Пробуждение

Эдна, одеревеневшая от долгого неподвижного лежания в гамаке, встала. Неверным шагом взошла на крыльцо, бессильно ухватившись за стойку перил, прежде чем войти в дом.

– Ты идешь, Леонс? – спросила она, обернувшись к мужу.

– Да, дорогая, – ответил тот, провожая взглядом облачко дыма. – Только докурю сигару.

XII

Она проспала всего несколько часов. Это были беспокойные, лихорадочные часы, растревоженные неясными снами, которые ускользали от нее, оставляя в полупробужденном сознании лишь ощущение чего-то недостижимого. Эдна встала и оделась в прохладе раннего утра. Бодрящий воздух несколько успокоил ее чувства. Однако для восстановления сил и помощи она не обратилась ни к внешним, ни к внутренним источникам. Женщина слепо следовала двигавшему ею побуждению, точно целиком отдалась в чужие руки и сняла со своей души всякую ответственность.

Большинство людей в этот ранний час все еще спали в своих постелях. На ногах были лишь несколько человек, собиравшихся на Шеньер к мессе. Влюбленные, сговорившиеся накануне вечером, уже направлялись к пристани. За ними на небольшом расстоянии следовала дама в черном с воскресным молитвенником в бархатном переплете с золотыми застежками и воскресными серебряными четками. Поднялся и старый месье Фариваль, почти согласный заниматься всем, чем придется. Он надел большую соломенную шляпу и, взяв с подставки в холле зонтик, последовал за дамой в черном, ни разу ее не обогнав.

Маленькая негритянская девочка, что приводила в движение швейную машинку мадам Лебрен, рассеянно и медлительно мела галереи. Эдна послала ее в Дом разбудить Робера.

– Передай ему, что я собираюсь на Шеньер. Лодка готова. Скажи, чтобы поторопился.

Вскоре Робер присоединился к миссис Понтелье. Раньше она никогда не посылала за ним. Никогда о нем не спрашивала. И, кажется, никогда в нем не нуждалась. Эдна как будто не осознавала, что совершает нечто необычное, вызывая его к себе. Робер, по-видимому, также не усмотрел в этом ничего из ряда вон выходящего. Но при виде миссис Понтелье лицо его озарилось тихим светом.

Они вместе отправились на кухню пить кофе. Ожидать сколько-нибудь изысканного обслуживания за недостатком времени не приходилось. Молодые люди стали у окна, и повар подал им кофе и булочки, которыми они подкрепились прямо у подоконника. Эдна сказала, что было вкусно.

Она не позаботилась заранее ни о кофе, ни о чем-либо другом. Робер поведал ей, что часто замечал: ей недостает предусмотрительности.

– Разве мне недостало предусмотрительности подумать о поездке на Шеньер и разбудить вас? – рассмеялась она. – «Разве я один должен обо всем думать?» – говорит Леонс, когда он в дурном настроении. Я его не виню. Он никогда не бывал бы в дурном настроении, если бы не я.

Они пошли коротким путем по песку. Издали виднелась забавная процессия, направлявшаяся к пристани: влюбленные, которые брели плечом к плечу; дама в черном, неуклонно следовавшая за ними; шаг за шагом отстававший старый месье Фариваль и завершавшая шествие босоногая девушка-испанка с красным платком на голове и корзинкой на локте.

Робер знал эту девушку и немного поболтал с ней в лодке. Никто из присутствующих не понял, о чем они говорили. Звали ее Марьекита. У нее было круглое лукавое пикантное личико и красивые черные глаза. Маленькие кисти она сложила на ручке корзинки. Ступни у нее были широкие и грубые. Она не пыталась их прятать. Эдна взглянула на них и заметила между коричневыми пальцами песок и ил.

