Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы

Еще я последовала совету Марьям и периодически давила своих вшей. Это очень увлекательно. Главное, после процедуры стереть с лица кровь, а то военные в коридорах шарахаются.

В свободное время я допрашивала наших охранников. Я бы и с военными познакомилась, но мукаддим запретил мне к ним подходить.

А Адхам и Умар живут в нашей комнате. Так что я теперь все про них знаю. Они окончили школу, и по блату их устроили в полицию. Адхам и Умар из того же рода, что и мукаддим. Наверное, он их и пристроил.

Адхам занимается баллистикой. Не знаю, что можно сказать об экспертизе, которую сделал человек, не учившийся в вузе. Он сказал, что смотрит уроки на Ютубе. Я не стала его дразнить. Мы с ним за последние дни столько пережили, что понимали друг друга без слов и мне не хотелось его обижать.

Я спросила его, почему он не стал следователем, ведь это перспективнее. Адхам ответил очень просто:

– Не люблю бить людей.

И мне не надо было ничего объяснять. Адхам действительно чуткий. Он неплохо учился в школе, читает книги, довольно хорошо понимает английскую речь. Думаю, что дело в его болезни. У него не в порядке щитовидка. Он очень худ и имеет болезненный вид. Думаю, болезнь сделала его человечным. До того, как Кристина попала в больницу, только он вел себя с нами по-доброму. Умар же называл нас собаками и обращался соответственно.

У Умара со здоровьем все в порядке. Такой большой холеный араб. Поэтому он работает следователем. После школы он тоже нигде не учился. Чтобы бить людей, необязательно иметь диплом.

Я спросила у него, какой смысл пытать людей, если под пытками любой скажет все что угодно хотя бы ради смерти?

– Айва-а-а!!! – сказал Умар. – Вот здесь не все так просто! Мы же не просто их пытаем! Мы у них спрашиваем подробности! Если человек подозревается в краже машины, то у него после признания спросят, какого цвета была эта машина. Если он угадает, то значит, он виновен, если нет, то и суда нет!

Я подумала, что это очень логично. Зачем пять лет просиживать штаны в институте, если можно сразу после школы выбивать показания плеткой?

Еще Адхам признался мне, что мукаддим настоящий изверг. Его подчиненные тоже могли схлопотать плетью.

Я сказала ему, что считаю Басима и его начальника ответственными за убийства и страдания заключенных.

– Но что же он может сделать? – спросил меня Адхам.

– Что сделать? Да все что угодно, – ответила я. – Ты же сам говорил, что многие полицейские уволились, так как боятся мести бойцов Свободной армии, и у вас там куча свободных помещений. Так почему бы не сделать там дополнительные камеры и не перевести часть заключенных туда.

Но Адхам сказал, что это потребовало бы больших затрат на дополнительные двери и замки. В тюрьме находилось около семисот заключенных, а полицейских было всего около трехсот.

Я выругалась по-русски, и Адхам сказал, что он меня не понял.

– Ну а нары? Нары-то они могут сделать? Ведь если бы в нашей камере было два ряда нар и еще пол как третий ярус, то всем было бы куда свободнее! Хотя бы спать нормально смогли! Можно еще починить вентилятор, если уж прогулок нет!

– Я знаю, – искренне сказал Адхам. – Но я ничего не могу сделать. Так же, как и ты…

Я поняла, что глупо высказывать ему все свое недовольство, но во мне столько эмоций, что очень трудно сдержаться.

***

Мы были в полном восторге от доктора Таха. И не только потому, что он нам так помог. Таких людей, как он, встречаешь очень редко. Он справедливый, искренний, смелый и добрый. Спасает чужие жизни. В общем, герой.

Кристине стало лучше, и мы начали обсуждать доктора, валяясь на кровати и смотря в потолок.

– Да-а-а… Какой мужчина! – Первая не вытерпела я. – Ради такого я бы даже пошла на кулинарные курсы!

– Я бы тоже! – поддакнула Кристина, мечтательно улыбаясь.

– Стала бы вежливой и внимательной! – Мне, правда, в это не верилось, но когда рядом воображаемое плечо доктора Таха, то и море казалось по колено.

– А я бы пошла в спортзал…

В это тоже не верилось, но Кристина уверила меня в серьезности своих намерений.

– Я бы за таким хоть на край света! – не могла сдержаться я.

– Эх! И я!

Потом мы переглянулись, и в голову полезли более адекватные мысли.

