали ее. Они глумились над нею, в них слышались заунывные ноты, полные обреченности, лишенные даже надежды.

Эдна отошла от окна и начала ходить по комнате взад и вперед, из конца в конец, без остановки и отдыха. В руках у нее был тонкий носовой платок, который она изорвала на полоски, скатала в комок и отшвырнула прочь. Один раз она остановилась и, сняв с пальца обручальное кольцо, бросила его на пол. Увидев его на ковре, она наступила на него каблуком, стремясь раздавить. Но маленький каблучок не оставил на крошечном мерцающем обруче ни царапины, ни вмятины.

Обуреваемая чувствами, Эдна схватила со стола хрустальную вазу и запустила ее в плитки камина. Ей хотелось что-нибудь уничтожить. Раздавшийся грохот был именно тем, чего она желала услышать.