Внутри газовых камер. Подлинный рассказ работника крематория Освенцима

На следующий день каждый из нас отправился в туалет, чтобы «снести золотое яйцо», как я это назвал. Мой двоюродный брат Дарио пошел первым – ничего. Якоб – ничего. Мой родной брат сказал, что не хотел туда смотреть. На второй день Дарио «снес золотое яйцо», Якоб и я тоже. У моего брата – по-прежнему ничего. Через четыре дня он сказал, что наконец-то «снес золотое яйцо».

Как долго вы находились в тюрьме Хайдари?

Семь или восемь дней. Сначала я был в ярости от того, что меня поймали, а я так даже и не попытался сбежать. Потом со временем пришлось смириться. Мы с братом, двоюродными братьями и сестрами думали о том, что могли сделать, что должны были сделать.

Пленных было много из других частей Греции, из маленьких деревень, где проживало не более десятка евреев. Их забирали и отправляли в Афины, как позже и евреев с Корфу и Родоса. На самом деле, как только Салоники оказались опустошены, все арестованные евреи должны были проходить через Афины. Город стал местом транзита.

Вы помните, в какой день вас депортировали?

Это был конец марта или даже 1 апреля. Нас посадили в тюрьму в греческий праздник «День независимости», 25 марта, и мы просидели неделю. Я знаю, что поезд прибыл в Освенцим 11 апреля, и мне кажется, что путь занял одиннадцать дней, так что это должно было быть 1 апреля[11].

В тот день немцы вывели нас во двор. Он был полон людей. Нам сказали, чтобы мы искали своих родственников и держались вместе со своими близкими, чтобы по прибытии в пункт назначения нам выделили дом в соответствии с размером семьи. Немного поискав, я смог найти свою маму и трех сестер. Мои двоюродные братья также воссоединились со своими родителями, младшим братом Сами и женой Якоба. То, что мы были вместе, успокаивало. Мы пытались убедить себя в том, что немцы говорят правду и мы получим дом. Конечно, придется много работать, но, по крайней мере, мы сможем остаться вместе. Это было главным.

Мама рассказывала мне, что в тот день, когда нас с братом посадили в тюрьму, немцы окружили школу и забрали всех, кто был внутри. Моя младшая сестра Марика была доверена нееврейке, жившей недалеко от школы. Марика выполняла работу по дому в обмен на еду и кров. Но когда узнала, что немцы собираются депортировать ее семью, она побежала к матери. Я часто говорил себе, что если бы она не знала, что происходит, то наверняка осталась бы с той семьей и, возможно, спаслась бы. Но все сложилось иначе, и, к сожалению, ее тоже депортировали.

Немцы поступили умно, сгруппировав нас по семьям. Когда ты один, идея побега становится более заманчивой. Но как можно смириться с тем, что ты бросишь своих родителей или детей? И все же некоторым удалось бежать, причем почти случайно. По дороге из тюрьмы на товарную станцию грузовики, перевозившие нас, шли колонной. Немецкий охранник сидел рядом с водителем и следил за пассажирами в грузовике перед ним. Один из грузовиков сломался, и впередиидущий остался без присмотра. Пять или шесть молодых парней выпрыгнули и убежали, но немцы быстро взяли ситуацию под контроль.

Наконец мы прибыли на погрузочную площадку, где уже ждали вагоны для скота. Нас грубо затолкали внутрь. Внутри ничего не было – только доски на полу, большой пустой бак посередине и бак поменьше с водой. В углу я увидел три коробки с виноградом и морковью. Пространство было очень ограничено, и, как только все вошли в вагон, стало ясно, что лечь не удастся и в лучшем случае придется сидеть всю дорогу. Я сразу же устроился в углу у окна.

Сотрудники станции уже начинали прибывать на работу, поэтому немцы хотели поторопиться, чтобы не привлекать лишнего внимания. Выглянув в окно, я увидел, как офицер СС сердится на каких-то людей, похоже, из Красного Креста. Я подумал, они пришли, чтобы освободить нас. На самом деле они просто хотели дать нам еды в дорогу. По-моему, они знали наш пункт назначения, потому что не стали бы беспокоиться, если бы мы ехали куда-то недалеко, пускай и в таких ужасных условиях. В конце концов офицер СС дал согласие на то, чтобы грузовики Красного Креста следовали за поездом до тех пор, пока он не остановится за городом. Из окна я видел, как машины следовали за нами на расстоянии. Поезд остановился на открытой местности, чтобы сотрудники Красного Креста могли раздать нам коробки с едой и одеяла.

