Бег в темноте

Всю эту короткую, молниеносно развернувшуюся сцену Никита наблюдал остановившимися, широко распахнутыми глазами, не шевелясь, не дыша, оцепенев от ужаса. Смертельный холод разлился по его телу, в горле застрял так и не вырвавшийся наружу крик, сердце словно перестало биться…

И лишь когда всё закончилось, когда бездыханное тело Егора, сражённое сокрушительным ударом, распростёрлось на холодных серых плитах и осталось лежать без движения, а убийца повернул голову к Никите и задержал на нём долгий пристальный взгляд, он, поняв, что теперь его очередь, что жить ему осталось лишь минуту-другую и сейчас его постигнет участь его товарища и всех остальных, погибших этой ночью от руки таинственного безликого преступника в чёрном одеянии, начал машинально, сам не зная, зачем он это делает, отползать назад, упираясь в землю руками и здоровой ногой и с трудом подтягивая больную, безжизненно, точно посторонний, не принадлежащий ему предмет, волочившуюся за ним.

Неизвестный, не двигаясь с места, видимо отлично понимая, что последний, совершенно обессиленный и беспомощный объект его стремлений уж точно никуда от него не денется, продолжал, повернувшись вполоборота и чуть склонив голову, внимательно и неотрывно смотреть на Никиту, потихоньку, с огромными усилиями отползавшего в сторону пролегавшей рядом дороги и в свою очередь не сводившего округлившихся, остекленелых глаз с чёрного гиганта. Его белые, онемевшие губы едва слышно шептали при этом:

– Ну, давай, давай, действуй! Не тяни резину. Кончай меня!.. Ведь тебе нужен я… именно я… я знаю… За мной ты приходил тогда… и сейчас тоже… Так делай же то, за чем явился… не томи…

И, будто услышав эти призывы, незнакомец медленно двинулся к нему. Сделал шаг, другой… Остановился и бегло осмотрелся кругом, словно проверяя, не появился ли кто-нибудь поблизости, нет ли рядом чьих-то нежелательных любопытных глаз. Удостоверившись, что нету, снова неспешно тронулся вперёд. И вновь, сделав несколько шагов, приостановился и слегка мотнул головой по сторонам. Он, прежде чем покончить со своей жертвой, как будто хотел ещё немного помучить её, вероятно получая дополнительное, извращённое удовольствие при виде устремлённых на него неподвижных, расширенных глаз, полных ужаса, муки и тоски.

Никита же и сам уже плохо понимал, что он в этот момент испытывал. Наверное, всё разом: и ужас, и муку, и тоску… А кроме того – и, пожалуй, в гораздо большей степени – смертельную, нечеловеческую усталость, физическую и душевную, и как следствие этого – всё усиливавшееся равнодушие ко всему окружающему, к происходящему с ним сейчас и к самому себе, к собственной участи, нравственное отупение и бесчувственность, готовность покорно и безропотно, не противясь и не проронив ни звука даже в самый страшный миг, принять то, что ему суждено и что, очевидно, уже никакими силами – ни человеческими, ни какими-либо иными – нельзя было изменить.

Однако, хотя и не веря больше в спасение, утратив всякую надежду на внезапное чудесное избавление, он тем не менее продолжал инстинктивно, напрягая жалкие остатки сил и преодолевая жгучую боль в опухшей, посиневшей лодыжке, пятиться назад, ни на миг не отрывая глаз от неторопливо, но неуклонно подступавшего к нему чёрного великана, также продолжавшего свою жестокую игру, то и дело останавливавшегося и мельком поглядывавшего по сторонам, а затем вновь не спеша двигавшегося дальше, всё вперёд и вперёд, всё ближе и ближе к вымотанному, измученному, полуживому Никите…

Так, один за другим, не отводя друг от друга острых, пристальных взоров, они постепенно оставили позади обширную, выложенную серыми плитами площадку, на краю которой осталось лежать неподвижное Егорово тело, миновали квадратный постамент с высившейся на нём массивной статуей вождя и, спустившись по широким мраморным ступеням, достигли тротуара, тянувшегося вдоль пересекавшей площадь улицы. И здесь продолжили своё немного странное движение: лицом к лицу, один – ползком, задом наперёд, с трудом волоча за собой одеревенелую, отёкшую ногу, другой – расслабленной, вальяжной походкой, с частыми короткими остановками и выразительным, будто насмешливым и издевательским, покачиванием головой.

