Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

– Нет, – ухмыльнулась Зиляль. – Почему вас посадили в тюрьму – это понятно. Непонятно, почему вас перевели сюда… Вас навещал кто-нибудь из Политической службы безопасности в те дни, что вы сидели в Бартини26?

Я сказала, что накануне перевода в участок как раз наведался сотрудник Политической службы, который с Рабиа привез нас туда.

– А пока вы там сидели, наверное, всем растрепали, что с тобой, бедняжечкой, так обошлись? – прищурясь, спросила Зиляль.

Тут я должна была признать, что мы с Кристиной рассказали об этом кому могли.

– Наверное, полицейские были рады услышать такие сплетни про политических27?

Когда она сказала это, меня вдруг осенило.

– Да, конечно! Но там работает родственник Рабиа! Да еще со стороны жены…

– О Аллах! – воскликнула Зиляль, поднимая руки к мокрому потолку. – Браво! Вы сами испортили себе жизнь!

Она хлопнула меня по плечу.

– Наверняка твой Рабиа пожаловался на вас и попросил о переводе в тюрьму в отместку тебе, а когда вы там растрепали все, то его родственник похлопотал о вашем переводе в заведение покрасочнее.

На ее резкий тон я не обратила внимания: здесь никто никого не жалел, и я уже не нуждалась в сочувствии. Просто не могла поверить в ее слова. Мне и сейчас не хочется в это верить. Но я тут же вспомнила эпизод из предыдущей тюрьмы, когда Шади как-то сказал Кристине, что у нее слишком длинный язык. У меня тогда мелькнул вопрос, о чем он вообще, но теперь его слова приобретали другой смысл. Я даже не знаю, что и думать. Надеюсь, что Зиляль ошибается. В любом случае об этом можно только гадать – правду я никогда не выясню.

В ту ночь я спала между Умм Латыф и Кристиной. Умм Латыф – женщина, которая всех здесь уже давно достала. Ей около пятидесяти пяти лет, она сидит уже больше трех месяцев за воровство. Она была в какой-то семье домработницей и украла две тысячи долларов. Умм Латыф сказала, что не брала, но все знали, что она взяла и где-то их спрятала. Это, кстати, особенность нашей тюрьмы – и, может быть, не только нашей – не важно, врешь ли ты или нет по поводу причастности к своей статье, но все знают, виновен ты или нет. Никто не вел расспросов или какого-нибудь расследования. Нет, всем просто и так было ясно. Хотя эта ясность была субъективной, это никого не смущало. Так все знали, что Динара не своровала платок из магазина, хотя всем новеньким она говорит, что своровала вещь, которая стоила двести долларов. Все знали, что Зиляль ни в кого не стреляла. Это было так же очевидно, как и то, что Фатима переспала с солдатом за десять долларов, хоть и уверяет, что это ложь. А маленькая Фати говорит правду, что не воровала курицу у доктора, живущего на соседней с ней улице. Это сделал ее семилетний брат.

К нашему общему несчастью у Умм Латыф был прескверный характер. Она вечно была чем-то недовольна, на всех ворчала, всех осуждала. Она была в возрасте, и поэтому ее все терпели, хотя порой она доводила девушек так, что у тех изо рта шла пена. Крики, вопли… В итоге всех заливали холодной водой. Вдобавок у этой женщины была повышенная чувствительность к тактильным ощущениям. Конечно же, она на потолок лезла от тоски.

Вчера у нее под боком спала Кристина, поэтому утро началось со скандала.

– Что ты меня трогаешь? – ворчала Умм Латыф на Кристину. – Не прикасайся ко мне, дрянь!

– Как я могу к вам не прикасаться, если совсем нет места? – защищалась та.

Все закончилось как обычно – разгорелся скандал с ожидаемыми мокрыми последствиями. Поэтому на следующую ночь я устроилась между Умм Латыф и Кристиной. Это было словно залечь между двух огней.

Я наблюдала за Умм Латыф. Она лежала с закрытыми глазами, и по ее щекам текли слезы. У нас не принято никого жалеть, но я не смогла сдержаться. Я взяла ее за руку, она вздрогнула всем телом и открыла глаза. В них были гнев и злость.