Бодле ворчал из-за присутствия Марьекиты, якобы занимавшей слишком много места. На самом деле его раздражало присутствие старого месье Фариваля, который воображал, будто как моряк из них двоих он лучше. Однако Бодле не хотел придираться к такому старику, как месье Фариваль, поэтому придирался к Марьеките. Обращаясь к Роберу, девушка вела себя заискивающе. А в следующий момент становилась развязной, вертела головой, строила Роберу глазки и корчила рожи Бодле.

Влюбленные держались в стороне. Они ничего не видели и не слышали. Дама в черном уже в третий раз перебирала четки. Старый месье Фариваль без умолку рассуждал о том, что́ известно об управлении лодкой ему и неизвестно Бодле.

Эдне все это было по душе. Она прошлась взглядом по Марьеките, от безобразных коричневых пальцев на ногах до красивых черных глаз и обратно.

– Почему она так на меня смотрит? – спросила девушка у Робера.

– Может, считает тебя красоткой. Спросить у нее?

– Нет. Она ваша зазноба?

– Она замужняя дама, и у нее двое детей.

– О, ну и что! Франсиско сбежал с женой Сильвано, у которой четверо детей. Они забрали все его деньги, одного из детей и украли его лодку.

– Замолчи!

– Она что, понимает?

– Да тише же!

– А те двое, что льнут друг к другу, женаты?

– Конечно нет, – рассмеялся Робер.

– Конечно нет, – повторила Марьекита с серьезным утвердительным кивком.

Солнце было уже высоко и начинало припекать. Эдне казалось, что порывистый бриз наполняет палящим зноем поры на ее лице и руках. Робер держал над ней свой зонтик. Когда пошли лагом, паруса туго натянулись: их переполнял ветер. Старый месье Фариваль, глядя на паруса, над чем-то саркастически посмеивался, а Бодле себе под нос честил старика на чем свет стоит.

Плывя через залив на Шеньер-Каминаду, Эдна чувствовала себя так, словно ее сорвало с некоего прочного якоря, у которого прошлой ночью, когда рядом бродил таинственный дух, ослабла и лопнула цепь, и теперь она вольна ставить паруса и плыть куда заблагорассудится. Робер без умолку болтал с нею, он больше не замечал Марьекиту. В бамбуковой корзинке у девушки лежали креветки. Они были покрыты испанским мхом[25]. Марьекита с раздражением примяла мох и сердито пробормотала что-то себе под нос.

– Поедем завтра на Гранд-Терр?[26] – шепотом спросил Робер у Эдны.

– Что мы будем там делать?

– Поднимемся на холм к старому форту, будем смотреть на вертких золотых змеек и наблюдать за греющимися на солнце ящерицами.

Эдна устремила взгляд в сторону Гранд-Терра и подумала, что хотела бы побыть там наедине с Робером. Вместе с ним сидеть на солнце, слушать рев океана и следить за ящерицами, снующими среди руин старого форта.

– А через день или два можно сплавать в Байю-Брюлов, – продолжал молодой человек.

– Что будем делать там?

– Что угодно… Бросать рыбам наживку.

– Нет, вернемся на Гранд-Терр. Оставьте рыбу в покое.

– Поедем, куда пожелаете, – кивнул Робер. – Я попрошу Тони прийти и помочь мне залатать и оснастить мою лодку. Нам не понадобится ни Бодле, ни кто-то еще. Не побоитесь пиро́ги?

– О нет.

– Тогда я покатаю вас как-нибудь вечером, при луне, в пиро́ге. Быть может, ваш Дух залива шепнет вам, на каком из этих островов спрятаны сокровища, и даже укажет точное место.

– И мы в одночасье станем богачами! – засмеялась Эдна. – Я бы отдала все это пиратское золото и все сокровища, которые мы откопаем, вам. Думаю, вы знаете, как их потратить. Пиратское золото – не та вещь, которую можно отложить про запас или употребить с пользой. Его можно только транжирить и пускать по ветру, любуясь тем, как улетают золотые крупицы.

