Одноклассница

Я засмеялся. «Боже, – подумал я, – какая она чудесная!» Человек все-таки очень силен, не зря он царь мира.

– Если честно, – начал я осторожно, – у меня вообще в памяти самые яркие воспоминая про море и маму. Не думал я, что стану таким сентиментальным. Я много чего в жизни сделал. В смысле нехорошего. Успел-таки. Но вот думаю, что есть в жизни одно свойство человека, наверно, самое главное его проклятье или благословение – человек все быстро забывает. Вот только сегодня он может кого-то на бабки большие кинул, лучшего друга, допустим, а вечером… Ну или на другое утро, уже и не так тошно ему становится за себя. А пройдет еще время, и он вообще в своих глазах снова становится кристально честным индивидом. Бух! Магия – и последний мудак уже и забыл, в чем руки его замараны.

– Не знаю. Я вот не всегда забываю плохое, —задумчиво сказала Лена. – А вот хорошее, хоть и помню всегда, но без эмоций, как будто и не со мной было.

– Тебе все равно повезло. Память – и есть человек.

– Саша, короче, что подумала. Ты если что, будь всегда на связи. Вдруг я буду смертельно больна, повезешь меня к морю. Ок? Как в фильме том. Ты, конечно, можешь быть здоровым, но меня довези до цели.

Сказала она это одновременно и так серьезно по-детски, и в то же время с веселым фейерверком в глазах.

– Слова пацана, – поддержал я мою Лену. – Ты какое море предпочитаешь?

– Главное, чтобы там безлюдно было и так торжественно меланхолично. Сам понимаешь, это же мой финальный аккорд. Как у Бетховена. Пабам – бам – пабабам!

– Ясно, – улыбнулся я.

Тем временем двери снова отворились. Вошла женщина лет тридцати пяти с девочкой лет семи. Они сели справа от нас. К нам спиной. Мама села у прохода, а девочка, как любят все дети, у окна. В руке у нее был пузырек розового цвета. Когда троллейбус тронулся, она привстала на сидении, чтобы повернуться к нам лицом. В одной руке она держала открытую баночку, а в другой крышку с насадкой для пускания пузырей. Она несколько раз энергично вставила насадку в баночку, после чего приставила ее к ярко-розовым губам и слабым дыханием выпустила из кольца несколько розово-фиолетовых пузырей. Они полетели в нашу сторону. Почти все ее пузыри лопнули на пути к нам, но один долетел до Лены. Она, подыгрывая девочке, очень театрально надув щеки, отправила пузырь обратно к девочке. На что та ответила огромным удовольствием, крепко-крепко жмуря карие глаза.

– Красивый город.

– Думаешь? – спросила Лена. – Дайка пригляжусь.

Она вперила свои прекрасные глаза в окно с моей стороны.

– Нет, – твердо сказала она. – Не получается заразится твоим взглядом. Ничего прекрасного не вижу.

Она перевела взгляд с окна на меня. Взгляд ее был приятный, очень располагающий, нежно обволакивающий.

– Кстати, не знаю, какой ты был раньше, но тебе идет этот твой теперешний образ. Мне как женщине польстило бы внимание такого мужчины.

Я улыбнулся.

– Нет, правда, – продолжала она. – Конечно, не все идеально. Но что-то есть в тебе. Близкое, что ли.

Я сосредоточился. Хотя был уверен, что она не вспомнит меня. Я сам вообще с того класса, кроме нее, никого бы не узнал. Все вытравила память. Только мутная гладь осталась, с редкими воспоминаниями на темной поверхности.

В тот момент мне показалось, что она готова была меня поцеловать.