Какими были окна вагонов? Была ли там колючая проволока?

Там было четыре маленьких окна. В моем вагоне колючей проволоки не было, но я видел, что в других вагонах она была. Конечно, это был первый состав, который покинул Афины, и еще не все вагоны были «приспособлены». Когда мы прибыли в Вену, колючую проволоку наконец установили и на нашем вагоне. Мы почувствовали себя еще более угнетенными, задушенными и униженными. До этого момента я почти всю дорогу выходил на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть, что происходит. Это также позволило мне вначале забрать больше коробок. Люди из Красного Креста старались раздать как можно больше, и главное было успеть их поймать. Я брал еду и одеяла и бросал все позади брата и кузена, которые освобождали место в вагоне. Через несколько минут офицер крикнул: «Fertig!»[12] – и приказал агентам Красного Креста уходить. Как только они ушли, солдаты обошли вагоны, чтобы узнать, сколько коробок получил каждый. Я видел, как немец спрашивал кого-то в вагоне перед нами, сколько у них коробок. Молодой человек ответил, что восемь, и немец приказал ему отдать четыре. В любом случае они не стали бы заходить внутрь, чтобы проверять вагоны, нужно было просто сказать что-то правдоподобное. Поэтому, когда немец остановился передо мной и спросил, сколько у меня коробок, я ответил, что тоже восемь. Как и следовало ожидать, он приказал мне отдать четыре из них. На самом же деле мне удалось заполучить тридцать восемь коробок и множество одеял. В каждой коробке были пшеничные лепешки, сухое молоко, шоколад, сигареты и другие полезные вещи, которые должны были помочь в поездке. Конечно, мы делились с другими людьми в вагоне. По крайней мере, у нас было достаточно еды, чтобы пережить одиннадцать дней в поезде.

Сколько человек было в вагоне?

Наверное, от семидесяти до восьмидесяти. Я знал некоторых, кого выслали из Салоников одновременно с моей семьей.

Из Афин поезд должен был следовать через Салоники, которые являлись крупным железнодорожным узлом на севере страны. Поезд остановился возле станции, чтобы получить уголь и воду. Я подошел к окну в надежде увидеть кого-нибудь знакомого. Через каждые десять метров вдоль поезда стояли немецкие солдаты. По счастливой случайности железнодорожник, проверявший рельсы, оказался знакомым мне мальчиком. Его звали Йоргос (Георгос) Калудис, он был старше меня на пять или шесть лет и жил по соседству, когда мы были маленькими. Его отец был известным коммунистом, работавшим на железной дороге. Немцы арестовали его, как они вошли в Салоники. Йоргос заменил своего отца на железной дороге. Он следил за тем, чтобы тормоза не блокировали колеса, и регулировал их с помощью длинного молотка. Увидев меня, он очень удивился и незаметно подошел ко мне, делая вид, будто работает. Незаметно для немцев он сказал мне по-гречески: «Как так? Ты тоже здесь! Постарайся сбежать любой ценой, потому что, куда бы тебя ни забрали, они убивают всех!» Еще он сказал, что мы едем в Польшу. Большего я спросить не мог, потому что немцы наблюдали за нами.

Когда поезд поехал, я сразу же рассказал брату и двоюродным братьям о том, что узнал от Йоргоса. Нам потребовалось два дня, чтобы добраться из Афин в Салоники, и примерно еще через два дня мы должны были покинуть территорию Греции. До того момента мы по глупости верили, что бойцы греческого сопротивления нападут на поезд на открытой местности, освободят нас и предотвратят депортацию. Они обещали это сделать, когда мы им помогали. Только вот слова Йоргоса дали понять, что ждать помощи бессмысленно и нужно попытаться бежать самим. Но это означало оставить семью… Пока мы находились на территории Греции, побег был менее рискованным, потому что нам не составило бы труда найти убежище среди крестьян. Они помогли бы нам как бойцам сопротивления, не зная, что мы евреи. На югославской территории все стало бы гораздо сложнее. Так что мы решили попытаться сбежать тем же вечером.