– Мы поделили бы сокровища и промотали их вместе, – сказал Робер, и лицо его зарделось.

Вся компания поднялась к прелестной маленькой готической церкви Лурдской Богоматери, чьи коричнево-желтые стены искрились в солнечных лучах. Лишь Бодле остался возиться с лодкой да Марьекита ушла со своей корзинкой креветок, метнув на Робера недовольно-укоризненный, как у ребенка, взгляд.

XIII

На церковной службе Эдну охватили чувство подавленности и оцепенение. У нее начала болеть голова, и огни на алтаре закачались перед глазами.

В другое время она, возможно, сделала бы усилие и взяла себя в руки, но ныне ее единственной мыслью было вырваться из удушливой атмосферы церкви и очутиться на свежем воздухе. Она поднялась и, пробормотав извинения, перешагнула через ноги Робера. Старый месье Фариваль встрепенулся, охваченный любопытством, привстал, но, увидев, что Робер последовал за миссис Понтелье, снова опустился на место. Взволнованным шепотом он задал вопрос даме в черном, но женщина, не отрывавшая глаз от страниц своего бархатного молитвенника, его не заметила и не ответила.

– У меня закружилась голова, и меня почти сморило, – пожаловалась Эдна, бессознательно поднося руки к голове и сдвигая назад соломенную шляпу. – Я уже не могла присутствовать на службе.

Они стояли на улице в тени церкви. Робер был сама заботливость.

– Было глупо вообще думать о том, чтобы сюда ехать, тем более оставаться. Идемте к мадам Антуан, там вы сможете отдохнуть. – Он взял Эдну за руку и повел прочь, беспокойно и неотрывно глядя ей в лицо.

Как тихо было вокруг, лишь голос моря шелестел за тростниками, росшими в соленых водах. Среди апельсиновых деревьев мирно расположилась длинная вереница маленьких, серых, потрепанных штормами домишек. Наверное, на этом плоском, сонном островке всегда воскресенье, думала Эдна.

Они остановились и, перегнувшись через забор из леса-плавника, попросили воды. Юноша, акадиец[27] с нежным лицом, черпал ведром воду из цистерны, представлявшей собой не что иное, как врытый в землю ржавый буй с отверстием с одной стороны. Вода, которую юноша подал им в жестяном ведерке, не была холодной, но остудила разгоряченное лицо Эдны и хоть немного освежила ее.

Домик мадам Антуан находился в дальнем конце деревни. Она приветствовала их со всем местным гостеприимством, словно открыла дверь, чтобы впустить солнечный свет. Это была тучная женщина с тяжелой, неуклюжей походкой. Она не говорила по-английски, но когда Робер дал ей понять, что сопровождающей его даме нехорошо и она желает отдохнуть, мадам Антуан приложила все усилия, чтобы Эдна чувствовала себя как дома и свободно располагала хозяйкой.

В доме было безукоризненно чисто, а большая белоснежная кровать с балдахином так и манила к себе. Она помещалась в маленькой боковой комнате, окна которой выходили на узкую травянистую лужайку, доходившую до навеса, где килем вверх лежала сломанная лодка.

Мадам Антуан к мессе не ходила. Ее сын Тони пошел в церковь, но она предполагала, что он скоро вернется, и пригласила Робера сесть и подождать его. Однако тот вышел, уселся за дверью и закурил. В просторной передней комнате мадам Антуан занималась приготовлением обеда. Она отваривала в огромном камине кефаль над красными углями.

Эдна, оставшись в маленькой боковой спальне одна, сняла с себя бо́льшую часть одежды. Затем вымыла в стоявшем между окнами тазу лицо, шею и руки. Сбросила туфли и чулки и растянулась в самом центре высокой белой постели. Какой роскошью показался отдых на этой чужой старомодной кровати с приятным деревенским ароматом лавра, исходившим от простыней и матраса! Эдна потянулась, расправляя сильные члены, которые слегка ныли. Несколько раз пропустила пальцы сквозь распущенные волосы. Подняла перед собой округлые руки, осмотрела их и растерла сперва одну, потом другую, внимательно разглядывая красивую, упругую поверхность своей плоти, будто впервые видела ее. Потом непринужденно сцепила руки над головой и в этой позе начала погружаться в сон.