– Правда, он не из тех, кто возьмет жену на край света… – сказала я.

– Да… И будешь ты сидеть у окна и ждать, пока твой любимый отыщется на этой нескончаемой войне… – тяжело вздыхала Кристина.

– Что-то я замуж больше не хочу…

– Я тоже…

Потом пришел Адхам. Он сел на кровать и долго плакал. Мы не знали, что сказать и что сделать. Потом в комнату вошел Умар, сел в кресло и закурил.

– Вчера ночью убили Хасана, – выпалил он.

Убили Хасана. Того кадета, который всегда так искренне нам улыбался и рассказывал, как сильно он хочет выучить русский язык и стать морским инженером. Это мальчик угощал нас чаем и всячески пытался поднять нам настроение. Я помню, как он махал нам рукой, когда наш вертолет поднимался в воздух.

Я не могла в это поверить. Начала трясти Адхама и расспрашивать его.

Хасана вместе с другими кадетами отправили на боевую операцию вчера вечером. Это нормально. Кадетов отправляли на войну. Вернулись с операции только несколько человек, все ранены. Тело Хасана вынести не смогли. И нет, денег за возврат тела еще не просили, но сослуживцы говорят, что точно видели его мертвым.

Раз тела нет, то, может быть, Хасан еще жив. И это плохо, потому что если его взяли живым, то с ним сделают то же, что с другими заключенными в тюрьмах. У армии Свободы такие же методы допроса, что и у государственной. Но я хотела, чтобы Хасан остался в живых. Я повторяла это Адхаму, а он только плакал и тряс головой.

– Нет, – сказал он. – Его убили.

Весь день я гуляла по аэропорту. В зале ожидания на полу спали солдаты. Они были здесь, чтобы охранять здание. Их тоже посылали на операции. Когда кто-то из них погибал, то личные вещи, а это обычно небольшая брезентовая сумка, складывали в холле перед залом ожидания. Это такой вытянутый коридор метров сорок шириной и с потолком на уровне третьего этажа питерской сталинки. Сейчас ровно половина площади этого зала завалена вещами. Завалена до потолка. Это вещи тех, кто, как Хасан, ушел и не вернулся.

Мы с Кристиной не плакали. Мы просто перестали разговаривать. Это все, на что мы способны.

День закончился. Потом другой.

Наконец Кристине стало легче. Она уже могла ходить и даже принять душ. Начальник полиции аэропорта сам грел нам воду. За что ему огромное спасибо.

Нас поселили в спальных комнатах аэропорта. Только по утрам Кристина ходила в госпиталь за очередной «дозой», которая уносила ее уже не так далеко. Видимо, она уже привыкла.

Я подружилась с Адхамом. Он, как и я, был против межконфессиональных браков, любил европейское кино и терпеть не мог жаренный лук. Мы быстро нашли общие темы для разговора.

Трудно было с Умаром. Теперь он лучше с нами обращался, но осадок остался. Я знала, на что он способен. Но в последние дни, что мы жили в аэропорту, он всячески пытался снискать наше с Кристиной расположение, и мы как «настоящие христианки» решили дать ему шанс.

Кристина узнала о его возлюбленной, на которой Умар собирался жениться в скором времени. Умар постоянно висел на телефоне и признавался кому-то в любви. Меня от этого воротило.

Найти с ним общий язык я смогла только тогда, когда он решил научить меня плохому. Про проституток я все усвоила еще в камере. А теперь я узнала, как обращаются следователи с ворами, убийцам или террористами. Как называются домушники и щипачи. Причем на двух диалектах – на халебском и алавитском.

Несколько дней мне читали лекции о том, как можно обуть полицейских, как скрыть следы преступления, как нужно общаться с мухабаратами, как сбежать из тюрьмы. Да, такие случаи бывали.

Я попросила его научить меня общаться со спецслужбами, и Умар с большим удовольствием преподал мне пару уроков.64

Мы разыгрывали сценарии настоящих допросов, где мне следовало солгать. Это получалось не всегда. В такие моменты Умар подначивал меня болезненным тычком в плечо и кричал:

– Скажи так, чтобы я поверил!

Часами напролет человек, который убивал людей в сирийской тюрьме, учил меня врать. Только после общения с ним я почувствовала себя настоящей уголовницей.

Как только мы стали общаться с нашими конвоирами на равных, а это был пятый день нашей славной жизни в аэропорту, поздно ночью прилетел самолет, чтобы забрать нас в Латакию65.

