Или кормить акул, или быть акулой

Она была крупной и чудесно красивой. Четыре высочайших минарета с динамиками на каждом из них позволяли донести призыв муаззина едва ли не в каждую точку города. Огромный бледный серо-синий купол, и четыре полукупола накрывали центральный зал Мечети и нежно, мягко контрастировали с бежевым мрамором-травертином, которым она была вымощена. Перед ней простиралась красивая летняя галерея с колоннами, где чаще всего собирались туристы, фотографируясь на фоне Мечети. Парк, на территории которого она находилась, был очень большим, зеленым и свежим, с кустами разнообразных форм, жизнь которых регулярно поддерживалась газонными дождевателями и романтичными фонарными столбами.

Когда мы остановились на светофоре напротив нее, я опустил окно и сделал снимок на телефон.

– Тут можно повернуть, – робко предложил Арби, когда мы собирались проехать мимо 1-го Проспекта.

Висайт вопросительно посмотрел на него, но повиновался. Мы завернули на Проспект, который был самой популярной и проходимой улицей Грозного. Чего тут только не было. Центральный универсальный магазин; колоссальное количество аптек, в том числе расположенных в ряд по одну сторону улицы; множество заведений и ресторанов разного уровня; медицинский центр; Дом Моды; религиозные, спортивные и продуктовые магазины, магазины часов, обуви; салоны красоты. Все это было трудно перечислить. Дорога на Проспекте была разделена сквером, узкой аллеей – будто скелет – протянутой от начала постом ДПС и до его конца историческим памятником. Она была огорожена маленьким заборчиком и заселена красивыми деревьями. На скамейках аллеи сидели люди: кто-то, сняв обувь и задрав ноги, копаясь в телефоне; кто-то, читая книгу, а кто-то, откинув голову просыхал от жары в тени листвы. Девушки, одетые необычайно нарядно, медленно прогуливались по ней под руку с сестрами или подругами.

Арби попросил вашу развернуться и остановиться у арки одного из домов, которая вела на Розы Люксембург. Ваша недоумевающе смотрел на него.

– Ты что, зайти куда-то хочешь? – спросил он, поглядывая на фастфудные лавки, около которых мы стояли.

– Нет, я просто выйду здесь, чтобы вы не въезжали во дворы. Я дальше могу пойти сам.

Мой дядя иронично хохотнул, ответив, что если бы Арби сказал это раньше, то он бы отказал сразу, и нам не пришлось бы сворачивать не по пути. Мы въехали в арку, и дальше смущенный Арби направлял нас к нужному дому. Когда мы остановились у подъезда и вышли из машины, я достал из багажника вещи Арби. Обнявшись с ним, Висайт и Амир попрощались и сели в машину, а я задержался.

– Неудобно вышло, – пожал плечами он.

– Не надо было ничего выдумывать, – улыбнулся я. – Как будто ты не знал, чем это закончится. Тебе помочь донести сумку?

Он рывком вырвал ее у меня из рук.

– Ну уж нет! На этот раз вам не победить.

Мы засмеялись и пожали друг другу руки, приобнявшись. Не выпуская его руку из своей, я подозрительно нахмурился:

– Эй, ты же сказал, что живешь за «Гранд Парком».

– Так и есть. Тут живет моя тетя. Эти сервизы для нее, – он потряс рукой с тяжеленым пакетом.

– Понятно.

– Ну, ладно. Свой номер я тебе дал, обязательно созвонимся, как появится время, хорошо?

– Лады.

Он дождался, пока мы уедем. Это было что-то вроде пункта в правилах чеченской этики – дожидаться, пока машина с гостями или другими людьми, с которыми ты минутами ранее был чем-то связан, отъедет и исчезнет из поля зрения.

Мы с ним оба знали, что значит «как появится время». По приезде в Чечню всегда необходимо показаться всем ближайшим родственникам, а у каждого чеченца из ближайших родственников состоит не меньше десяти семей, и, как правило, на это уходит немалое количество времени, ведь внимание нужно уделить всем. Я очень любил своих родственников, но обычно такие марафоны всегда утомляли. В этот же раз я ощущал какой-то особенный голод до встречи с каждым из них.