Сначала Эдна лишь дремала, сонно прислушиваясь к происходящему вокруг. До нее доносилась тяжелая, шаркающая поступь мадам Антуан, расхаживавшей туда-сюда по посыпанному песком полу. Под окнами квохтали куры, выискивая в траве крупинки гравия. Затем послышались голоса Робера и Тони, беседовавших под навесом. Эдна не шевелилась. Застыли даже оцепеневшие грузные веки на сонных глазах. Голоса всё звучали: протяжный акадийский говор Тони и быстрая, мягкая, плавная французская речь Робера. Эдна не слишком хорошо понимала по-французски, если только не обращались к ней напрямую, и голоса молодых людей сливались с другими дремотными, приглушенными звуками, убаюкивая ее.

Она проснулась с убеждением, что спала долго и крепко. Голоса под навесом затихли. Из соседней комнаты больше не слышались шаги мадам Антуан. Даже куры ушли копаться в земле и квохтать куда-то в другое место. Кровать была накрыта москитной сеткой, которую, войдя, опустила старая хозяйка, пока миссис Понтелье спала. Эдна неторопливо встала с постели и, заглянув в щель между занавесями на окне, по косым солнечным лучам поняла, что день уже клонится к вечеру. Робер по-прежнему сидел под навесом, в тени, прислонившись к покосившемуся килю перевернутой лодки. Он читал книгу. Тони рядом уже не было. Эдна задалась вопросом, куда подевалась остальная компания. Умываясь над маленьким тазом, стоявшим между окнами, она бросила два-три взгляда на Робера.

Мадам Антуан положила на стул несколько груботканых чистых полотенец и поставила рядом коробочку poudre de riz[28]. Эдна слегка припудрила нос и щеки, внимательно рассматривая себя в маленьком кривом зеркальце, висевшем на стене над тазом. Глаза у нее были ясные и совсем не сонные, лицо разрумянилось.

Завершив туалет, Эдна вышла в соседнюю комнату. Она была ужасно голодна. Там никого не оказалось. Однако стоявший у стены стол была застелен скатертью и накрыт на одну персону. Рядом с тарелкой лежала коричневая буханка с хрустящей корочкой и стояла бутылка вина. Эдна крепкими белыми зубами откусила прямо от буханки. Налила в бокал немного вина и залпом осушила его. Затем тихонько выскользнула за дверь и, сорвав с низко свисающей ветки апельсин, кинула им в Робера, не знавшего, что она проснулась и встала.

Все его лицо озарилось, когда он увидел ее и подошел к ней под апельсиновое дерево.

– Сколько лет я спала? – спросила Эдна. – Кажется, остров совершенно изменился. Должно быть, уже народилась новая раса, как пережитки прошлого остались только мы с вами. Сколько веков назад умерли мадам Антуан и Тони? И когда исчезли с лица земли наши люди с Гранд-Айла?

Робер фамильярно поправил оборку у нее на плече.

– Вы проспали ровно сто лет, – ответил он. – Меня оставили здесь охранять ваш сон, и вот уже сотню лет я сижу под навесом и читаю книгу. Единственное зло, которого я не сумел предотвратить, – это засохшая жареная птица.

– Даже если она превратилась в камень, я все равно ее съем, – заверила Эдна, заходя с ним в дом. – Но в самом деле, куда делись месье Фариваль и остальные?

– Уехали несколько часов назад. Когда они обнаружили, что вы спите, то решили вас не будить. В любом случае я бы этого им не позволил. Для чего я здесь?