Собирались мы в спешке. Я даже забыла свое средство от чесотки.

Когда мы вошли в салон, самолет уже был под завязку набит военными. Пока прогревали двигатель, стюардесса в короткой юбке ходила по салону с тележкой, в которую складывали пистолеты, автоматы, патроны и гранаты.

Все расселись по местам. Я попросила Адхама сесть рядом со мной, ведь с Кристиной я отсидела больше месяца и была рада новой компании. Когда он пристегнулся, то сразу протянул мне салфетку. Я взяла ее и приложила к гноящемуся глазу.

– Да не для того, – сказал он.

Я с недоумением посмотрела на него.

– Это для носа, – объяснил он.

Я проверила свой нос: кровь из него не шла.

– Зачем же? – никак не могла понять я.

– Ты что, ничего не чувствуешь?

Еще при посадке я заметила некоторое напряжение среди пассажиров. Я огляделась по сторонам и заметила, что все в самолете дышали или в рукав, или в воротник. Некоторых душил кашель.

Тут пилот объявил о взлете и извинился за неудобства:

– Этим рейсом мы вывозим тела троих шахидов, павших в сражениях под аэропортом. Рейсов не было пять дней, поэтому придется потерпеть…

Я отдала салфетку Адхаму и сказала, что мне не надо. Он решил, что я чем-то недовольна, и притих. Мне же не хотелось ему ничего объяснять. Ему двадцать восемь лет, а он показался мне тогда таким маленьким и глупым. Пусть таким и остается.

Во время моего пребывания в тюрьме мы с ним находились в одном здании. Но для него последний месяц его жизни мало отличался от предыдущих, а для меня эти дни были настоящим адом. Нас разделяло всего несколько этажей, но он ничего не знал о том, какая вонь стоит в маленькой комнате без окон, в которой дышат и ходят в туалет больше двадцати человек, один из которых уже начал гнить заживо. Мое обоняние исчезло уже давно, без этого я бы не выжила. Но как ему это объяснить?

В родовом селе мукаддима Басима

В Латакии было прохладно. Наши охранники бегали вокруг Кристины, как преданные псы. Кристина не могла пить воду – все начинали носиться в поисках свежевыжатого сока. Кристина хотела в туалет – все подрывались искать женскую комнату. Каждые пять минут у нее спрашивали о самочувствии. Стоило ей провести рукой по лбу или оправить блузку, как все вздрагивали и спрашивали:

– Что? Что не так? Ты уверена, что все в порядке?

Я наслаждалась.

Я предложила Кристине разыграть обморок, чтобы подшутить над мукаддимом Басимом, но она сказала, что это не по-христиански.

– Очень жаль, – призналась я.

– Да, и правда, очень жаль, – подтвердила она.

Приехала машина, и к утру мы были в родовом селе нашего начальника Басима.

Это довольно большое поселение, около десяти тысяч человек, как мне показалось.

Оно находится на берегу водохранилища в степи. Нас привезли к рассвету, и мы любовались, как ветер волнами ходил по траве.

Ветер. Он был почти такой же приятный, как и в моем Бангладеш.

В селе о нашем приезде знали заранее, поэтому конвоиров и подполковника встречали родные и друзья. Нас привели в дом, где собралась толпа родственников. Матери Адхама и Умара не могли сдержать слез и без конца обнимали сыновей.

Мы с Кристиной оказались предоставлены сами себе и вышли на балкон.

Я наслаждалась синевой неба и шелестом травы. Я точно поняла, что это конец. Мне было очень больно, я еле сдерживала слезы.

Я сказала Кристине, что пришло время проститься с Сирией, потому что нас обеих депортируют. Я хотела сделать как лучше, я просто хотела ее предупредить, но она разозлилась на меня.

– Да откуда ты знаешь вообще? – закричала она.

Я сказала, что это понятно и так.

– Твои видения сбылись не все! – продолжила она. – И потом, ну кто тебе это сказал? Кто? Тебе Бог это сказал?

Мне стало обидно, что она на меня ругается, и я ничего ей не ответила.

– Тогда я ничего не хочу знать! – не дождавшись от меня реакции, сказала она.

На этом разговор был закончен.