У ваши был двухэтажный дом в Мичуринском поселке, но на поселок это было похоже мало, ведь уже на находящейся параллельно заполняющим его домам улице простирались городские дороги. Черные ворота их дома произрастали из двух квадратных столбов из дробленого белого кирпича. Выгрузившись, мы прошли через дверь, проделанную в них. Джип не стали парковать во дворе, потому что он был слишком велик и занял бы все пространство перед домом. Под ногами по всему двору в шахматном порядке была размещена каменная плитка, чередовавшая бордовый цвет и цвет асфальта. Впереди располагалась огибавшая контуры круглого крыльца лестница из пяти белых ступенек, сужавшихся по мере их приближения к парадной двери. Справа от дома стояло что-то вроде пристройки, но никаким образом к дому не пристроенной. Пристройка была одноэтажной, а переднюю стену представляли собой затемненные высокие окна, и, если бы не прямоугольные разграничения из синих пластмассовых вставок, можно было вполне решить, что это одно гигантское стекло. Сделана эта условная веранда была из того же кирпича, что и сам дом. Только дом, словно ревнивый до индивидуальности брат-близнец нацепил шляпу в виде второго этажа и украсил себя сине-белой крышей. Взобравшись по лестнице к стеклянной тонированной двери дома, я вошел вслед за дядей, и внутри меня ждало восхищение.

– Как вы все это сделали за полгода? – восторгался я, окидывая взглядом прихожую. – Совсем недавно тут был глухой ремонт!

Толстая и широкая деревянная лестница напротив парадной двери винтом закручивалась на верхний этаж. Прямо под ней стоял журнальный столик и пара кресел перед выключенным на тумбочке телевизором. Справа была гостиная с длинным белым столом посередине, и такими же белыми стульями, а над ними на стене висел еще один плазменный телевизор. Я чуть вытянул голову, чтобы увидеть, что происходит слева, и моему взору предстала большая красивая современная кухня, в самом центре которой, идеально повторяя контуры кухни, стоял стол, оснащенный многочисленными шкафчиками и выдвижными ящиками, и который был предназначен исключительно для готовки, о чем свидетельствовала кухонная утварь в большом количестве. Двери у гостиной и кухни были распахнуты, и я сразу понял, что тут их никогда не закрывают.

– Мы просто не теряли время, – с озорством оскалился дядя.

Амир хлопнул меня по плечу:

– Пойдем наверх.

Мы поднялись по лестнице, и я увидел еще три двери на втором этаже. Одна с левой стороны, и две – с правой. Потолок широкого коридора опускался все ниже и ниже к балкону, занавешенному прозрачными шторами. Прямо под бережно побеленным скосом, виной которому была крыша, перед балконом было длинное невысокое кресло с черными железными подлокотниками, изящно разлившимися в замысловатые узоры, и больше это походило на декоративную скамейку с мягкими подушками. Ваша открыл ближайшую к лестнице дверь.

– Я посплю, потом поедем кое-куда.

– Дик ду15, – отозвался Амир.

Я коротко кивнул и ваша, улыбнувшись, закрыл дверь с другой стороны. Дверь в комнату, которая одиноко располагалась напротив двух других, была закрыта. Амир глядел на нее и лицо его было очень кислым, словно он щурился на солнце, пережевывая кожуру лайма.

– Там эта, ну… – замялся он.

– Понял, – сразу закивал я, понимая, почему он так стыдится. Тут дело было не только в дурном тоне. Амир женился очень быстро, не дав никому времени осознать, что вообще произошло, и испытывал вполне объяснимое чувство вины.

– Вот, а это твоя комната, – указал Амир на комнату напротив, смежную с той, в которой засыпал ваша.

Я вошел и сразу же обрадовался тому, что в комнате много света: кроме того, что она находилась на солнечной стороне, цвет потолка и стен тоже в какой-то степени ее осветлял. Голубой потолок медленно, переходя на стены, решительно переходил в незрело-лимонный. Спинкой к окну располагалась кровать, а напротив нее – зеркальный шкаф-купе из двух дверей. У изголовья кровати стояла тумбочка с ночником, а полы были застелены белым ковром из крупного длинного ворса. Видимо эта комната уже заранее была подготовлена для детей Амира.

– В шесть лет у меня и то менее цветастая комната была, – улыбнулся я. – А теперь, в восемнадцать, я восполню этот пробел своей жизни!

Амир улыбнулся.

– Тут очень красиво, – искренне добавил я. – Очень.