– Интересно, будет ли Леонс волноваться? – вслух подумала женщина, усаживаясь за стол.

– Конечно нет. Он же знает, что вы со мной, – ответил Робер, возясь с кастрюльками и накрытыми крышками блюдами, которые оставили стоять на очаге.

– Где мадам Антуан и ее сын? – спросила Эдна.

– Ушли к вечерне и, кажется, навестить каких-то друзей. Когда вы будете готовы отправиться в дорогу, я доставлю вас обратно на лодке Тони.

Робер помешивал тлеющие угольки до тех пор, пока жареная курица снова не начала шипеть. Он подал Эдне щедрое угощение, сварил кофе и выпил его вместе с ней. Мадам Антуан кроме кефали почти ничего не приготовила, но, пока Эдна спала, Робер разжился на острове и другой провизией. Он, как ребенок, радовался ее аппетиту и тому удовольствию, с каким она ела раздобытую им пищу.

– Уедем прямо сейчас? – спросила миссис Понтелье, осушив бокал и сметая в кучку хлебные крошки.

– Солнце еще не настолько низко, как будет через два часа, – ответил Робер.

– Через два часа солнце зайдет.

– Ну и пусть себе заходит, эка важность!

Они довольно долго дожидались под апельсиновыми деревьями, пока не вернулась тяжело отдувавшаяся и переваливавшаяся с ноги на ногу мадам Антуан с тысячей извинений за свое отсутствие. Тони вернуться не отважился. Он был робок и по собственной воле не посмел бы предстать ни перед одной женщиной, не считая своей матери.

Было очень приятно сидеть под апельсиновыми деревьями, пока солнце опускалось все ниже и ниже, окрашивая небо на западе в пламенеющие медные и золотые тона. Тени становились все длиннее и ползли по траве, точно бесшумные фантастические чудовища.

Эдна и Робер сидели на земле – то есть он лежал на земле рядом с ней, время от времени теребя подол ее муслинового платья. Мадам Антуан опустилась тучным телом, широким и приземистым, на скамью у двери. Она болтала весь вечер и настроилась на сказительский лад. И каких только историй у нее не было! Она покидала Шеньер-Каминаду всего дважды, и то на весьма короткий срок. Всю свою жизнь мадам Антуан, переваливаясь с ноги на ногу, бродила по острову, собирая легенды о баратарийцах[29] и о море. Наступил вечер, озаренный луной. Эдна так и слышала шепот мертвецов и приглушенный звон золота.

Когда они с Робером сели в лодку Тони, оснащенную красным треугольным парусом, во мраке и среди тростников реяли туманные призрачные фигуры, а по воде скользили фантомные корабли, спешащие в укрытие.

XIV

Передавая младшего сын Понтелье, Этьена, матери, мадам Ратиньоль объяснила, что тот вел себя очень плохо. Он не пожелал ложиться и устроил сцену, после чего она взяла на себя попечение о нем и успокоила его как могла. Рауль был в постели и уже два часа как спал.

Малыш Этьен был одет в длинную белую ночную рубашку, которая беспрестанно путалась у него в ногах, пока мадам Ратиньоль вела его за руку. Пухлым кулачком он тер осоловевшие от сонливости и дурного настроения глаза. Эдна взяла его на руки и, усевшись в качалку, стала приголубливать и ласкать, называя разными нежными именами и баюкая.

Было не больше девяти часов вечера. Никто, кроме детей, еще не ложился.

Леонс, по словам мадам Ратиньоль, поначалу очень волновался и хотел немедленно отправиться на Шеньер. Но месье Фариваль заверил его, что миссис Понтелье всего лишь сморили сон и усталость, что Тони позднее доставит ее обратно целой и невредимой, и в конце концов Леонса отговорили пересекать залив. Он ушел к Клайну, разыскивая какого-то хлопкового комиссионера, с которым хотел переговорить по поводу ценных бумаг, векселей, акций, облигаций или чего-то подобного, мадам Ратиньоль в точности не помнила. Сказал, что надолго не задержится. Сама она страдала от жары и вялости, сообщила Адель. С собой у нее имелись бутылочка с нюхательной солью и большой веер. Она не согласилась побыть с Эдной, ведь месье Ратиньоль был один, а больше всего на свете он ненавидел оставаться в одиночестве.