Мукаддима Басима встречала его сестра. Она была невысокого роста, в наспех намотанном хиджабе, что нас удивило. По тому, как она обходилась с Басимом, было видно, что она очень привязана к своему брату и искренне его любит. Она считала его ребенком и умилялась некоторым его ребяческим выходкам. Ему около сорока пяти лет, но он еще не вышел из подросткового возраста. Каждый раз, когда он говорил что-то неприличное, сестра толкала его или замахивалась, как будто обещая ударить. Если бы я не знала мукаддима с другой стороны, он показался бы мне очень славным малым.

Накрыли на стол. Все было очень празднично, и я удивилась, когда нас позвали завтракать. За столом сидели родственники мукаддима, в том числе его дядя и дедушка.

На столе было очень много блюд. Была даже рыба в панировке. В Дамаске рыба – это дефицит, но я увидела макдусы и не могла уже думать о чем-то другом.

После завтрака мы легли на матрацы в гостиной в доме сестры мукаддима. Ее звали Умм Нидаль66. Мы зацепились языками и долго болтали. Правда, иногда она хватала меня за щеку и говорила, что я очень худая и меня никто не возьмет замуж. Я ей сказала, что меня в любом случае никто не возьмет замуж, потому что у меня чесотка, но она подумала, что я шучу, и еще раз ухватила за щеку.

Мы проспали до обеда. Когда мы проснулись, нам приготовили чай и познакомили с сыновьями Умм Нидаль. Старшему около восемнадцати. Очень толковый парень. Наверное, потому что у него неладно со здоровьем. Такая же проблема с щитовидкой, как у Адхама, и близорукость. Может, поэтому он любит читать, интересуется мировой историей, выписывает газеты. Его младшему брату Махмуду шестнадцать. У этого со здоровьем все в порядке, и он не шибко умный. Я даже не знаю, может, в доме Зейтун67 у всех так: либо здоровый болван, либо философ с физическими недостатками.

– Ну вот, теперь вы сможете вернуться домой и рассказать всем о том, что в сирийских тюрьмах никого не пытают и не убивают, как об этом сообщают европейские СМИ! – радостно сказал Махмуд за чаем.

Возникла неловкая пауза, все замерли. Я так и застыла с полуоткрытым ртом, в который уже успела запихать еще один макдус.

Прошло много времени, прежде чем все опять зашевелились. Мать Махмуда и Нидаля поморщилась и отвела взгляд. Нидаль улыбался и водил пальцем по ковру. Кристина пристально смотрела на подростка. И никто не знал, что сказать.

Точнее, я-то знала и, если бы не набитый баклажанами рот, сказала бы Махмуду:

– Парень, ты дебил?

Но пока я прожевала и проглотила злосчастные макдусы, момент был упущен.

Остаток дня мы провели с Нидалем. Он показал нам село, познакомил со своими друзьями. День прошел не зря. Мы зашли в аптеку, чтобы вколоть Кристине еще одну дозу трамадола. Никто не спросил у нее рецепт. Просто заплатила деньги, и ей сделали укол. Стоило это удовольствие меньше доллара. Выходит, Сирия – рай для наркоманов.

Кристина уже около недели на трамадоле, и я начинаю волноваться за нее. Она пообещала, что это было последнее обезболивание. Но я продолжаю нервничать.

В восемь вечера нас нашел Махмуд и передал приказ Басима возвращаться в дом. Мы люди подневольные, и нам пришлось подчиниться. Нидаль проводил нас до калитки, но в дом не пошел. Как я поняла, макаддим Басим частенько лупил и своих родственников, а Нидаль повел нас гулять без спроса, поэтому ему должно было влететь.

В доме нас отчитал Басим. Мы чувствовали себя виноватыми и переживали за Нидаля, поэтому я молчала, а Кристина вставляла в паузы его монолога:

– Да, сейди! Конечно, сейди!

Так заключенные называли человека, который пытал их. Делалось это с целью польстить мучителю, умилостивить, ведь никакого военного звания охранники не имеют. Но Кристина не оказывала Басиму уважения. Когда она говорила ему: «О сейди!», в ее голосе звучала снисходительная насмешка. Своей интонацией она добавляла другое значение: «Ты, Басим, конечно, болван, а слушаю я тебя только потому, что являюсь культурным человеком, а не потому, что у тебя есть власть надо мной». Наш мукаддим ее услышал. После разговора с Басимом к ней подошел Адхам и сказал, что только военные имеют право обращаться к Басиму «сейди».

– А как же мне его называть? – спросила она.

