скачать книгу бесплатно
– Нина Васильевна, а вы своего Сашку зовите. Чего не зовёте? Пусть сознается.
Наступила короткая пауза, потом отчётливо прозвучал голос матери:
– Его дома нет. С дедом уехал. Еще утром.
– Как нет? Совсем нет? – голос соседки сник и перестал визжать. – А кто же тогда?
– Мне почём знать. Да и чего ты дом полошишь? Из-за баловства.
– Сегодня баловство, а завтра кирпичом жахнет. А то и чего хуже…
– Нету никого, – оборвала её мать. – Уймись.
Дверь захлопнулась.
Нина Васильевна была справедлива, на отсутствие тяжёлой руки не жаловалась, поэтому Сашка, уткнувшись в тетрадку, ждал её без радости. Хотя Илюхе, ябеде кукурузному, все равно не выгорело. Поделом.
Мать подошла к столу, вытерла ладони о передник и глянула сыну в макушку.
– Ну, красавец, как было?
– Чего было? – очень хотелось оттянуть признание.
– Ты слышал.
– Чего слышал?
– Не дури. Ты кидался?
Сашка положил перо на стол и молча кивнул.
– А что не поделили?
– Да этот козёл вчера Алёнке глаз разбил! – тут уж он заговорил громче и зло. – Я обещал, что ему достанется, и сделаю.
– Я тебе сделаю! – мать отвесила крепкий подзатыльник. – Ещё не хватало. Я что, опять стану Маруськины крики выслушивать? Оно мне надо? – и, понизив голос, спросила: – Что с Алёнкой-то?
Сашка раздражённо воскликнул:
– Фингал под глазом, я же говорю. Этот хмырь ей палкой саданул ни за что. Там, на пустыре. Мы у складов сидели, а эти…
– Ну, так пошёл бы и надавал ему, а не водичкой поливался, как трус.
– Не трус! Алёнка уговорила не трогать. Я бы ему… А она наоборот, мол, пошутить только. Добрая. Сейчас вот пойду и настучу как следует.
– Ладно, уймись. – мать даже усмехнулась. – Крику-то мне устроили. Пойдёт он! Дурой меня выставить хочешь? Сказала же, что с дедом. Алёнка его попросила. Чтоб никого больше не слушал, – она положила обе ладони Сашке на плечи. – Значит, будет так. Ещё раз с балкона чего кинешь, сам полетишь следом. Алёнка не помрёт твоя. А про Илюху забудь. И что б я не слыхала больше. Понял?
– Понял.
– Обещай.
– Чего обещать-то?
– Что не тронешь.
– Ладно.
– Не ладнай! Обещай по-человечески.
– Обещаю.
– Уроки сделал?
– Пишу.
– Давай шустрее. И на кухню. Начнём капусту под закваску резать. К вечеру надо закончить. Всё-таки у деда день рождения не каждый раз.
Она дёрнула Сашку за ухо и улыбнулась:
– Мститель мелкий!
Сашка вывернул голову и спросил:
– А чего ты не сказала, что я дома?
Мать сделала большие глаза.
– Не сказала? У меня сын-то ты или Илюха? Кто ж своих сдаёт! Дописывай уроки, обормот, и на кухню. До вечера из дому ни шагу, – мать потрепала его по голове.
И ушла, а Сашка, почёсывая затылок, улыбался во весь рот:
– Придётся дурака этого не трогать. Козёл он, конечно, но раз обещал… Свои – сила.
ДЕТСТВО
Дядька мой двоюродный, Прохор, – дальнобойщик. В гости заглядывает редко. Жаль. Рассказчик отменный. Хоть и циник. В чём я его зачастую укоряю.
Мы поужинали и устроились на лоджии. Подальше от женских ушей. Развалились в креслах, расставили шахматы. Летний вечер выдался не жарким, не поздним и располагал к безделью. А заодно к беседе. Да и припасённый заранее коньячок оказался очень кстати. Наливали понемногу в гранёные стаканы, двигали фигуры и болтали.
Может быть располагала ленивая обстановка, может случайность, не помню как, но я завёл разговор о детстве. О счастливой и беззаботной поре, которая проходит мгновенно, а вспоминается всю жизнь.
Прохор, особенно если под шафе, размышляет по любому поводу с ехидцей и кривой улыбочкой. Но тут вдруг нахмурился и задумчиво произнёс:
– Понимаешь, какая штука, прежде чем детству уйти, оно должно случиться.