Мы были достаточно худы, чтобы вылезти через окно и выпрыгнуть из движущегося поезда. Это было очень рискованно, так как немцы стояли в дозоре в башенках, построенных на крышах некоторых вагонов. Я заметил, что каждый третий вагон занят эсэсовцами. Но решимость наполняла нас. Первым решил прыгать мой брат, затем я. Выпрыгнув, мы собирались бежать вперед, чтобы нагнать двоюродных братьев, которые готовились прыгать после нас. Мой брат не успел и ногу выставить. Люди в вагоне не спали и начали кричать и плакать. Они были уверены, что мы умрем и их самих убьют за то, что позволили нам сбежать. Отец Дарио, Милтон, все время повторял: «Они знают, сколько нас, и, когда поезд прибудет в пункт назначения и они увидят, что ты пропал, они убьют нас всех». На самом деле то, что мы остались, ничего не изменило: они все погибли. Но кто мог это знать? Когда мы увидели, как люди плачут, когда увидели, что мама и сестры в ужасе и панике, мы убедили себя, что нечестно оставлять их одних и пытаться спасти лишь себя. Если бы они не заметили, нам, возможно, удалось бы сбежать и спастись.

На следующий день мы повторили попытку. Но Милтон не спал и наблюдал за нами, чтобы не дать сбежать. Нас снова остановили. Наконец мы покинули территорию Греции. Пересекли Югославию, затем Австрию. В Вене, за колючей проволокой, мы потеряли всякую надежду на свободу.

Удалось ли вам поговорить с матерью во время поездки?

Нет, я не мог даже приблизиться к ней – настолько там было тесно. Чтобы сохранить хоть немного личного пространства, натянули одеяло, чтобы отделить мужчин от женщин. Второе одеяло использовалось для того, чтобы отгородить бак для туалета. Мы едва могли перемещаться по вагону. Как бы то ни было, мы мало разговаривали. Все были погружены в раздумья и подавлены несчастьем. Поделиться с другими было нечем, потому что все мы находились в одинаковом положении. Мы были там, мы были уничтожены, и все. Мысль о бегстве, о том, что мы упустили этот, возможно, единственный шанс… Все чувствовали, что ничего хорошего с нами не случится. Но я думаю, это нормально – хотеть сохранить хоть немного надежды. Поэтому я рассказал о том, что услышал от друга детства, только самым близким людям.

В глубине души вы верили Йоргосу или немцам, которые говорили, что отправляют вас на Восток на работу?

Я верил и тому и другому. С одной стороны, я хотел убедить себя, что Йоргос просто распространяет слухи и это абсурд, что немцы делают все это только для того, чтобы убить нас по прибытии. Никто не мог в это поверить, но история показала, что он был прав. К тому времени немцы уже начали строить дорогу, по которой поезда должны были въезжать в лагерь. Это был апрель 1944 года, и их не очень волновало, что железнодорожники, не являющиеся немцами, смогут заглянуть внутрь лагеря. Полагаю, именно так Йоргос узнал о том, что происходило в Освенциме.

Поезд делал еще какие-нибудь остановки?

Да, он останавливался еще на территории Греции, чтобы мы могли опорожнить бак, в который облегчались. Контейнер, правда, был переполнен уже через два дня, и нам пришлось ждать этой остановки, чтобы его опорожнить. И это был единственный раз. Солдаты стояли метрах в пятнадцати от нас, чтобы убедиться, что никто не попытается сбежать. Когда двери вагона открылись, я вместе с тремя другими мальчиками спустился вниз, неся бак, полный экскрементов. Мы хотели опорожнить его перед поездом, но солдат велел пройти чуть дальше. Выйти из вагона, в котором мы были заперты несколько дней, вдохнуть свежего воздуха и увидеть дневной свет в этом огромном пространстве – все это произвело на нас странное впечатление. От этого было еще труднее вернуться в вагон. Дверь вагона оставили открытой на пятнадцать минут, но этого было недостаточно, чтобы освежить воздух. Нам пришлось вернуться в смрад, в эту тяжелую смесь мусора, экскрементов и человеческого пота.

Затем поезд пересек Югославию и Австрию. В какой-то момент, когда он снова остановился для дозаправки, я увидел, как мимо прошел человек в форме, и у него не было оружия. Я не знал, был ли он австрийским солдатом или железнодорожным рабочим. Он помахал мне рукой и сказал: «Komm raus!» – «Выходи!» Я не был уверен, хочет он мне помочь или донести на меня. Он получил бы медаль за то, что остановил меня при попытке сбежать. Я ничего не сделал, и поезд продолжил свой путь.