– Ты должна говорить ему «мукаддим», – чинно произнес наш друг.

Кристина высокомерно фыркнула, и мне понравилось то, что она сказала дальше:

– Тогда он и все остальные должны обращаться ко мне «доктор Кристина»!

Адхам остолбенел, его физиономия вытянулась. Он так и не нашелся что ответить.

Потом он спросил меня, если ли какие-то пожелания по поводу того, как обращаться ко мне. Мукаддим Басим после нашего допроса на полигоне не обращался ко мне вообще. Точнее, делал он это через третье лицо:

– Скажи вот этой, чтобы сделала то-то, – говорил он своим подчиненным или Кристине, когда я стояла рядом с ним.

Поэтому я попросила Адхама передать, что никаких претензий к «вот эта» не имею.

Адхам опять замер. Постоял, развернулся по-солдатски на сто восемьдесят градусов и ушел.

До ужина мы остались одни. Мы шатались по дому и разглядывали стены. На одной из них висели фотографии детей Умм Нидаль, ее свадебные карточки.

И тут я увидела ЕГО.

Это была цветная фотография мукаддима Басима, сделанная лет двадцать назад. С карточки три на четыре сантиметра смотрел молодой парень с крупными выразительными чертами лица и голубыми глазами. Живыми глазами. У этого человека когда-то был осмысленный взгляд! Сейчас в это не верилось. Но фотография говорила сама за себя.

Судьба одарила его харизмой, обаянием, отменным здоровьем и природным интеллектом, а он бездарно прожил свою жизнь ради того, чтобы стать причастным к смерти нескольких сотен, а может, и тысяч заключенных.

Я поделилась своими мыслями с Кристиной. Она полностью со мной согласилась и добавила:

– Ты знаешь, Катя, я бы даже влюбилась в него, если бы он не превратил себя в такую свинью!

Мне эта фраза понравилась, и я ухмылялась до вечера.

Ночью к нам пришла Умм Нидаль. Она приготовила нам чай и ушла.

– Она пообещала мне, что мы будем спать на кровати, которую застелют, – обрадовалась Кристина.

Когда я была подростком, то во время походов с палатками ребята порой жаловались на коряги и шишки, на которых приходилось спать. Тогда воспитатели рассказывали нам про советских туристов, которые ходили в поход с пакетиком. Мы спрашивали: «А как такой турист спал?», нам отвечали: «А он просто стелил пакетик на скалу и спал, а утром просыпался, складывал пакетик, клал его в карман и шел дальше».

Мне кажется, что я теперь как тот турист. Можно даже без пакетика. Я в любых условиях усну. Главное, чтобы ноги можно было выпрямить.

Я сказала это Кристине.

– Для меня то же самое, – сказала моя подруга. – Я теперь тоже смогу в любых условиях спать, даже с согнутыми ногами. Только с постельным бельем!

Вернулась Умм Нидаль с подругами, и началась обычная арабско-женская толкотня. Я люблю арабских женщин, но не тогда, когда хочу спать. Я уснула на матраце в той же комнате. Сквозь сон я ощутила, как меня накрывают одеялом, и услышала шепот Адхама:

– Отдыхай, Катя.

Меня разбудили в семь утра. Я еле смогла открыть глаза. Рядом спала Кристина. Умм Нидаль принесла нам чаю. Только тогда я вылезла из-под теплого одеяла.

Кристина проснулась в очень плохом настроении. Постель с бельем ей только снилась. Более того, я думаю, что вчерашние посиделки были задуманы, чтобы уложить нас в гостиной. И это понятно. Любая хорошая хозяйка держала бы таких гостей подальше от любых кроватей в доме. И так-то хлопот с нами много. Все одеяла, которыми мы накрывались, нужно дезинфицировать, потому как вши очень хорошо осваиваются и в шерсти. Подушки и матрацы тоже придется тщательно чистить. Но Умм Нидаль обещала Кристине, и та не смогла ей этого простить. Хотя, может, все дело в том, что Кристина не получила утренней дозы? Ведь она уже много лет на Ближнем Востоке. Неужели не смогла смириться, что арабы лгут?

Когда мы, сидя на полу, допивали чай пришел Адхам и запрыгнул под мое одеяло. В комнате было холодно. Я напомнила ему про педикулез и чесотку, но тот очень по-доброму улыбнулся и сказал:

– Думаю я уже заразился!

Это напомнило мне Хасана. Стало грустно.