Тогда я осторожно сказала ей, что мне жаль, что так все получилось, и что я ее понимаю и очень сочувствую. Слова были банальными, но оказалось, что большего ей и не надо. Она разревелась у меня на руках, а потом рассказала мне о своей жизни на воле. Она сказала, что очень скучает по своему сыну и переживает за него. Она не знает, жив тот еще или нет. Каждый день она думает об этом и готова душу дьяволу отдать за один телефонный звонок.

Это было очень странно. Еще пятнадцать минут назад я и правда ее терпеть не могла, но стоило ей рассказать о своих переживаниях и тревогах, как мы тут же стали друг другу родными.

День шестой

В тот день к нам посадили еще двух. Одна, террористка по имени Заира, работала снайпером на Свободную армию. Когда Заира со всеми познакомилась и ей сообщили, что я из России, она сказала, что если бы ей сейчас выдали ее винтовку, то пристрелила бы меня прямо здесь. Я заметила, что так выражаться невежливо, но Заира огрызнулась:

– Это мирные районы бомбить невежливо.28 Я же говорю, что думаю, потаскуха29!

Я не знала, что ей ответить, и мы обменялись злобными взглядами.

Вторая девушка попала сюда по статье «Распутство». Наверное, так это можно перевести. Ее имя Мунира. Она очень молодая. Ей около двадцати, она студентка. Уже, пожалуй, бывшая. Ее обвинили в том, что у нее была любовная связь с мужчиной. В Сирии внебрачные отношения наказуемы.

Мы с Кристиной были знакомы со многими арабками, которые встречались с женатыми или холостыми мужчинами, и хотя знали, что это запрещено, но никогда не слышали, чтобы за это кого-то сажали. Но у Муниры частный случай: ее возлюбленный женат на непростой женщине. Судя по всему, из влиятельной семьи. Мунира сказала, что у нее с тем мужчиной не было традиционного секса (что, в общем-то, понятно30), но жене и этого хватило.

Когда Мунира рассказывала нам свою историю и дошла до статьи, то Сафия захохотала и воскликнула:

– Ха! Русию сюда посадили за то, что она отказала мужчине, а эту посадили за то, что она согласилась!

Вся камера гоготала вместе с ней.

Только Мунире было не смешно. Она растерянно смотрела по сторонам и не могла понять, при чем тут Россия и как это все вяжется с ее историей.

Я протянула ей руку и сказала:

– Я Русия. Фурса саида!31

Реакция Муниры на меня вызвала новый всплеск эмоций у других, и девушка, улыбаясь, пожала мне руку.

– Девочки, девочки! – раздался грозный голос Патрон32. – Я работаю в публичном доме! С этими мужиками вообще не стоит связываться! Уж поверьте мне! Отказываешь – тебя сажают, не отказываешь – тебя тоже сажают! Подальше от них держаться надо, а то проблем не оберешься!

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы.

В тот день к нам зашел доктор. Он навещал нас раз в несколько дней и раздавал сигареты и аспирин. Сигареты – для головной боли, аспирин – от головной боли, создавая этим определенный цикл, который давал ему доступ в женскую камеру, чему доктор был несказанно рад. Беседуя с нами, он всегда красовался, чем жутко бесил Кристину. Как у медработника у него было право заходить в нашу камеру, что выделяло его среди остальных сотрудников тюрьмы. От него зависели наша головная боль и избавление от нее. Вот, что ему нравилось.

На самом деле он не доктор вовсе, о чем с величайшим злорадством сообщили нам девушки.

– Да он просто дантист! – усмехаясь, сказала Нахед. – Здесь он на подработках.

– Но ему этого лучше не говорить! – подхватили другие. – Он считает себя настоящим доктором!

– Конечно! – добавила Зиляль. – Для того, чтобы вколоть какую-то дрянь умирающему под пыткой, много мозгов не надо, особенно когда никто не будет тебя ругать, в случае если ты не успеешь добежать до заключенного вовремя или перепутаешь лекарство!

– Хороший он доктор! – заключила Патрон, как всегда гримасничая. – Его пациенты здесь каждый день помирают!

Вся камера, конечно же, хохотала над шуточками Патрон. Она и мертвого могла рассмешить.

Как я поняла, все женщины недолюбливали Товарища Доктора за его высокомерное обращение с заключенными и безразличное отношение. По всему выходило, что он считал себя здесь важной шишкой и полезным обществу человеком. Но у женщин на него было слишком много обид.

Когда маленькая Фати сказала ему, что у нее в моче кровь, он ей ответил, напыщенно ухмыляясь:

– Дорогая! Да у тебя просто камни в почках! Вот, держи аспирин!