Я не принял его слова всерьёз:
– Да у всех случается. Только у него, у детства, год за три. Представь, старенькое-престаренькое, потрёпанное бывает у мальчишки уже лет в семь, и заявляет: «Усё, родимый, ухожу от тебя». А тот ему: «Куда?!» Детство роняет скупую слезу, сморкается в застиранный платок и вздыхает: «Куда-куда! На пенсию».
Дядька репризу не оценил. И в лице не изменился.
– Говном оно бывает, это детство, – поднял стакан, посмотрел сквозь него на свет и повторил: – Говном.
– Ну, ты циник! – ухватился я за старые упрёки. – Детство – это ж святое.
– Кому как. Это ты, вон, в городе родился, да вовремя, а я…
– А чего ты? И у тебя детство было. И в песочнице небось сиживал, и в салочки гонялся. Нет?
Прохор опустил стакан и прищурился. Странно как-то посмотрел, грустно усмехаясь.
– Было и у меня. Хочешь знать, куда делось?
– Ну. Если не секрет.
– Да не секрет, – он протянул руку со стаканом, и мы чокнулись.
Выпили. Дядька сложил руки на груди и, разглядывая шахматные фигуры, начал рассказывать. Но таким голосом, что я невольно насторожился. Необычно как-то заговорил, глухо.
– Я, ты же знаешь, деревенский. Ту ещё пору застал, послевоенную, бедовую. Ни пожрать, ни выспаться. Времена лихие были. По одному не ходили, дрались чаще, чем почёсывались, а жрачку добывали по соседским огородам – не слямзил, свободен. Какие уж там, в жопу, песочницы! Летом, ясное дело, пропадали целыми днями на улице. А я салага был ещё…
Он вытряхнул из пачки папиросу, помял неторопливо, сунул в рот. Чиркнул спичкой и кивнул:
– Будешь?
– Потом. Рассказывай.
– Я ребят сейчас уже плохо помню, а вот собаку… За нами всё собака увязывалась. Жучка. Звали так. Рыжая – огонь! – кудлатая. Её любили. Смешнючая: огромная голова, ноги кривые, язык лопатой и хвост – помело. А ласковая! Погладишь – не отвяжется. И старушка. Наверно, по-собачьи, по-своему, – как я сейчас. Морда седая-седая.
Бегала медленно, но никогда не отставала. Мы на речку купаться, следом топчется, в лапту гонять за деревню, тоже там. Притащится, – плохо уже ходила – ляжет и смотрит. Тявкнет лениво, если чиж рядом пролетит и рада.
Эта Жучка была соседская. Но дома почти не жила. Её там не привечали. Так себе семейка – пьяньчуги. А ко мне привыкла. Я её даже подкармливал чем мог.
И как-то к осени, видно, время пришло собаке. Редко появлялась. Исхудала. На старости сбрендила – хозяйку за руку тяпнула. Ну, случайно, что с неё взять. А та, зверюга, её палкой отметелила. Жучка кое-как ноги унесла и у нас под сарай забилась. Глубоко залезла. Под пол. Вроде бы и ладно, да только час её пробил – три дня прошло, она всё там. Я, дурак, возьми, да расскажи о ней деду.
Ну, он как про это узнал, взбеленился, решил, что, если собака под сараем сдохнет, – к беде большой. Нельзя! Сам хотел вытащить, но Жучка оказалась жива – зарычала и его тоже чуть не цапнула. Тут мне досталось. Привечал, мол, засранец. Теперь выгоняй.
Я полез смотреть. Шептал тихо-тихо, помню: «Жука! Жука! Это я, я»! А ведь страшно ж до чёртиков – вдруг искусает. Но она меня не тронула. Дала погладить.
Так вот только и подпустила. Весь день под сараем ползал, воды налил, лежал с ней, гладил. Глаза закроет – будто спит. Но вытащить себя не дает – опять рычит. Я ж солобон был – боялся. И жалко до слёз. Просидел с ней, почти до темноты, вылез, смотрю – соседка, хозяйка Жучкина, чего-то с дедом моим шепчутся.
Кто-то и ей разболтал, видно. О чём разговор, не расслышал, а когда ушла, спросил.
Дед опять насупился:
– Подохнет твоя Жучка под сараем. На кой? Завтра увезу. Утром достанешь. Понял?
– А куда повезёшь? Она же больная.