После завтрака нас посадили в машину, и мы тронулись.

Нам никто не говорили, куда нас везут, но по тому, как виновато на меня поглядывал Адхам, я поняла, что нас везут на север.

Солнечным утром понедельника мы прибыли в Дамаск.

Часть пятая. В Дамаске

Тюрьма в районе Кафр-Суса. День первый

Нас отвезли в полицию, где с порога сказали, что обеих депортируют. Кристина заплакала.

В полицейский участок тут же примчался Ахмад. Узнал он меня не сразу, а когда узнал, то тоже разревелся.

– Что они с тобой сделали? – хныкал он.

Я хотела сказать, что все в порядке и что я просто не ела какое-то время, но Ахмад бы не понял мои слова как шутку.

Спросила, как там Вонючка. Ахмад сказал, что кот каждый день приходил к моей двери и мяукал.

– Ты же знаешь, я ненавидел этого кота. Но сейчас мы подружились, – добавил он. – Я прихожу после работы домой, и мы вместе сидим у твоей двери…

Он опять заплакал. Я не знала, как надо себя вести, когда на моем плече ревет мужчина. Слава богу, пришел учитель Басам, который дал ему платок, а потом отправил за круассанами. Выспросил у полицейских подробности, адрес тюрьмы, куда нас определили, имена начальников и так далее.

Меня он обнял и сухо сказал:

– Ну, ты же всегда мечтала похудеть!

Если честно, учитель Басам – это последний человек, которого я ожидала увидеть в полиции. Мы не были с ним близкими друзьями. Я брала у него уроки кикбоксинга, и мы бегали вместе по субботам. Вот и все. Пару раз мы с Кристиной были у него дома, но я бы ни за что не предположила, что он примет такое участие в моей беде.

Нам дали пять минут, чтобы пообщаться с друзьями. Ахмад передал кое-какие вещи и пакет с круассанами. Потом нас отвезли в официальную тюрьму района Кафр-Суса.

Охранник отобрал все наши вещи, в том числе и лекарства, что меня возмутило. Я сказала ему, что у меня чесотка и вши и что мне нужна медицинская помощь. Он сказал, что медицинская помощь нам не положена. Я вспомнила анекдот про мясо, которые было положено, но не положено в миску, и мне стало смешно. Нам тут кроме мяса много что не положено.

Тогда я сказала, что у меня гноятся глаза, и спросила, может, есть здесь какая-нибудь аптечка? Надзиратель мне нахамил.

– Даже в предыдущей тюрьме нам аспирин давали! – досадовала я.

После этой фразы охранник освирепел:

– Ты, тварь! Ты вообще куда попала? – обратился он ко мне, тыкая пальцем в лоб при каждом слове. – Ты видишь здесь дверь с табличкой «Медкабинет»?

– Нет, – ответила я.

– Может, здесь у меня написано, что это аптека?

Я оглядела по сторонам и отметила, что здесь вообще нет никаких надписей или табличек.

Но вслух сказала простое:

– Нет.

– Тогда какого черта ты ко мне обращаешься? Марш в камеру! Чтоб я вас не видел и не слышал!

Мы ушли молча.

Камера была большая. Хоть и без окон, но с системой вентиляции, которая раз в сутки закачивала воздух с улицы. Туалет арабский, душ без горячей воды, свет не гасят. Но есть матрацы и одеяла. На двадцать четыре человека – метров пятьдесят квадратных. В общем, мы оказались в раю.

Мы вошли и представились. Когда сказали, что сидели с уголовницами по политической статье, девушки молча дали нам лучшие места, причем сами их приготовили.

Остаток дня мы валялись, пялясь в потолок.

Только ближе к вечеру мы со всеми познакомились. Здесь почти все иностранки. Африка и Азия. Еще есть три арабки. Не знаю, как они сюда попали. Знаю только, что кормить их не положено.

У иностранок одна статья – нарушение визового режима. Все они трудились в домах прислугой. Примерно половину из них обманули и не заплатили за годы работы. Многих хозяйки били. Одну эфиопку избили так, что у нее отнялась речь. Я не знаю, как это вышло, но выглядела она очень несчастной. Была еще одна сумасшедшая. Она могла говорить, но основную часть дня сидела спиной к нам и разглядывала стену.

Большинство наших сокамерниц провели за решеткой уже свыше девяти месяцев, ожидая депортации. Девять месяцев тюрьмы за то, что их избивали, использовали и обманули.