Я просто оторопела от быстроты диагностики и методов лечения.

– Определенно мы в заднице! – сказала я Кристине по-русски, и она даже не стала меня отчитывать за бранное слово.

Этой ночью была перестановка. То есть людей уложили по-новому. Кристина вызвалась спать у туалета, потому что так хотя бы с одной стороны к ней никто не прикасался. Умм Латыф переложили ближе к батарее, между Иман и Нахед. Мне выделили место между Нахед и Ширин. Между Ширин и Кристиной втиснули Муниру, а Кристине в ноги кое-как положили Инас.

Ночью Инас съела халву Кристины. Утром обнаружилась пропажа, но никакого скандала не было. Инас даже не призналась, но, как я уже писала, в этом не было никакой нужды. Никто не видел, но каждый знал, что это она съела чужую халву. И проступок этот ей не простили. Ее переложили в ряд к проституткам. Но там не было возможности лежать. Теперь Инас спала сидя.

Она пятый месяц вынашивала ребенка, она просто была голодна. Мы с Кристиной просили не наказывать ее так, но нас никто не услышал. На нас даже никто не посмотрел, как будто нас и не было там вовсе. Да у нас половина камеры осуждены за воровство. Почему же они так поступили с беременной?

День седьмой

– Иккё, никкё, санке33! – повторял кто-то в моей голове, когда я занималась со своим монахом на скале в Бангладеш. Мы отрабатывали только эти техники. Видимо, больше я пока не усвоила. Или большего недостойна. После тренировки мы садились на край утеса так, чтобы ноги свисали вниз. Скала такая высокая, что увидеть дно ущелья невозможно. Я попыталась плюнуть, но монах дал мне подзатыльник. Я рассмеялась. Так мы и сидели, смотрели в сторону горизонта и слушали птиц.

Где-то далеко пытали человека. Его душераздирающий крик то и дело вторгался в мое сознание, забивая очередной гвоздь в сердце. А я отчаянно делала вид, что, кроме скалы и леса, вокруг ничего не существует.

***

Я нашла себя в камере поздним вечером, когда в дверь постучал охранник.

– Слышьте, животные! К вам сейчас новенькую приведут! – язвительно произнес он.

Все заохали. Нас уже было двадцать две, куда еще больше? Кристина протиснулась к двери, чтобы оценить ситуацию. Вернулась она бледная от ужаса.

– Ты знаешь, Катя, – растерянным голосом начала она. – Эта новенькая очень… очень… очень толстая…

В это же время вся камера начала охать и ахать.

– Что, правда такая огромная, как говорят? – с надеждой, что все не так страшно, спросила я.

– Да! В ее платье влезут я, ты, Ширин, Нахед и еще раз… – Тут она запнулась и долго смотрела то на меня, то на Нахед. – И еще раз ты!!! – закончила она.

Я не могла поверить, что судьба к нам так жестока.

Но когда дверь камеры открылась, я оторопела. Новенькая весила килограммов двести! На ней были розовое утепленное платье в пол и нелепый хиджаб. Когда она вошла, то тут же начала потеть и жаловаться. Не знаю даже, что раньше – жаловаться или потеть. Иман и Нахед посоветовали ей переодеться, но выяснилось, что ее задержали на улице и сменной одежды у нее нет. Под платьем же у нее была только футболка и бюстгальтер. И когда я пишу «только», имею в виду именно это.

Все как по команде замолчали, когда осознали ситуацию. Первой смеяться начала Патрон. За ней все остальные.

«В хиджабе, но без трусов! Такое бывает вообще???» – не могла поверить я.

Мне стало интересно, куда ехала наша новенькая, когда ее задержали, и чем она планировала заняться. Выяснилось, что она страдает депрессией34 и в день ареста возвращалась от психотерапевта.

Видимо, психотерапевты бывают разными. В общем-то, секс – тоже психотерапия.

Я сказала это вслух, девушки попадали от смеха, а женщины усмехнулись. Новенькая покраснела и сказала, что никакого секса не было. Понятно, что не было, но женщины ее еще немного подразнили.

Патрон помогла ей переодеться.

– Не, ну ты посмотри! – все причитала она. – Тапки есть, майка есть, лифчик есть! А трусов – нет!

Вся камера опять зашумела, а новенькой дали штаны. Нашлись у кого-то трикотажные шорты, которые на нее налезли.