Когда вы проезжали на поезде через деревни, вы видели снаружи других людей?

Да, время от времени. В Брно поезд снова остановился. Я запомнил это место, потому что название города меня очень удивило. Мы умоляли немцев дать нам воды. Вместо этого перед моим вагоном остановился пьяный человек и очень выразительно замахал рукой, говоря, что нас всех убьют, повесят. Он был в стельку пьян, но, видя его жесты, я так разозлился, что плюнул ему в лицо, как только он подошел к моему вагону. В конце концов немецкий солдат прогнал его. Если подумать, я не знаю, развлекался он так или просто хотел нас предупредить… Из Брно мы еще два дня добирались до Юденрампе[13] в Освенциме.

Были ли погибшие в вашем вагоне?

Нет, в моем вагоне никто не умер. Но так, конечно, было не во всех. Для немецкой системы было удобно, если люди могли умереть в пути, ведь тогда их не нужно было убивать. Ехать в таких условиях в течение одиннадцати дней… В моем вагоне людям хватило еды на первые несколько дней благодаря помощи от Красного Креста, но запасы заканчивались, и никто не знал, когда мы прибудем. Люди начали всерьез беспокоиться. Мы, те, кто помоложе, пытались их успокоить, чтобы всеобщая паника не сделала последние дни в поезде еще более трудными.

Глава II

Первый месяц в Освенциме-Биркенау

Поезд никогда не давал гудок, останавливаясь во время пути. Поэтому, когда я его услышал и почувствовал, как поезд резко тормозит, сразу понял, что состав наконец-то достиг места назначения. Двери открылись на Юденрампе, прямо напротив картофельных складов. Первым моим чувством было облегчение. Я не знал, сколько бы мы еще продержались в этом поезде, где нечего есть, нет ни свободного места, ни воздуха, ни удобств.

Как только поезд остановился, несколько эсэсовцев открыли двери вагона и стали кричать: «Alle runter! Alle runter!» («Все на выход!», нем.) Мы увидели людей в форме, направлявших на нас пулеметы, и немецких овчарок, лаявших на нас. Все были измотанные, с затекшими от тесноты телами, и вдруг раздался свирепый вой, адский грохот, который сбивал с толку, мешая понять, что вообще происходит. Я вышел одним из первых. Хотел подождать у двери, чтобы помочь маме выйти. Нужно было прыгать, потому что вагон был высоким, а под ним был склон. Мама была не так уж стара, но я понимал, что путешествие отняло у нее много сил, и хотел поддержать ее. Пока я ждал, сзади подошел немец и дважды ударил меня палкой по затылку. Мне показалось, что он раскроил мне череп, – такой силы были удары. Я инстинктивно положил обе руки на голову, чтобы защититься. А когда увидел, что он готовится ударить еще раз, я поспешил присоединиться к остальным в очереди. Они бьют людей, как только те приходят, чтобы выпустить пар, из жестокости, а также для того, чтобы мы потеряли ориентацию и подчинились из чувства страха, не поднимая шума. Так я и сделал, а когда обернулся, чтобы посмотреть на маму, ее уже не было. Больше я ее не видел. Ни ее, ни двух моих младших сестер Марицу и Марту…

Как проходил отбор?

Как только мы сошли с поезда, немцы своими дубинками сильно избили нас и выстроили в две линии, отправив женщин и детей на одну сторону, а всех мужчин без разбора – на другую. Взмахом руки они указывали нам: «Männer hier und Frauen hier!» («Мужчины сюда, а женщины туда!») Мы двигались машинально, реагируя на крики и приказы.

Как далеко вас держали от женщин, могли ли вы их видеть?

Сначала да, но очень быстро толпа стала такой плотной и в то же время такой организованной, что я обнаружил себя в окружении одних только мужчин. Из всех мужчин в поезде после отбора нас осталось триста двадцать[14].

Все произошло относительно быстро. Как я уже сказал, у нас не было времени на раздумья. В таких ситуациях чувствуешь себя дезориентированным, не в своей тарелке. Немцы окружили нас с пулеметами и собаками. Никто не мог выйти из строя. Я слышал, что некоторые получили благословение отца или матери. Я рад за них. К сожалению, не всем так повезло.

А вам удалось остаться хотя бы со своими двоюродными братьями?

Да, мы остались вместе. Их отца и остальных я больше не видел.