Глава 8

То была удивительная осень. Каникулы уже давно закончились, но теплые деньки, пропитанные запахом костра, вселяли надежду на непроходящий праздник детства. Все мои друзья жили верой в то, что тепло теперь будет всегда. Я тоже верил в праздник, но не долго. Потому что мама огорошила меня новостью, от которой у меня похолодело внутри. Нам нужно было переезжать. Мамина родственница оставила нам свою квартиру. Хорошую, просторную, не чета нашему тесному коммунальному уголку. Только это был другой конец города, конечно же, со своей школой. Я был в отчаянии. Странное дело, когда ушел отец, я совсем не чувствовал тогда разлуку с ним. А вот потерять связь с Леной, посторонним мне, по сути, человеком, я боялся до жути. Это был последний день, когда я видел Лену. Утром было еще солнечно, из окна доносился приятный, слегка кисловатый запах палой листвы. Весь день я не находил себе места, мне хотелось сделать что-нибудь, рассказать обо всем Лене. Обнять ее крепко и заплакать от своего горя, чтобы она разделила его со мной. Но все никак не хватало сил. Но что не сделалось ранее, навряд ли сделается после. К концу уроков небо затянуло облаками, не такими, которые бывают летом, а грязновато-серыми и совсем безжизненными под стать умирающей природе. В коридоре я не мог оторвать взгляда от Лены, жадно ловя глазами ее движения и мимику. В один момент, будто чувствуя мое пристальное внимание, она замерла и медленно подняла свои благородно – пронзительные, как одухотворённый кристалл, глаза. Взгляды наши встретились. И открылось мне тогда, что на самом деле значит расставание.

Я так и не посмел подойти, просто пройти с ней рядом, чтобы запомнить это как самое главное. И уже когда я вышел из школы и вдохнул всей грудью последнее напоминание о былом тепле, мне захотелось еще раз увидеть Лену. И я во всю прыть бросился к ее дому, к тому месту, где я столько раз наблюдал за ней издалека. По пути начался дождь, уже совсем не дружелюбный и ласковый, а холодный и раздражающий. Но я бежал, бежал как мог, не замечая колючие капли и промокшие кеды. Остановился я уже почти у ее дома. Под старой осиной была не так зябко, я пытался отдышаться, уверенный, что опоздал. Мне казалось, что тогда весь мир был против меня, и надежды совсем не было. Только все было иначе. Оказалось, что я прибежал раньше Лены. И в тот самый момент, когда я хотел пойти восвояси, передо мной оказалась она. Увидев меня она, очень ласково улыбнулась мне, такая же насквозь мокрая, как я. Она стояла, не говоря ни слова, то и дело сглатывая капли посиневшими губами.

– Кажется вот и осень, – сказала она.

– Да, это осень, – подтвердил я.

– Ты говорил, что много натворил в жизни? – спросила вдруг Лена.

– Говорил.

– Ну, рассказывай. Про тёмную сторону. О светлой я примерно поняла.

Город тем временем то вспыхивал яркими огнями иллюминации, приправленной блеском разнокалиберных вывесок, то зиял темнотой сонных дворов. Под фонарями проползали густые тени прохожих, которые иногда казались совершено неживыми, подобно манекенам. Из окна троллейбуса мир, и без того кажущийся лишь фоном, живой декорацией, становится особенно нереальным.

– Да что рассказывать? – сказал я рассеянно, не отрываясь от окна.

Троллейбус приближался к остановке. Он несколько раз слегка подпрыгнул на неровностях асфальта, сбавил ход и остановился. Я не выдержал и выбежал на улицу. Лена, конечно, бросилась за мной.

– Ты чего? Не хочешь не рассказывай. Хотя я с тобой была откровенна: про школу сказала, про отца.

Я еще некоторое время смотрел по сторонам, как загнанный зверь, ища спасения. Потом посмотрел на Лену. И мне вдруг стало ясно, что все это просто фантазии, глупые и тщетные надежды. Нечего в своем прошлом не найдёшь. Я уже не тот, и она уже другая. И терять нечего, когда все уже давно потеряно.