Я лежал, занеся руки за голову, и глядел на лазурный потолок, который явился фоном, задним планом моих размышлений о будущем, так захватывающе манящим своим таинственным благоуханием. Оно – благоухание – зазывало, пытаясь агитировать мое сознание на попытку угадать – а счастлив ли буду я? Правильно ли я поступил? Что, если я ошибся, и мне тут не место? Буду ли я жалеть об этом шаге? Ведь минимум пять лет я здесь точно проведу.

Сшибая дверь с ноги, в голове образовался Арби и его переезд. Он говорил об обстоятельствах, и мне было жутко интересно знать, в чем они заключались. Я непроизвольно стал выдумывать всякие фантастические и заведомо неправдоподобные причины, и в какой-то момент абсурд резюмировался тем, что я стал считать собственную историю слишком ущемленной своей безыдейностью на фоне выдуманных мною же вариантов Арби.

Я пытался понять, сильно ли жалеют родители о том, что отпустили меня, или напротив – гордятся мной? Я был им страшно благодарен за поддержку, хотя я видел, что дается им это нелегко. И тем не менее сегодня для меня начинается школа жизни, потому что быть вдали от дома – мощный толчок к моральной самостоятельности. Отвечая на все эти вопросы, которые вели лишь к одному, мой мозг выдал компактный, но содержательный конспект на белоснежном листе бумаге: нет, я не жалею, и, надеюсь, не буду жалеть о своем переезде. Я верил, что это должно пойти мне на пользу. Я лежал и думал обо всем, моделируя различные развития событий, и в мыслях моих было лишь желаемое. Хоть я и старался размышлять более приземлено и представлять, какие трудности могут меня тут настичь. Я самостоятельно пришел к самому очевидному из существующих выводу о том, что моей тяжелейшей трудностью здесь могу стать лишь я сам. Больше всего я боялся себя самого, потому что я знал, что у меня есть большой и закостенелый недуг – я нетерпелив. И я не представлял, как это может отразиться на моей жизни тут.

Меня разбудил стук в открытую дверь.

– Ну ты даешь. Я десять раз уже постучал.

Приподнявшись, я протер веки и увидел на пальцах пару ресниц.

– Я отсыпался.

– Отец спит, – вертел ключи на пальцах Амир. – Дневная молитва наступила. Вставай, поедем в Мечеть.

Я взглянул на часы и увидел, что проспал всего полтора часа, но выспался я так, словно провел во сне целую неделю. Вскочив с кровати, я побежал вниз по лестнице и нашел ванную.

– Света, если что, нет! – послышался крик Амира. – Отключили! Может, вечером врубят!

– Лады! – отозвался я.

Уложенная синим кафелем ванна была очень просторной и светлой. На полу от двери до раковины вел резиновый синий коврик, на котором были изображены желтые пальмы и гамаки на песчаном пляже. Изображение повторялось снова и снова, пока не привело меня к раковине, над которой возвышалась полка с самыми разными средствами гигиены: от пары-тройки зубных паст до ассортимента шампуней и бальзамов для тела.

– Бисмилляh16, – произнес я и начал омовение, которое необходимо совершать перед каждой молитвой.

Сначала омываются кисти рук, и особое внимание уделяется тыльной стороне и промежуткам между пальцев. Затем необходимо набирать воду в рот, прополоскав три раза. Столько же раз промывается нос; моется лицо, шея и уши. Дальше – очередь предплечий до локтей и выше. Сразу после этого нужно провести мокрыми руками по волосам три раза, и завершается омовение тщательным мытьем стоп.

Закончив омовение, я выключил воду и вышел из ванной. Посмотрев через стекло в парадной двери, я увидел, что Амир стоял за открытыми воротами, прислонившись к машине и разговаривая с кем-то по телефону. Когда я открыл дверь, в лицо мне ударил солнечный свет, который в помещении был приглушен затемненным стеклом. Сильно сощурившись, я нацепил свои кроссовки и сбежал вниз по лестнице.

– Давай быстрей, – торопил Амир, садясь за руль.

Я трусцой добежал до машины и сел на переднее пассажирское место, и машинально начал натягивать на себя ремень.

Амир, заводя машину, заметил это краем глаза и коротко хохотнул.

– Ты это чего делаешь?