Я спросила у Нахед, часто ли такое бывает в Сирии, что девушки носят хиджаб, а трусы – нет?

Нахед авторитетно заверила меня, что все женщины в Сирии, что носят хиджаб, носят и трусы. Все, кроме этой.

«Как странно, что это «исключение» оказалось у нас в камере», – подумала я и спросила:

– А те, которые не носят хиджаб?

Нахед оторвала себе немного хлеба и, жуя, ответила:

– Те, которые не носят хиджаб, обычно носят трусы, но есть такие бесстыдницы, что ой-ей-ей!

День восьмой

Новенькая, которую звали Наджва, весь день жаловалась. Она и правда была больна, страдала хронической депрессией, оттого и лишний вес. Ей, как и Ширин, нужнее доктор, нежели тюрьма. В день ареста она ехала в маршрутке, на блокпосту была проверка документов, но Наджва нахамила военным. В ответ получила кулаком в лицо. Еще ей разбили мобильник, после чего доставили прямиком сюда. Наверное, для определения личности.

– Я же ничего не сделала! Я ничего не сделала! – все повторяла она. – Меня же выпустят? Ну выпустят меня или нет?

Так женщина обращалась к каждой заключенной по очереди. Видимо, ей было важно увидеть сочувствие, но в нашей камере этого нет. Половина моих сокамерниц тоже ничего не сделала, но никто не жаловался. Все игнорировали женщину или грубили ей в ответ. Только Нахед и Кристина пытались ее утешить. Впрочем, Кристина к вечеру сдалась и тоже ее осадила.

Вечером нас навестил следователь. Он был в военной форме и имел довольно умный вид. Ему было около сорока лет. В камеру к нам мужчина не входил. Когда дверь открыли, его окатило вонью от женщин, которые не мылись с того самого момента, как попали в камеру.35 Он свысока на нас посмотрел, пытаясь скрыть свое омерзение, но это едва ли у него получилось. Какое-то время он просто стоял, пытаясь собраться с силами. Наконец он спросил, где Русиа? Когда же ему указали на меня, он спросил, почему я не ем. Я сказала ему, что хочу позвонить в Россию, чтобы сказать своим родным, где я.

– И я хочу позвонить родным! – сказал кто-то в камере.

– И я! И я! И я! – раздавалось с разных углов словно эхо.

Следователь презрительно поморщился и приказал закрыть камеру.

После этого Кристину вызвали в каморку к офицерам. Она вернулась в камеру очень довольная: ей разрешили забрать ее очки и наши тетради. С того дня я и начала писать.

***

Когда все уснули, мы с Кристиной разговорились. Между нами спали три девушки, но на деле расстояние между нами было не более метра. Поэтому мы могли тихо беседовать и слышать друг друга, если остальные не галдели в те недолгие перерывы между пытками за дверями камеры.

Сегодня у нас появилась надежда. Мы решили, что раз нас навестил следователь и дали поблажки с вещами, то значит, полицейским не все равно, умру я или нет. Хотя в начале нашего заключения мы совсем не верили в идею с голодовкой. Мы решили, что если на наших глазах пытали и убивали людей, то и нас убьют, ведь мы иностранки. Мы свидетели их преступлений, и мы не могли понять, почему они это допустили. Полицейские нас не стеснялись – пытки шли своим чередом.

Кристина порой отчаивалась и повторяла по нескольку раз в день, что нас убьют. Я даже не знаю, может, это и правда. Может, нас держат здесь просто для того, чтобы убить в нужный момент и использовать убийство двух иностранок как провокацию. Кристина из ЕС, я из России, для сирийских спецслужб это очень удобно. Иначе как еще объяснить то, что нам не дают звонить родственникам?

День девятый

Сегодня утром объявили, что Иман выпускают, а Муниру переводят в другую тюрьму – в тюрьму Политической службы безопасности. Видимо, жена ее возлюбленного и правда дочь какого-то влиятельного человека. В тюрьме Политической безопасности гораздо хуже, чем у нас.

Я была рада, что выпускали Иман. Она отсидела здесь около года за воровство. Я точно не знаю, что именно она украла, мне было неловко об этом спрашивать.