– Я не знал отца. Совсем. Он ушел от нас очень рано. А я и не думал о нем совсем. Как будто и не было его никогда. Сам я не искал отца, даже мыслей не было. Но однажды он сам объявился. Отец думал, что я обижен на него буду, слушать даже не стану. А я если честно, даже не знал, как реагировать. Кто он такой? Просто посторонний человек. Но потом слово за слово. Разговорились. Через некоторое время снова встретились и, кажется, даже сблизились. Мне тогда показалось, что я приобрел нечто важное. Как будто звено недостающее вернулось на свое место. Он про себя рассказал. Что семья у него есть другая. Двое детей. Две дочери. И вот время пришло про меня вспомнил. Говорил, что корил себя за то, что бросил нас. И решил найти. Короче, он был очень рад, что нашел меня. А при этом так нашёптывал аккуратно, что, мол, не он один виноват. Мать тоже неправа. И ни одного доброго слова про мать не говорил: что вырастила, одна. А я и не замечал этого. Горд был, что отец нашелся, что не безотцовщина, оказывается, я. Но матери ничего не говорил про отца. Как-то не знал, как сказать. Вину, наверно, чувствовал перед ней. А потом решил начать издалека. Стал расспрашивать про отца. Что да как. Но она отнекивалась, и видно, что обида в ней до сих пор сидела. А меня злило это. Разве не я больше всех пострадал от этого? Я же всю жизнь прожил без отца. Ей- то что. В общем понеслось. Излил на нее всю свою желчь и злобу. То, что на отца должен был излить, излил на мать. Во всем, что случилось плохого со мной в жизни, обвинил ее. А она в слезы, конечно. Не думал я, что моя мама, сильная, волевая женщина, может так плакать. В конце концов она убежала в спальню. Я опешил от этого. Понял, что перегнул палку. Подошёл к спальне. А она сидит на кровати, голову опустила и тихо плачет. А в ее руке мое старое детское фото. Мне бы сесть к ней и просто по-старому обнять. А я не знаю почему, про отца подумал. Что теперь я не один с матерью. Да и стыдно было перед ней, наверно, за слова свои. Ушел от нее, короче. Думал, позвоню отцу. Поговорю. Он-то меня точно поймет. А тот трубку не берет. Один звонок, другой. Глухо. На следующий день перезвонил. Я попросил встретиться. Он нехотя согласился. И при встрече я все понял. Не нужен я ему. Он думал, что виноват передо мной, что грех на нем. А тут все гладко. По крайней мере, он так понял. Вот и неинтересно ему стало. Я-то думал, что это он – чужой. А оказалось, что я. Ирония такая вот. А еще через день матери стало плохо. Мамина сестра позвонила, ошарашила. Мне всегда казалось, что мама – несгибаемой человек. Только жизнь кого хочешь согнет.

– И что потом? – тихо спросила Елена.

Я ответил:

– Болезнь, ремиссия. Конечно, она меня сразу простила… Выходит, что я тоже предатель… И знаешь, в ее глазах я начал замечать незнакомую тоску, глубокую тихую. Хотя, может, мне это просто показалось.

– И все?

– А что еще? – растерялся я.

– Ну да. Остаётся только пожалеть себя.

Я совершенно не был готов к такой реакции. Мне стало неприятно от этих слов, и я искренне пожалел, что согласился разоткровенничаться. Чутье мне подсказывало, что дело добром не закончится, но быдло уже поздно.

– Ой, извини меня, пожалуйста, – опомнилась она. – Это моя вина, мы просто не поняли друг друга. Не обижайся только. Если честно, я ожидала другого, вот и ляпнула не подумав.

– И чего же ты ожидала? – спросил я, раздосадованный таким поворотом. – Ты хотела другого размаха, а вместо греческой трагедии тебе пришлось довольствоваться скучной бытовухой? Правильно?

– Нет! Что ты», —сказала она извиняющимся тоном. – Да вообще забудь. Я попросила рассказать про сокровенное, ты рассказал…, и я рада, что поделился.

Я замолчал. Как ни странно, в тот момент я подумал не про маму или Лену, а про отца. Уже по-настоящему. Мне стало понятно, что после его возвращения я так и не осмыслил для себя, что такое отец. И только сейчас рядом с Леной для меня со всей ясностью открылась моя неполноценность. Это осознание надломило меня еще сильнее. Мысли мои одна за другую цеплялись за это осознание, все больше и больше погружая в тягостное уныние. И ко всему прочему снова зазвонил телефон Лены. Не знаю почему, но я был уверен, что это ее Максик. Я не выдержал:

– Ответь уже!

Сказал я это неприятным тоном. Резким и злым.

– Тебе-то что? – ответила она тоже резко, явно удивленная моей грубой реакцией. – Мое дело – отвечать или нет!

– Твое дело?! Все бежишь и бежишь. Из школы, из города, из семьи! Теперь вот от него.

– Конечно. А ты хотел бы, чтобы от тебя? Не дождёшься.

Я всегда замечал, как женщины могут чувствовать мужчину, видеть всю его подноготную, чтобы потом ударить в самое уязвимое место. Этой силой обладает только слабая женщина.