Когда Этьен заснул, Эдна осторожно отнесла его в заднюю комнату, Робер тоже вошел туда вслед за ней и поднял москитную сетку, чтобы ей было проще уложить ребенка в кроватку. Квартеронка куда-то запропастилась. Когда они вышли из коттеджа, Робер пожелал Эдне доброй ночи.

– Вы знаете, что мы провели весь этот долгий день вместе, Робер, – с самого утра? – спросила женщина перед тем, как попрощаться.

– Весь за исключением тех ста лет, когда вы спали. Спокойной ночи. – Робер пожал ей руку и пошел прочь, в сторону пляжа.

Он не присоединился ни к кому из гуляющих, но направился к заливу в одиночку.

Эдна осталась снаружи, ожидая возвращения мужа. У нее не было желания ложиться спать. Не хотелось ей и идти к Ратиньолям или присоединяться к мадам Лебрен и компании беседовавших перед Домом людей, чьи оживленные голоса доносились до нее. Она задумалась о своем нынешнем пребывании на Гранд-Айле и попыталась разобраться, чем это лето отличается от всех остальных, что были в ее жизни. Но лишь осознавала, что сама она, ее нынешнее «я» чем-то разнится с «я» прежним. О том, что теперь она смотрит на все другими глазами и привыкает к своему новому состоянию, расцвечивающему и изменяющему окружающую обстановку, Эдна еще не догадывалась.

Она задавалась вопросом, почему Робер удалился, оставив ее одну. Ей не приходило в голову, что молодой человек мог устать оттого, что провел весь этот долгий день с ней. Сама же она не устала, и ей казалось, что он тоже не утомился. Ей было жаль, что Робер ушел. Было бы гораздо естественнее, если бы он остался, ведь у него не было абсолютно никакой необходимости покидать ее.

Ожидая мужа, Эдна тихонько напевала песенку, которую пел Робер, когда они пересекали залив. Она начиналась словами «Ah! si tu savais»[30], и каждый куплет заканчивался все тем же «si tu savais».

Исполнение Робера не было претенциозным. Он был музыкален и не фальшивил. Эдну неотступно преследовали его голос, мотивы, весь напев.

XV

Однажды вечером, когда Эдна, по своему обыкновению немного опоздав, вошла в столовую, там, судя по всему, завязался необычайно оживленный разговор. Говорили сразу несколько человек, и надо всеми, даже над голосом мадам Лебрен, возвышался голос Виктора. Эдна поздно вернулась с купания, одевалась в некоторой спешке, и лицо у нее раскраснелось. Ее головка над изящным белым платьем напоминала пышный, редкостный цветок. Она заняла свое место за столом между старым месье Фаривалем и мадам Ратиньоль.

Когда миссис Понтелье села и уже собиралась приступить к супу, который подали, едва она появилась в зале, несколько человек одновременно сообщили ей, что Робер Лебрен уезжает в Мексику. Эдна отложила ложку и растерянно огляделась по сторонам. Робер был с нею все утро, читал ей, но даже словом не обмолвился ни о какой Мексике. Днем она его не видела, но слышала, как кто-то упомянул, что Робер в Доме, наверху у матери. Она и в голову это не взяла, хотя позднее удивилась, что молодой человек не присоединился к ней, когда она отправилась на пляж.

Эдна посмотрела на Робера, который занимал место рядом с мадам Лебрен, восседавшей во главе стола. Лицо молодой женщины являло собой олицетворение недоумения, которое она и не думала скрывать. Отвечая на ее взгляд, Робер под прикрытием улыбки поднял брови. Вид у него был сконфуженный и напряженный.