Но, добравшись до обочины, Никита вдруг остановился, нахмурил брови и, упёршись руками в землю, начал приподниматься.

– Ну всё, хватит! – прошептал он, скрипнув зубами и побледнев ещё больше от дикой боли, пронзившей его, едва он потревожил повреждённую ногу и попытался, вставая, опереться на неё. – Довольно ползать на карачках перед этой мразью. А то он вон, кажется, уже смеётся… башкой своей трясёт… Не надо смеяться надо мной… не надо… Я сумею встретить смерть не хуже Егора. С высоко поднятой головой, глядя ей в лицо… прямо в глаза!

Преодолевая неимоверную, буквально рвавшую его боль, он всё же встал во весь рост и взглянул на преследователя, также остановившегося напротив него, на другой стороне тротуара, в упор, сосредоточенным, хмурым взором, в котором, казалось, уже не было больше страха, смятения, трепета, а только безразличие, усталость, холодная, угрюмая обречённость. И в то же время как будто какое-то странное, мрачное любопытство, стремление увидеть, что же сейчас будет, узнать наконец тайну загадочного убийцы…

Около минуты они недвижно, каждый замерев на своём месте, стояли друг против друга, разделённые лишь не очень широким тротуаром, буравя один одного пронзительными, застылыми взглядами и будто ожидая чего-то…

Но, прежде чем нанести своей жертве последний, смертельный удар, неизвестный, словно почувствовав тайное, невысказанное желание Никиты, решил напоследок открыть своё так долго и тщательно хранимое им инкогнито. Очевидно, он время от времени открывал его лишь тому, кто был обречён и сразу после увиденного должен был умолкнуть навеки, унеся с собой на тот свет в качестве последнего жизненного впечатления облик убийцы. Он тряхнул головой и, медленно подняв руки, лёгким, небрежным движением отбросил капюшон назад.

Наверное, Никиту, в его нынешнем положении, трудно было удивить и испугать больше, чем он уже был испуган. Однако неизвестному это удалось, на что, вероятно, он и рассчитывал, выставляя напоказ своё обличье. Увидев его, Никита вздрогнул, будто от удара током, побледнел ещё больше и невольно отшатнулся, ступив на проезжую часть. Словно позабыв о распухшей, адски болевшей ноге, он стал понемногу пятиться назад, не отрывая изумлённых, буквально вылезших на лоб глаз от незнакомца и шепча дрожащими, пепельными губами:

– Да-а… да… я догадывался… я знал, что ты не человек… Я подозревал, что ты выполз из преисподней… Только не рассчитывай, что тебе удастся утащить меня с собой… Я не дамся тебе живым!

Точно услышав эти тихие, едва уловимые слова и опасаясь, что обессиленный, уже практически находившийся в его руках противник в самый последний момент может ускользнуть от него, чёрный человек, секунду помедлив, двинулся вслед за ним.

Никита был уже почти на середине дороги, когда до его слуха внезапно донёсся шум приближающейся машины – первый за долгое время живой звук, нарушивший тишину раннего утра. Ни на миг не отводя взгляда от наступавшего на него врага, он чуть скосил глаза и заметил боковым зрением, что со стороны школы к площади приближается большой междугородный автобус.

Незнакомец же, по-видимому, не обратил на показавшееся невдалеке транспортное средство ни малейшего внимания, – очевидно, всё оно без остатка было поглощено в этот момент Никитой, к которому был прикован его пронизывающий, горящий взор. Взор хищника, зверя, маньяка…

Едва заметив подъезжающий автобус, Никита, будто сообразив что-то, вместо того чтобы ускорить шаг и побыстрее покинуть проезжую часть, неожиданно остановился посреди улицы, словно внезапно обессилев и не в состоянии двигаться дальше.