Я что-то хотел сказать в ответ. Слова были уже на языке, еще больше злые и резкие. Но только для чего они нужны были? Какое пламя хотел я погасить ими? Какие чувства ранить? Все это было бессмысленно и глупо. Теперь это уже было абсолютно очевидно. Рядом с оглушительным ревом клаксона промчалась старое авто. Мне захотелось непременно покинуть это место, и эту дорогу, и небо, и Лену. Вернуться в свой номер и побыть одному.

– Можешь не отвечать. Неважно все это. Уже неважно.

Я развернулся и пошел прочь. А Лена мне в след сказала, какой я исключительный дурак. Это было лишне, я и так прекрасно знал об этом.

Эпилог

По возвращении в отель, вся дурь окончательно выветрилась из моей головы. Мне стало понятно, что так опрометчиво реагировать на все было непозволительно. Надо было понятное дело, держать себя в руках. Но несмотря на это, я надеялся, что все еще можно было исправить, от души выругавшись при этом на себя за то, что так и не взял ее телефона. Писать в соцсеть было, как я уже понял, бессмысленно. Оставалось вернуться в кафе и попытаться узнать про нее у тамошних сотрудников, если повезёт, у меня будет хотя бы маленькая зацепка.

Утром я был у кафе. В тот момент, когда в голове прокручивался план дальнейших действий, в витрине я увидел ее. Она сидела за своим столиком. Я хотел было броситься к ней, но с ужасом осознал, что она не одна. Напротив нее сидел мужчина. Он что-то эмоционально говорил, левой рукой придерживая ладонь Лены. Прейдя в себя я, еще раз посмотрел на профиль Лены, и скрылся из виду. Меньше всего мне хотелось, чтобы они увидели меня. В этот момент я наконец вспомнил ту мелодию, которую вчера слышал здесь. Это была новая версия старого хита от Нины Симон, которая умоляла не оставлять ее непонятой.

В тот же день я взял обратный билет на ближайший поезд. Спешно сложив вещи в номере гостиницы, я отправился на вокзал. До отправления поезда было еще несколько часов, шли они мучительно долго, и я совсем не знал, чем себя занять. Часы ожидания всегда идут совершенно по другим законам времени. На перроне я еще раз подумал про Лену. Странное дело – теперь я знал, какой она стала, но в мыслях моих она так и осталась девочкой-одноклассницей, пленившей мое маленькое сердце.

В полупустом вагоне было тихо. Через несколько минут поезд тронулся, и за окном побежали вагоны на соседнем пути. К счастью, в купе я оказался один. Меньше всего мне сейчас хотелось разделить свое одиночество с кем-то еще. Глядя в окно поезда, я погрузился в размышления. Сначала я прокручивал все, что произошло со мной в этом городе: про Лену, про свои чувства к ней. После я начал размышлять о природе желаний, о том, что зачастую они так и не сбываются, а если сбываются, то как-то иначе. Вот, например, Лена. Что я хотел на самом деле? Найти ее. Но ведь нашел. Выходит, желание сбылось, только от этого совсем не легче. А еще мы никогда не учитываем чужие желания. Особенно близких людей. Что-то мне подсказывает, что в этом кроется вся тайна человеческих коллизий. Если бы я задумался о желаниях своей матери, то навряд ли бы нашел среди них свое чувство вины из-за ситуации с отцом. Ей может только и надо, чтобы я просто любил ее так, как в детстве, ну или хотя бы как могу. Если всегда концентрироваться на своих желаниях, то будешь видеть только их и свое задетое эго. А чтобы построить свое счастье, нужно видеть дальше своего я. Потому что счастье начинается там, где заканчивается твое желание, и начинается чужое. Немного запутанно, конечно, но мне, кажется, в этом что-то есть.