– Спасаю тебя от штрафа и ответственно отношусь к своей жизни, – я постучал по торпеде. – Твоя?

Амир копался в своем телефоне и, не отрываясь от экрана, ответил вопросом на вопрос.

– Кто?

– Машина, Амир, машина твоя?

– Да, отец купил. Я хотел сам накопить и взять себе какую-нибудь поскромнее, но, конечно, я очень доволен.

– А на чем ваша ездит?

– Одному его другу очень нужна была машина, он пока ее отдал.

– У него все та же «Тойота»?

– Ага, «Камри».

– Не стыдно тебе разъезжать на машине, которая гораздо круче машины твоего отца? – язвительно улыбнулся я.

– Так, все, поехали, – наигранно заторопился он, смеясь.

Мы выехали на городскую дорогу и довольно быстро поколесили в сторону центральной Мечети «Сердце Чечни». Улицы привлекали меня так, словно за окном были дикие животные, а мы – на сафари. Даже в простой забор из желтого кирпича я всматривался так пристально, будто пытался разобраться, что это такое.

– Рассказывай, что у тебя там…

– Нет, ты рассказывай, – перебил Амира я прежде, чем он завершил свой вопрос.

В моем тоне было хладнокровие, подкрепленное не столько равнодушием, сколько недовольством.

– Что рассказывать?

– Ты знаешь, – продолжал я в том же духе.

Амир тяжело вздохнул. Он вел руль одной рукой, но теперь поставил на нее и вторую.

– У меня мама умерла, Саид.

– Дал геч дойл цун.

Я смягчился. Немного, но смягчился. Амир на секунду взглянул на меня, потом еще раз вздохнул.

– Я рассказывал все Лиане, надеясь, что она расскажет это тебе.

– А с каких пор в нашем общении присутствуют посредники? – уже более резко сказал я. – Знаешь, я все пытался понять, в чем перед тобой провинился? Что сделал такого, что ты не стал со мной делиться?

– Да ни в чем ты не…

– А потом понял, что, наверное, тебе просто стыдно, ведь твою невесту должен был выводить я.

Когда за невестой приезжает свадебный кортеж жениха – или же просто кто-то приезжает ее забрать, – из родительского дома ее должен вывести родной брат или другой молодой ближайший родственник по отцу, если братьев нет. Среди всех двоюродных братьев Амира – я являюсь ему самым близким, потому и выбор тут должен был быть очевидным. Еще в детстве мы с ним, не засыпая ночами и обсуждая свои подростковые дела, представляли, как я вывожу его невесту, и я дразнил его тем, что мою невесту будет выводить Лорс, который тогда только-только появился на свет.

– Ты не можешь так говорить, – хмуро сказал Амир.

– А ты не можешь это отрицать.

До Мечети мы доехали в молчании. Я думал о том, не переборщил ли я, ведь он все-таки пережил горе. Но меня раздражал тот факт, что он будто бы воспользовался им в качестве оправдания. Добравшись до места, Амир рывком въехал на огромную стоянку, находящуюся в стороне напротив Мечети. Заполнена она не была, потому мы небрежно встали на первое попавшееся свободное пространство и вышли из машины. Перебежав через проезжую часть, пропускаемые понимающими водителями, мы направились в Мечеть. Вместе с нами было немало людей, которые тоже опаздывали на молитву. Мурашки прошлись по коже: как же долго я этого ждал. Это ощущение единства, сплоченности, родственного дружелюбия по отношению ко всем окружающим – от мала до велика. Глядя друг на друга, мы смущенно улыбались, стесняясь опозданию. Взбежав по ступеням, мы сбросили обувь у рамки металлодетектора, стоящей в дверях.