Водитель автобуса, видимо обнаружив замершую на его пути неподвижную фигуру, посигналил.

Никита не пошевелился, будто не услышал ни сигнала, ни нараставшего шума стремительно близившейся машины.

Раздался ещё один сигнал, более резкий, продолжительный, тревожный.

На этот раз Никита тронулся с места, но как-то вяло, точно нехотя. Он продолжил мелкими шажками, сильно припадая на больную ногу и с трудом сохраняя равновесие, отступать назад, по-прежнему не сводя острого, напряжённого взгляда с неспешно, но неудержимо, уже без малейших задержек, двигавшегося к нему незнакомца, пересёкшего к этому времени тротуар и ступившего на мостовую.

И лишь когда автобус, так же как и преследователь, были совсем рядом, в считанных метрах от него, и водитель, наверное, уже готов был затормозить, Никита вдруг резко откинулся всем телом назад и, перелетев через полустёртую, едва угадывавшуюся беловатую полоску, служившую границей проезжей части, приземлился на другой её стороне.

Неизвестный же, казалось, не слышавший и не видевший ничего вокруг, кроме своей последней на сегодня – и, по всей вероятности, самой ценной и страстно желаемой – жертвы, которую он ни за что не хотел упустить и с которой не сводил яростного, заглатывающего взора, разгоравшегося всё ярче, по-прежнему как будто не замечая мчавшегося всё ближе огромного автобуса, решительно шагнул вперёд, прямо под его колёса…

Дальнейшее Никита помнил смутно; всё происходило точно в полусне. Он увидел, как плотная рычащая громада автобуса пронеслась мимо – совсем близко, едва ли не в нескольких сантиметрах от его лица, обдав его ветром и едким, горьковатым дымком. И ещё успел заметить – краем глаза, в какую-то долю секунды, – как эта мощная серебристая масса, в своём бурном, неудержимом движении, снесла, точно лёгкий картонный манекен, фигуру неизвестного и увлекла её с собой…

А затем раздался пронзительный и протяжный скрип тормозов, скрежетание, грохот – и, наконец, сильный глухой удар, гулко разнёсшийся по пустой площади. И потом вновь тишина, немного странная, тревожная, как будто неестественная после только что разорвавшего её необычного и резкого шума.

Никита, едва приходя в себя, взглянул в ту сторону, куда умчался сбивший незнакомца автобус и откуда сразу вслед за этим донёсся оглушительный, раскатистый удар. Оказалось, что уехал он недалеко: его высокий удлинённый корпус стального цвета с надписью большими синими буквами «ВизиТур» на левом боку возвышался неподалёку, на краю площади, слегка накренившийся и упёршийся передом в угол ближайшего к улице дома, на первом этаже которого располагался книжный магазин. В первые мгновения после аварии он стоял одинокий и безмолвный, – могло показаться, что он пуст, – и лишь немного погодя раскрылись двери, и наружу стали выходить пассажиры.

Но Никиту совершенно не интересовали сейчас эти взволнованные, возбуждённые, оживлённо обсуждавшие что-то и непрестанно звонившие куда-то по мобильникам люди. Он напряжённо выискивал среди них одну-единственную – так хорошо знакомую ему – фигуру, а не найдя её, встал и, преодолевая чудовищную боль в травмированной ноге, сильно хромая и не сдерживая больше рвавшихся из груди стонов, направился к месту аварии.

С немалыми усилиями добравшись до врезавшегося в стену дома и перегородившего тротуар автобуса, он вмешался в колыхавшуюся вокруг не слишком густую, но очень говорливую, беспокойную, находившуюся в непрестанном движении толпу и принялся внимательно, метр за метром, точно сыщик, осматривать место происшествия, одновременно заглядывая в лица топтавшихся рядом людей, будто надеясь увидеть знакомые черты. Он обошёл автобус кругом, особенно пристально изучив место его столкновения с домом, заглянул для чего-то в открытые двери и под колёса, окинул зорким взглядом близлежащую территорию – и, наконец, не найдя то, что искал, а также не в силах больше держаться на ногах, доковылял до росшего у обочины дерева и опустился наземь. Припал спиной к стволу, уронил отяжелевшую, будто налитую свинцом голову на грудь и впал в лёгкое забытьё.