– Когда он уезжает? – спросила Эдна у окружающих, точно Робера тут не было и он не мог ответить сам.

– Сегодня вечером! Прямо сегодня! Представляете? Что на него нашло! – одновременно понеслось со всех сторон по-французски и по-английски.

– Немыслимо! – воскликнула Эдна. – Разве может человек в любой момент податься с Гранд-Айла в Мексику, так же как отправляется к Клайну, на пристань или на пляж?

– Я постоянно говорил, что собираюсь в Мексику. Я твердил это годами! – возразил Робер возбужденным и недовольным тоном, с видом человека, который отмахивается от гнуса.

Мадам Лебрен постучала по столу черенком ножа.

– Пожалуйста, позвольте Роберу объяснить, почему он уезжает и отчего именно сегодня, – громогласно провозгласила она. – Вообще эта столовая, когда все говорят одновременно, с каждым днем все больше похожа на бедлам. Порой – да простит меня Господь – мне положительно хочется, чтобы Виктор лишился дара речи.

Виктор саркастически рассмеялся и поблагодарил мать за ее праведное желание, в котором он, однако, не усмотрел никакой пользы для окружающих, разве что оно могло предоставить более широкие возможности и свободу высказывания ей самой.

Месье Фариваль считал, что Виктора в ранней юности следовало увезти в открытый океан и утопить. Виктор заявил, что куда логичнее было бы расправляться подобным образом с несносными стариками, от которых нет никакого спасу. Мадам Лебрен стала понемногу впадать в истерику, а Робер обругал брата не самыми лестными словами.

– Объяснять мне, в сущности, абсолютно нечего, мама, – отрезал он.

Но тем не менее объяснил – глядя в основном на Эдну, – что может встретиться с тем джентльменом, к которому намеревался присоединиться в Веракрусе, только сев на такой-то пароход, который отплывет из Нового Орлеана в определенный день; что Бодле этим вечером отбудет на своем люгере с грузом овощей, а значит, у него, Робера, есть возможность вовремя добраться до города и сесть на судно.

– Но когда вы все это задумали? – спросил месье Фариваль.

– Сегодня днем, – ответил Робер с оттенком раздражения.

– В котором именно часу? – допытывался старый джентльмен с придирчивым упорством, словно проводил в суде перекрестный допрос преступника.

– В четыре часа пополудни, месье Фариваль, – ответил Робер резко и с надменным видом, напомнив Эдне некоего господина на подмостках.

Она заставила себя съесть бо́льшую часть супа и теперь ковыряла слоистые кусочки рыбы в court bouillon[31] вилкой.

Влюбленные, воспользовавшись общим разговором о Мексике, шепотом обсуждали вещи, которые, как они справедливо полагали, никому, кроме них, не интересны. Дама в черном однажды получила из Мексики пару четок тонкой работы, к которым прилагалась особая индульгенция, но она так и не смогла узнать, действует ли эта индульгенция вне мексиканских границ. Отец Фошель из кафедрального собора попытался это объяснить, но, к сожалению, не преуспел. Дама умоляла Робера поинтересоваться данным вопросом и по возможности уточнить, имеет ли она право на индульгенцию, приложенную к поразительно изящным мексиканским четкам.

Мадам Ратиньоль выразила надежду, что Робер будет проявлять крайнюю осторожность в общении с мексиканцами, которые, по ее мнению, являются коварным народом, беспринципным и мстительным. Адель вовсе не считала, что, осуждая разом целую нацию, выказывает по отношению к ней несправедливость. Лично она была знакома всего с одним мексиканцем, который готовил и продавал превосходные тамале[32] и которому она безоговорочно доверяла, настолько угодлив он был. Но настал день, и его арестовали за то, что он зарезал свою жену. Мадам Ратиньоль так и не узнала, повесили его или нет.