Нас сразу же выстроили перед немецким офицером. Вскоре прибыл еще один. Я не знаю, был ли это знаменитый доктор Менгеле, возможно, но я не уверен. Бросая на нас беглый взгляд, тот офицер делал жест большим пальцем, означающий «Links, rechts!» («Налево, направо!»), – и нам нужно было идти в ту сторону, в которую он указывал.

Вы заметили какую-нибудь разницу между теми, кто шел направо, и теми, кто шел налево?

Нет, я ничего не заметил: с обеих сторон были и молодые, и старые. Единственное, что бросалось в глаза, – это явный дисбаланс между количеством людей на обеих сторонах. Я оказался на той, где было меньше. В итоге нас оказалось всего триста двадцать человек. Все остальные, сами того не зная, перешли на сторону немедленной смерти в газовых камерах Биркенау. Вместе со мной на правой стороне оказались мой родной брат и двоюродные. Нашу группу отправили пешком в Освенцим I.

Как вы думаете, сколько времени занял весь процесс – от прибытия до окончания отбора?

Я думаю, на все ушло около двух часов. Почему я так думаю? Потому что, когда мы прибыли на Юденрампе, было еще светло и заключенные уже не работали, когда моя группа прибыла в Освенцим. Мы прошли три километра от Юденрампе до лагеря Освенцим I, а остальные, ничего не подозревая, – в направлении газовых камер Биркенау.

Помню, что перед тем, как пройти под главными воротами Освенцима I с надписью «Arbeit macht frei» («Труд освобождает»), я заметил рядом с колючей проволокой табличку «Vorsicht Hochspannung Lebensgefahr» («Осторожно, ток, смертельная опасность»).

Как только мы оказались внутри, сразу слева был блок 24, который, как мы узнали позже, служил борделем для солдат и нескольких привилегированных неевреев. В окнах можно было увидеть красивых женщин, которые смеялись. Как мне сказали, они не были еврейками. Я наивно полагал, что если есть бордель, то это должно быть место, где люди работают.

Вас окружили и охраняли эсэсовцы, когда вы зашли внутрь?

Да, всего было, наверное, около десяти солдат, по одному через каждые десять метров нашей колонны. Они сопровождали нас до входа, но, как только мы оказались внутри, они передали нас эсэсовцам, которые уже находились в лагере. Войдя, мы увидели, как заключенные издалека пытаются подойти к нам, чтобы узнать, откуда мы пришли и нет ли вестей от их семей. Вдруг я услышал голос, зовущий: «Шломо, Шломо!» Посмотрев в сторону пленников, я увидел жениха моей сестры Рахили, Аарона Мано, который пытался привлечь мое внимание. Он хотел узнать, была ли арестована и Рахиль. Я сказал, что, к сожалению, ее депортировали вместе с нами, но не знаю, что с ней случилось с тех пор.

Наконец немцы приказали нам выстроиться в колонну по пять человек в небольшом пространстве между двумя корпусами, напротив кухонь. Там нас ждали два немца с фотоаппаратом. Они сказали одному из заключенных, который был депортирован вместе с нами, подойти ближе, чтобы они могли снять его на камеру. Я хорошо помню этого человека, потому что у него была та же фамилия, что и у меня, – Венеция. Барух Венеция, но он не был моим родственником. Это был очень высокий человек с крючковатым носом и лицом, типичным для южных евреев. У него был осунувшийся вид – поездка его явно измотала. Его многодневная щетина и побежденный вид делали его еще более жалким. Я слышал, как один из немцев сказал другому, чтобы тот снял его на камеру, потому что у него идеальный еврейский профиль. Такие снимки, несомненно, использовались нацистской пропагандой для показа в кинотеатрах и создания плохого образа евреев. В тот момент я понял, что мы находимся в месте, где нас ждет самое худшее. Сильнее всего я чувствовал гнев, ярость от того, что мы опустились так низко, что с нами так обращались и унижали. Я никогда бы не поверил, что такое возможно. Конечно, я также чувствовал страх, мы испытывали его постоянно, что бы ни делали, ведь в любой момент могло произойти самое худшее.

Что было после того, как вас выстроили в ряд?

Мы должны были ждать, пока придет офицер и даст нам указания. Мы долго стояли неподвижно. Перед тем как пришел офицер, знакомый мне греческий переводчик из Салоников пришел предупредить, что немец собирается задать несколько вопросов, и посоветовал отвечать не задумываясь, говорить, что мы здоровы, без вшей и готовы работать.