Вся мечеть была расстелена коврами для молитвы. Ее центральный зал был широким, просторным, высоким, с массивными квадратными колоннами. У дальней стены, справа от михраба тянулась узенькая лестница с перилами из белого мрамора, которая вела к минбару, откуда читают хутбу – проповедь, а посередине располагалось возвышение, где муэдзин всегда распевал призыв на молитву. Взглянув наверх, я увидел гигантскую люстру, каркас которой был золотым, а между ним рассыпались переливающиеся блестящие камни. Тело люстры окружало воссозданное черно-золотыми камнями изображение Каабы; выпуклый из-за одного купола и четырех полукуполов потолок был весь расписан голубыми, красными и синими орнаментами, а также аятами из Кур`ана, а цвет мраморных стен Мечети представлял собой бежевый градиент. Мы подбежали к уже молящимся мужчинам и присоединились к молитве. Имам, руководивший ею, читал шепотом – почти про себя, потому что громко и вслух проводятся утренняя, вечерняя и ночная молитвы. Приятное ощущение прохлады от кондиционеров обхватило меня, остужая тело после чудовищной грозненской жары, а ковер под ногами тесно объял мои плоские стопы. Окончив молитву, все остались сидеть на коленях и читали зикр – поминание Бога, которое всегда желательно совершать после молитвы. Амир одернул меня и показал на парня, сидящего в окружении почтенных мужчин на первом ковровом ряду за имамом. Обычно на этих местах сидят одни старики, ибо остальные мужчины выказывают свое признание, оставляя ближайшее к имаму место для них, и потому для меня стало интересной загадкой то, что делал среди них этот молодой человек, которому на вид было лет двадцать пять. Амир, окончив зикр, заговорил.

– Это очень хороший парень. Порядочный. Он часто дает тут уроки по религии, да и в целом очень много времени здесь проводит. Его почти все знают и любят. Он учит детей Кур`ану, раздает милостыню и…

– Ты к чему-то ведешь? – спросил я.

– Я о том, Саид, что ты должен быть осторожен в выборе друзей в Грозном. А вот такие люди, как он – вот с такими и стоит дружить парню вроде тебя.

– В смысле?

– В прямом. Наше с тобой поколение, можно сказать, отравлено. Грязи много, – он вздохнул. – Просто я переживаю за тебя. Ты будешь учиться тут, ты еще совсем молод. Не хочу, чтобы ты считал каждого встречного своим другом. Не дай Бог свяжешься с плохой компанией – потеряем тебя, – он печально улыбался.

В этот момент я сумел оценить всю глубину той дыры, которая образовалась между мной и Амиром. Можно сказать, что он совсем не понимал, каким человеком я теперь являюсь: наше особо тесное общение закончилось около двух лет назад (оно немного растворилось, и мы перестали делиться своими сокровенными тайнами, лишь справляясь о делах друг друга несколько раз в месяц), а за эти два года я претерпел многократные изменения в характере и устоях. Дошло до того, что я не признавал нужды в дружбе как таковой, а теперь он предупреждал меня о том, чтобы я не привязывался к первым встречным мне людям. Я особо никогда ни с кем и не дружил и к понятию «дружба» относился скептически. Для меня те, кто зовут себя друзьями – это люди, лишь на время связанные между собой чем-то общим, которые забудут о дружбе сразу после того, как обстоятельства разведут их подальше друг от друга.

– Я понял тебя, Амир. Прислушаюсь.

Имам вознес ладони и, произнеся последние молитвы, подул на свои руки и провел по лицу, и все повторили за ним.

Надев обувь, мы с Амиром сошли по лестнице и направились к машине.

– Пошли, сфотографируемся? – предложил он, когда мы перебежали дорогу.

– Где? – спросил я.

Он кивнул в сторону декорации, находящейся с краю от стоянки, которая состояла из английских слов «Я» и «Грозный», которые были налеплены поверх изображения трех зеленых кавказских гор с заснеженными верхушками, а окаймляла все это красная дуга, повторяющая форму «сердечка».

– Ну, давай. Первый день в Грозном, все-таки.

Я встал на подиум, находившийся позади анимационных гор прямо под красной дугой, и сложил руки на груди. Вообще, большинство моих фотографий однотипны: почти на всех из них мои руки в одном и том же положении, и у меня порой возникало ощущение, что это происходит непроизвольно. Я нахмурился, улыбнулся и услышал щелчок камеры на телефоне Амира.

– Улыбаешься… – протянул он, изучая фотографию. – Потом сфотографируем тебя через год и посмотрим на твое лицо.

Приехав домой, мы застали Висайта еще спящим, но жена Амира уже не спала. Я поприветствовал ее.

– Де дик дойл17, – красиво и обаятельно улыбнулась она.

– Диканц дукх ехийл18, – ответил я.