Иман очень добрая, простодушная и справедливая. Она тут обо всех заботилась. Всем молодым девушкам она стала матерью – расчесывала им волосы, давила вшей, да и просто подбадривала в нужный момент. В групповой молитве она всегда была ведущей. Эта женщина не умела осуждать, истории моих сокамерниц она всегда выслушивала со всепринимающей любовью и пониманием в глазах. Иман была неграмотной, но за свою жизнь ей удалось приобрести огромную внутреннюю силу. Люди не могли не тянуться к ней.

Однажды я попросила ее выдать мне секрет принятия этого мира. Она обняла меня и сказала:

– Да нет никакого секрета. Мудрость как дерево. Она растет в человеке сама по себе.

Иман вырастила очень большое дерево. Все здесь ее очень любили, и нам очень горько было с ней расставаться. Перед уходом она взяла телефоны у заключенных, чтобы сообщить родственникам об их местоположении. Номера ей дали Ширин, Наджва, Марьям и Фати.

Хотя больше половины женщин в нашей камере не имели возможности связаться со своими семьями после ареста и считались без вести пропавшими, только четыре дали Иман телефоны своих родных. Всех остальных испортил век мобильников, и они просто не знали наизусть номера родственников.

Мы с Кристиной контакты родных не дали, потому что не видели в этом смысла. Никто из моих друзей в России не говорил по-арабски, а Иман не говорила по-английски. И интернетом она пользоваться не умела, так что мы с Кристиной оказались в пролете.

Вчера Наджва сказала нам, что ее отец всю жизнь проработал в спецслужбах, а все ее кузены и другие родственники занимают разные посты в Военном отделе безопасности. Так что теперь ее освобождение – вопрос времени.

Ширин дала Иман телефон своей матери. Ширин – девушка, которая тоже страдала психическим расстройством. Она очень славная, я ее очень полюбила, хотя в нашей камере она за козла отпущения. Когда нас сюда только посадили, она была одной из первых, с кем мы познакомились. Она выглядела очень чудно́: гноящиеся воспаленные глаза, короткое каре, глупая улыбка на лице. Хиджаб она завязывала не как все, а будто у нее болят зубы: попросту наматывала мятую ткань спереди и вокруг головы так, что сзади торчали клочья волос и оттопыренные уши. Она была похожа на домовенка. Такой я ее и постараюсь запомнить – маленький беззащитный домовенок. Голосок у нее такой высокий и тонкий, что резал слух. Поэтому ее болтовня сильно раздражала окружающих. Но Ширин говорила много, в основном что-то бестолковое, поэтому фраза «Ширин, заткнись!» то и дело раздавалась в нашей камере.

У Ширин история на миллион долларов. Все началось с того, что ее похитили. Похитители представились бойцами Свободной армии, после чего поведали ей идеи революции. Видимо, ей рассказали много чего красивого, потому что девушка влюбилась в одного из похитителей и отдалась ему в тот же день. Короче, если перевести на русский, то развели бандиты девушку с ЗПР36 на секс, вот и все.

Но на этом история не закончилась. Район, где держали Ширин, зачистила государственная армия, возлюбленный бандит смылся, забыв о пленнице. Ширин приняла его поступок как жертву, которую ее герой положил на алтарь революции, поклялась любить его вечно и оставаться ему верной до конца своих дней.

Ширин вернули домой. И все было бы хорошо, но однажды на улице к ней подкатил какой-то военный, который, видимо, смекнул, что у девушки проблемы с психикой, и понадеялся на ее доступность. Поболтав с ней минутку-другую, он предложил ей заняться любовью. И, кстати, предложил это не как возможность провести с ним одну ночь, а как задаток перед началом продолжительных взаимовыгодных отношений. Но Ширин все еще была пропитана идеями революции и мечтами о светлом будущем, исполнению которых мешали вот такие мерзавцы, как тот военный, который встретился ей на пути. Поэтому она ему отказала.

И на этом все могло бы закончиться, но по дороге домой она наткнулась на блокпост, где решила внести лепту в борьбу за независимость своего любимого народа. На блокпосту она сказала, что к ней только что приставал солдат, который на самом деле не кто иной, как двойной агент, предатель, который работает на террористов и который к тому же пытался ее завербовать! Солдаты тут же арестовали того военного, который еще не успел далеко уйти. К сожалению, сразу выяснилось, что военный носил чин майора и был из хорошей благонадежной алавитской семьи. Понятное дело, алавит не мог быть подонком. С него сняли наручники и надели их же, еще тепленькими на Ширин. Так она попала в тюрьму.