Было уже далеко за полночь. Но даже колыбельный перестук колес не помог мне уснуть. Я ворочался с боку на бок. И все думал о том, что делать дальше. Но ответ никак не хотел находился. А мне непременно надо было знать. Я думал, что начну новую страницу жизни, а страница оказалась пустой. И дальше моя история не хотела двигаться. Ко всему прочему мне не давал покоя шум из дальнего купе. Кому-то тоже не спалось, и он или они решили разделить свою бессонницу со всем вагоном. Через пол часа шум усилился. Послышались надрывные крики и бой посуды. В проходе засуетились люди, видимо, не мне одному мешали эти буйные пассажиры. Я вышел из купе. Мимо меня юрко проскочила странно улыбающаяся проводница. Будто она знала, что происходит и что это происходит не в первый раз. В проход из предпоследнего купе вывели босого мужчину в брюках и рваной футболке adidas. Красное лицо его было искажено от выпитого алкоголя и тяжелого душевного страдания. В глазах его стояли горькие слезы. Кажется, он недавно откровенно рыдал. Он что-то сказал держащим его мужчинам, которые, к слову сказать, совершенно не испытывали неприязни к нему. Напротив, им хотелось помочь бедолаге. В конце концов мужчина немного пришел в себя и его вернули в купе. Я подошел ближе. Мне хотелось рассмотреть его поближе. Тот сидел слева у столика, опустив голову. Казалось, что неприятный инцидент был исчерпан. В купе был бардак. Белье, застеленное без матраса, было скомкано. Сам матрас, не до конца скрученный, лежал на верхней полке, нависая над столиким полосатым языком. На полу тут и там валялись остатки еды, и осколки гранёного стакана. Мужчина еще некоторое время сидел молча, не шелохнувшись. После чего, разглядев на полу битый стакан, попытался поднять его дрожащей рукой. Но тот резанул его острым краем по ладони. Потекла кровь. Проводница вбежала в купе и, причитая, стала стягивать вафельным полотенцем порез.

– Да что ты все никак не успокоишься?! И себя и всех – всех уже довёл, страдалец.

Ругалась проводница совсем без злобы. Мужчина посмотрел на проводницу. И здоровой рукой, как ребенка, погладил ее по крашенной в блонд макушке. Глаза его в этот момент были как бездонные хляби печали. И что так могло сломить человека, я даже представить не мог.

Утром, когда поезд приближался к моей станции, я узнал, что мужчина из предпоследнего купе, уже не один день колесит в этом поезде. Неизменно покупая место в одном и том же вагоне, он едет из одного конца в другой, а потом обратно. Я мог узнать и причину такого радикального поведения, но мне показалось это лишнем. Наверняка на это должна быть очень веская причина и в ней совсем не будет ничего хорошего. Кто-то не знает, какую страницу открыть, а кто-то просто замирает, останавливая свое время где-то между станциями.

Однажды в феврале, когда погода частенько недружелюбна к людям, началась сильная метель. В такое время особенно уютно находиться дома, конечно, если ты не один и тебе многим больше, чем шесть лет. Но мне не повезло ни в том, ни в другом. Был поздний вечер, и мама давно должна была вернуться со смены, но ее все еще не было. И этот факт сильно беспокоил мое неокрепшее сознание. Окно от морозного дыхания наших широт напрочь заиндевело. И хотя мое горячее дыхание проделало в этой белой пелене небольшой глазок, увидеть в нем все же ничего не удавалось. За окном стояла кромешная тьма, припорошённая метущимися частицами снега. Время было уже позднее и бесполезный для ребенка телевизор не помогал скрасить мучительное ожидание. Оставался магнитофон с мамиными любимыми аудиокассетами. Я слушал одну за другой, временами ставя запись на паузу, чтобы прислушаться, не слышны ли мамины шаги или звук отрывающейся двери. Иногда безо всяких оснований я подбегал к двери, чтобы прильнуть к ней ухом. Но надежды мои не оправдывались. Так продолжалось раз за разом. Казалось, этому не будет конца. Но в тот момент, когда я уже этого совсем не ожидал, вернулась мама. Я тут же бросился к ней на шею и начал плакать горючими слезами. Мама, обычно всегда рассудительная и спокойная, в такие слезливые моменты тоже не выдерживала и плакала вместе со мной. Сквозь слезы целуя меня в мокрые щеки, она говорила, как сильно меня любит. Не знаю точно или нет, но мне кажется, тогда я впервые испытал душевное страдание. Тогда я впервые понял, что такое одиночество.