Мужчину звали Сальваторе Кунио. Он был хромым, и такого человека наверняка отправили бы на смерть, если бы он не говорил свободно по-немецки. На самом деле я скоро понял, что в лагере знание иностранных языков порой было жизненно важным преимуществом. Кунио был женат на немке нееврейского происхождения, его депортировали вместе с сыном Бубби (настоящее имя Ганс). Его тоже пощадили.

Когда наконец прибыл офицер, на улице уже стемнело. Он задал нам те самые вопросы, и мы ответили так, как нам посоветовал переводчик. Затем офицер отдал приказ: «Alle nach Birkenau!» («Все в Биркенау!») Мы развернулись и направились в Биркенау. Было темно, стоял густой туман, и лишь вдалеке виднелось несколько огней. Когда мы прибыли в Биркенау, было, наверное, уже десять вечера.

Мы вошли через центральную башню, где позже стали проходить поезда. Но когда мы приехали, железнодорожный путь, по которому в лагерь протягивались рельсы для подготовки к массовой депортации венгерских евреев, еще строился. Составы все еще прибывали на Юденрампе, расположенную в нескольких сотнях метров от входа в Биркенау. Когда мы оказались в лагере, не знаю, продолжили ли мы путь прямо, миновав крематории II и III[15], чтобы зайти с обратной стороны, или же прошли через Лагерштрассе[16]. Сквозь туман я мог различить лишь маленькие огоньки справа и слева от дороги, освещавшие казармы. В то время я еще не знал, что это за здания, поэтому не обратил на них особого внимания.

Наконец мы вошли в Zentralsauna № 2[17] – большое кирпичное строение, использовавшееся для дезинфекции людей и одежды. Первое, что нам пришлось сделать, – полностью раздеться. Снова возникла проблема знаменитых «золотых яиц». Поэтому мой родной брат, мои двоюродные братья и я во второй раз проглотили монеты.

В конце первой комнаты мы увидели двух эсэсовских медиков в белых халатах. Они смотрели, как мы проходим перед ними голыми. Время от времени они подавали знак одному из нас отойти в сторону. Таким образом они «отвели» от пятнадцати до восемнадцати человек. Среди них был один из двоюродных братьев моего отца. Он всегда выглядел болезненным и слабым. Я хотел знать, куда их повезут, и спросил у грека из Салоников, который работал в Zentralsauna. Он ответил, вероятно, чтобы я не волновался, что эти люди нуждаются в особом уходе и их нужно подвергнуть «обработке». Я не стал больше задавать вопросов, хотя и не совсем понял, что он имел в виду. На самом деле это был второй мини-отбор, проведенный без нашего ведома. Правда, этот отбор оказался очень поверхностным: чтобы тебя приговорили к смерти, было достаточно слегка впалых ягодиц.

Те, кого не отвели в сторону, прошли в следующую комнату. Там «парикмахеры» выстроились в очередь, чтобы брить нам головы, торсы и все тело. У них не было подходящих инструментов и пены, поэтому они сдирали с нас кожу до крови. Следующим помещением оказалась душевая. Это была большая комната с трубами и душевыми лейками над нашими головами. Довольно молодой немец управлял кранами с горячей и холодной водой. Чтобы развлечься, он внезапно сменял кипяток на ледяную воду. Как только вода становилась слишком горячей, мы отходили в сторону, чтобы не обжечься, тогда он ревел как зверь, бил нас и заставлял вернуться под кипяток.

Все происходило очень организованно, словно на конвейере, а мы были выпускаемым продуктом. По мере того как мы продвигались вперед, на наше место вставали другие. Все еще совершенно голый и мокрый, я последовал за выстроившейся цепочкой людей в комнату для татуировок. Там стоял длинный стол, за которым сидели несколько заключенных, задачей которых было вытатуировать нам на руке номер. Они использовали что-то вроде ручки с острием, которое прокалывало кожу и проталкивало чернила под эпидермис. Таким образом, с помощью этих маленьких чернильных точек на руке выводили номер. Это была очень болезненная процедура. Когда человек, делавший мне татуировку, наконец отпустил мою руку, я тут же потер предплечье ладонью, чтобы унять боль. Посмотрев, что он мне сделал, я ничего не смог разобрать под смесью крови и чернил. Я испугался, решив, что стер номер. Плюнув на руку, я очистил ее и отчетливо увидел: 182727.