Мне кажется, вляпаться в такую нелепую историю могла только Ширин. А сегодня выяснилось, что она ко всему прочему еще и замужем. Замужем не за героем-революционером, а за простым смертным.

Поэтому сегодня ее осуждала вся камера.

– Как ты могла изменить своему мужу? – упрекала ее Кристина, которая полностью разочаровалась в нашей подруге.

– Я… я…– пищала Ширин. – Я его полюбила…

– Но ты уже замужем за другим! Как ты посмела???

Подобный диалог длился минут пятнадцать. Не знаю почему, но мне это показалось очень смешным. Не сама ситуация, а просто нравоучения выглядели настолько нелепыми и глупыми, что мы с Зиляль по очереди понимающе закатывали глаза и вздыхали.

Потом ушла Иман. С ней все долго прощались и плакали. А мне было очень завидно. Завидно, что это не я получила свободу, а кто-то другой.

Мунира провела у нас несколько дней, но оказалась очень приятным человеком, поэтому все сочувствовали ее трагедии. Все думали, что раз ею заинтересовались политические, то ей недолго осталось жить.

Через три часа после освобождения Иман отпустили Наджву. Она ни с кем не прощалась. И даже ни на кого не взглянула, лишь бросила в нас пустую бутылку, из которой два дня пила воду. Жалостливость на ее лице вмиг сменилась высокомерием и презрением. Впечатления от нее остались самые неприятные. Видимо, Иман позвонила ее родным сразу же, как вернулась домой. Вот что значит – иметь родственников в Амин Аскари37. Три часа, и ты на свободе. В нашей камере стало легче жить аж на двести килограммов.

***

Несколько женщин в нашей камере спали сидя. Все остальные должны были вжиматься друг в друга и сгибать ноги, чтобы уместиться. Прежде чем лечь в ряд, нужно было сначала выдохнуть, а поворачиваться только по команде. Поэтому ночью, когда все спали, а за дверью никого не мучили, я в основном сидела и писала. А когда нечего было записывать, то закрывала глаза и попадала в Бангладеш. Если пытки все не заканчивались, то я закусывала губу и молилась. Когда предложения начинали растекаться у меня в голове и терялся всякий их смысл, то переходила на короткую Иисусову молитву. Я успевала произнести заветную фразу между следующими друг за другом ударами хлыста и выдохнуть. Вопли и рыдания мужчин за дверью камеры переплетались с моими просьбами помиловать нас. Удар за ударом обезумевший от боли человек просил о милости своего палача, я же умоляла о том же Бога. Нас никто не слышал.

Так продолжалось, пока я не проваливалась в небытие под нескончаемые стоны и надругательства над человечностью.

Сегодня в первый раз я услышала, как человек просил о смерти. Женщины сказали, что здесь часто такое бывает, но для нас с Кристиной это было потрясением. Это был мужчина средних лет. Щуплый, невысокий, не старше сорока. Его истязали сначала в комнате для пыток, а потом вывели в холл. Я никогда не слышала, чтобы человек так искренне просил убить его. Наши надзиратели – специалисты по тому, как быстро и ловко сломить человека. Заключенный уже был готов сказать все, что требовалось, но следователи все равно продолжали его бить…

Мой вес быстро падал. Вся камера ожидала, когда же я начну терять сознание от слабости, но ничего такого не было. Только когда я вставала, темнело в глазах.

В первую неделю голодать было просто: от стресса я никак не могла заставить себя есть. Но потом вернулся голод. Бывало очень тяжело, особенно когда вся камера шелестела пакетами и дружно чавкала. А некоторые и хлеб с ними разделить предлагали!

По ночам мне снилась еда. Не из дома или из ресторана, а та, которую ели здесь – вареная картошка (правда, я видела ее с зеленым луком), хумус, хлеб. Я потеряла обоняние, но во сне запах лябне продолжал меня терзать. Я то и дело просыпалась из-за вытекающей изо рта слюны.

Но я знала: стоит мне съесть одну оливку, как охране тут же донесут, что я поела, и мы застрянем навсегда.

У меня появилась чесотка.38 Весь торс покрылся жутко зудящей сыпью. По коже пошли волдыри, где скапливалась жидкость. Они лопались, образовывались маленькие язвы, в них копошились платяные вши. Мне трудно сказать, есть у кого-то еще в этой камере такая же проблема, так как из-за грязи и вшей чешутся все.