Когда я вернулся домой после путешествия к Лене, я сразу отправился к маме. Я все еще не знал, что делать, и поэтому решил руководствоваться правилом: «когда не знаешь, что делать, делай то, что должен». Тогда я вдруг понял, что никогда не обращался к матери с жизненно важными вопросами. Гордость не позволяла, что ли. Все как-то сам решал, и зачастую становилось только хуже. В таком случае может не зря гордыня – смертный грех, если не дает увидеть в какой стороне пропасть.

У матери я провел целый день. Я долго слушал все ее новости, которые попустил за то время, что мы не виделись. Иногда отвлекался на свои размышления. Потом рассказал о себе. Не сразу, конечно, и, может, не все. Но и этого было достаточно, чтобы во тьме забрезжил свет. Это были минуты спокойствия и тишины для моей тревожной души.

С тех пор я начал чаще навещать маму. И я заметил, что взамен той ниточки, бессознательной связи, которая оборвалась с появлением отца, неожиданно появилась новая. Она была более сильная и живительная. Я вдруг понял, что могу делать маму счастливой. И случалось это зачастую от сущих пустяков. Например, от того, что ношу подаренные ею вещи; или не противоречу ее суждениям, даже если я категорически против; или когда смотрю вместе с ней ее любимые телепередачи. Как, оказывается, мало надо нам для счастья. И как, оказывается, много надо, чтобы это понять.

Прошло лето. Осенью мне пришла неожиданная идея устроить встречу одноклассников. Марина Павловна была, конечно, несказанно рада этому. К моему удивлению, и одноклассники приняли идею весьма благосклонно. И в субботу 23 сентября мы встретились. В нашем классном кабинете пахло свежей краской и старыми воспоминаниями. Все внутренне убранство, от школьной доски до портретов знаменитостей на стенах, пробуждало незримую связь с прошлым. И от этого легкая, как газовая занавеска, на меня накатила волна ностальгии. В такие моменты время перестаёт быть линейным и становится точкой, в которой сходятся все времена.

Всех своих одноклассников я встречал с искренней улыбкой, какими бы ни были наши отношения в школьное время. Каждый мне становился в тот момент очень близким, почти родным. А за окном тем временем рыжела так не любимая мной осень. Погода была тёплая и ясная, и только ветерок, протискивающийся сквозь оконную раму, напоминал о близости холодов. «Кто знает, осень, – думал я, – может мы с тобой и помиримся».

Неожиданно, когда мой взгляд еще был прикован к окну, я понял, что стало очень тихо. Класс весь замер. Я оторвался от окна. Все смотрели на дверь, встречая вопросительным взглядом незнакомку. У входа стояла девушка с тревожными и щемяще-прекрасными глазами. Она бегло оглядела класс. А потом посмотрела на меня. Когда наши взгляды встретились, она показала на свой телефон. Я не сразу понял, о чем идет речь. Но тут мой телефон, до этого мерно спящий на парте, издал характерный звук. Я взял его. Там бы сообщение от Лены. И под своим объемистым признанием я прочитал следующие слова: «Ты спрашивал, может быть я твоя судьба. Я не знаю. Но кто мешает нам попробовать. Ведь и правда лучше поздно, чем никогда». Я поднял глаза на Лену. Теперь ответа ждала она. Но что я мог сказать, когда все уже было решено судьбой.

Спустя мгновение мы сидели рядом за одной партой. И странное чувство пробуждалось внутри – одновременно тревожное и в то же время невероятно приятное. Казалось, что открылась дорога, о которой ты и мечтать не мог, и только привычный страх за свои силы омрачал это счастье. Но эту дурную мысль я гнал прочь.

– Я найду его, – сказал я, крепко держа ее руку. – Он ответит за все.

– Я знаю. Только потом, когда-нибудь.

И на ее губах застыла та самая улыбка, которая навсегда пленила сердце первоклассника.

Знаете, читать было интересно, потому что у каждого такая история заканчивается по-своему, или вовсе не заканчивается, или не начинается. Думаю, понимаете, что читательская публика всё-таки будет определённая, точно не юношество.

Кстати, почитатйте у Олега Роя «Старьёвщицу».

Или Бунина сборник «Тёмные аллеи», или из этого сборника хотя бы «Солнечный удар».

Или Куприна.

Это всё варианты выражения чувств мужчин.

И художественный язык там эталонный. Судя по всему, он Вам ближе.

Януш Вишневский тоже в этом плане интересен, «Одиночество в сети», например.