Я ненавязчиво и чуть пристыжено взглянул на нее. Глаза у нее были то ли ярко-карие, то ли темно-зеленые. Они не были лучшей чертой ее лица, но красы ее это не умаляло. Губы у нее были тонкими, а нос был ровным, не длинным и не коротким. Высокий лоб заканчивался туго затянутым платком, а над тонкой бровью, будто нарисованная, красовалась родинка.

– Твое имя ведь Селима? – спросил я, на мгновение решив, будто сделал это специально, чтобы пристыдить брата. Мол, он настолько все тихо провернул, что я даже не знаю имени его жены. Но то была лишь шальная мысль, ведь с язвами на эту тему я завязал еще в машине. На деле же я просто испытывал неловкость, не зная, о чем еще с ней говорить.

– Да, – утвердила она и опустила голову в смущении от сложившейся ситуации.

Амир тотчас же отвлек нас.

– Где мелкая? – спросил он ее как можно холоднее из-за того, что с ними был я.

– Наверху, – ответила Селима точно так же, даже не посмотрев на него.

Когда мы поднимались, она пыталась осведомить нас о том, что ребенок спит, но едва ли это остановило бы Амира. Распахнув дверь, он медленно направился в сторону большой кровати, на которой прямо посередине в окружении больших подушек лежало маленькое чудо.

– Алима, – это имя всплыло из-под сознания, хоть я этого никогда не запоминал и не пытался. Видимо как-то услышал краем уха еще в самой Москве.

– Берсанова Алима Амировна, – смущенно поправил меня Амир, неотрывно глядя на нее.

В одном этом взгляде было столько любви, нежности и ответственности, сколько во всей моей жизни мне еще не довелось испытать. Он смотрел на свою дочь и, видимо, забыл обо всем вокруг: о том, что рядом с ним стоит его брат, и перед которым по чеченским обычаям не очень-то и привычно проявлять столько внимания своему ребенку, хоть я никогда не стал бы кого бы то ни было за подобное осуждать.

Я взглянул на лицо девочки: разрез глаз у нее был явно в Берсановых. Практически у всех нас поголовно были небольшие, узкие миндалевидные, почти раскосые, но очень выразительные глаза. Остальные черты лица вроде крохотного вздернутого носика – совсем как у Люлюки – оценивать было рано, потому что дети меняются очень часто и стремительно.

– Такая красивая, ма ша Аллаh19, – сказал я. – Сколько ей?

– Три месяца, – немного поколебавшись, ответил Амир.

Мне были понятны его колебания, ведь после его свадьбы прошло лишь девять, но это было совсем не мое дело.

Я сидел в своей комнате, и голова моя снова была занята будущим. Чаще остальных меня посещала мысль о том, что я буду обузой дяде и брату с его женой. Мне было очень неприятно думать о том, что мое нахождение тут будет доставлять им дискомфорт. Еще в Москве я недосягаемо мечтал о том, чтобы снимать квартиру здесь самостоятельно и быть независимым от всех своих родственников Грозного.

Примерно через полтора часа Амир снова зашел в комнату, заявив, что ваша проснулся и велел собираться, ибо сегодня мне нужно было показаться родственникам.

– Сначала к йохк де́це, потом к Сулейману, а дальше папа уже не сказал.

Йохк деца – «старшая тетя» в переводе с чеченского языка. У нее всегда было интересно; она очень любила меня и каждый раз, когда я приезжал, встречала с большой радостью. Мы вели с ней не обычные формальные беседы, а обсуждали очень глубокие и серьезные темы. Она была одной из немногих, с кем было действительно интересно общаться. Обычно, приехав в гости, бывает, испытываешь какое-то неудобство, и по большей мере стесняешься, но у моей старшей тети – старшей сестры моего отца, я всегда был заинтересован в общении. Каждый раз она давала мне советы, словно понимая, что меня ждет в ближайшем времени. Несмотря на нашу с ней большую разницу в возрасте, она живо схватывала все современные уклады, которые я пытался ей объяснять. Я восхищался ее умом и умением понимать меня; если я что-то рассказывал ей, она с неподдельной заинтересованностью подхватывала, бережно относясь к нашим разговорам. Когда пришла весть о том, что мы едем к ней, я уже ожидал, как буду набивать там свой желудок, ибо у нее дома всегда было много вкусной еды, а мгновением позже вспомнил про пост.

– Я готов.

Выйдя с Амиром во двор, мы застали вашу выходящим из пристройки.