– Не твоё дело. Знаю, куда.
Больше ничего не сказал.
На утро дед за машиной ушёл, а мне наказал собаку вынимать. Я час, наверное, её гладил да уговаривал. Она седой нос свой мне в ладони суёт и урчит, будто кошка, представляешь. Нос горячий, как уголёк. А мне ведь жалко! Я просто умаялся весь там, под сараем этим. Но думаю, выручить-то надо, помочь. Потихоньку, потихоньку, – уговорил. Ну, как уговорил? У неё ноги совсем отнялись – выволок на руках.
Как раз дед на полуторке подъехал. Я сам Жучку в кузов и отнёс. А деду она не далась – до зубов дело сразу дошло. Он и связываться не стал. Кинул верёвку, сказал привязать её к борту, что б не брыкалась и ушёл – в кабину сел. Я сделал как велено. А ей куда брыкаться – легла лёжкой, прижалась и смотрит жалобно. Да так смотрит… слушай, так смотрит…
И вот шесть десятков с лишним прожил, а таких глаз больше никогда не видал! И в памяти теперь почти всё стёрлось, но глаза эти, собачьи – прямо вот тут.
Он замолчал, перехватив себя ладонью за горло.
– А дальше что?
– А ничего хорошего. Жучку в кузове привязал, погладил, слёзы сглотнул и в кабину к деду полез. Спрашиваю, можно с ним? А он не гонит, хотя раньше в жизни меня к машине не подпускал. Только дверью хлопнул – сразу поехали. Но не в районную сторону. К лесу. Смотрю – а у него меж сидений берданка торчит, в холстину обмотана.
Ох, как у меня тогда на душе-то тяжело стало. Не бывает так тяжело на детской душе, дружище. Не бывает. Взрослый, он ведь может и стерпит, сдюжит, а я только глянул на ружьё и в слёзы. Сам не верю, не хочу верить, а реву навзрыд просто. Дед увидал, вроде притормозил даже.
Что-то рыкнул на меня, но я не слышал, чего. И не заметил, как в лес заехали. Недалеко, за падями остановились.
Мне страшно. Я просить вздумал:
– Не надо. Не надо, а?
– А чо еще?
Дед, вот это запомнил хорошо, заглушил мотор и стало тихо, как в гробу. Только маслом воняет и бензином. Потом повернулся ко мне, взял за руку… у него руки с лопату. Огромные, как узлы морские. И глядя прямо в глаза, сказал: «Уведи и привяжи вон к тому дереву». И взгляд такой, знаешь, цепкий, вроде репейника. И палец вытянул – сухой, длинный, как палка. Я палец помню, а дерево нет. Дальше вообще все плохо в памяти сложилось. Стал умолять:
«Деда! – кричу, – не надо. Не надо! Не убивай. Она отлежится. Сама убежит. Пусть убежит!»
Кричу и плачу. А он меня только из кабины вытолкнул и буркнул: «Вяжи». И всё.
Жучку на руках к дереву унёс. Худая как смерть, а и я не велик. Дотащил. А она лижет мне руку. Тихонько так… лижет. И урчит. Как кот, ей богу. Не скулила, ничего. Молча всё. Только руку лизнула ещё. Откуда ей знать? Не понимает ведь. Положил, оглянулся – там дед с берданкой.
А собака села на землю и больше на меня не взглянула. Словно глаза закрыла. Там уж ничего не помню. И сам стою, оцепенел будто.
Дед орёт: «Уйди за машину!»
И этот крик его полыхнул во мне будто молнией. Обжёг. С головы до пят прошибло. Я больше вообще ничего не соображал. Только внутри всё, как сгорело. И слёзы, слёзы покатились со щёк. Откуда во мне столько – чёрт его знает, а тогда кроме этого крика дедовского и слёз ничего не осталось.
Сорвался и побежал.
Не к машине. Ничего видеть не хотел! Несся прямиком в деревню. Со всей силы. Даже не знаю, дышал ли.
И выстрела не слышал.
Наверно я в тот день вот так и убежал от своего… детства.
Такое дело, брат. Я тогда и знать не знал, что оно вообще существует и не догадывался, что так скоро с ним распрощаюсь. А куда ушло? А никуда. В том лесу, за падью, под деревом этим чёртовым и осталось. А я убежал. Только Жучкины глаза в памяти. Это оно ими на меня всю жизнь и смотрит.