Из этого смутного, болезненного полусна его вывело чьё-то осторожное прикосновение. Он не без усилия открыл глаза, медленно поднял голову и увидел перед собой довольную, улыбающуюся физиономию Егора, хотя эта улыбка явно стоила ему немалого труда: вся правая сторона его лица, включая глаз, заплыла сплошной синевато-багровой опухолью, отчего лицо заметно деформировалось и приобрело причудливое, одновременно и забавное, и немного пугающее выражение.

– Нет, ты посмотри только, как разукрасил меня этот выродок! – произнёс Егор, с трудом двигая мышцами своего изуродованного, похожего на жуткую кровавую маску лица и стараясь тем не менее сохранить на нём какое-то жалкое подобие улыбки. – Я сам, правда, не могу пока заценить, но чувствую, что картина, должно быть, впечатляющая! Так ведь, да?

Никита, удивлённо, словно не узнавая, глядя на неожиданно объявившегося друга, молча кивнул.

– Особенно вот здесь болит, – отметил Егор, бережно трогая кончиками пальцев мутный округлый кровоподтёк, почти полностью закрывший правый глаз. – Сюда как раз он и заехал мне. Ещё б немного – и глаз бы выбил, коз-зёл!

– Ты живой? – вымолвил наконец Никита, продолжая внимательно, точно не веря своим глазам, вглядываться в заметно исказившиеся черты приятеля.

– Да вроде бы, – усмехнулся уцелевшей стороной лица Егор, – раз говорю с тобой… Хотя в какой-то момент был близок к тому, чтоб попрощаться с жизнью.

– Но я же видел, как он убил тебя, – неуверенно проговорил Никита, словно всё ещё сомневаясь в том, что перед ним не призрак, а в самом деле его товарищ.

Егор попытался усмехнуться и другой, изуродованной, частью лица, но лишь поморщился от боли.

– Убил, да не совсем. Он, видать, не знал, насколько я живуч, иначе не ограничился бы одним ударом. А так двинул разок, решил, что дело сделано, и взялся за тебя… Правда, врезал он мне знатно, ничё не скажешь, – Егор снова потрогал расплывшийся вокруг глаза огромный отёк. – На несколько минут я отрубился. А когда очухался, гляжу – ни тебя, ни его нету. Я встал, огляделся… а тут такие вот дела…

Он умолк и бросил взгляд вокруг – на возвышавшийся поперёк тротуара, явно не на своём месте, громоздкий автобус и на его бывших пассажиров, бесцельно бродивших возле него и по-прежнему настойчиво звонивших куда-то. Народу кругом с каждой минутой становилось всё больше за счёт любопытствующих и зевак, привлечённых случившимся и, несмотря на ранний час, довольно активно стекавшихся к месту происшествия.

– Что тут стряслось-то, а? – спросил он, вновь обернувшись к приятелю. – И где этот хмырь? Куда он подевался?

Но Никита, очевидно всецело занятый своими мыслями, не ответил на его вопросы. Вместо этого, подняв глаза на товарища, он слабым, приглушённым голосом промолвил:

– Я видел его лицо… Перед тем как приняться за меня, он сбросил с головы капюшон… Знаешь, что там было?..

Он говорил всё тише и невнятнее, делая большие паузы между фразами, словно задыхаясь, и Егор, чтобы услышать главное, склонился к нему.

Однако в этот момент к месту аварии почти одновременно подъехали две «скорые» и милиция, и вой их сирен заглушил Никитины слова. Егор переспросил, но Никита, будто не услышав, глядя куда-то мимо него, бессвязно, заплетающимся языком продолжал:

– По идее, его должно было размазать по асфальту… или отшвырнуть куда-нибудь… Выжить тут было невозможно… по крайней мере, нормальному человеку… Но тела я не нашёл – ни на дороге, ни здесь… Я всё осмотрел… Трупа нет… Значит, он жив!

Произнеся последнюю реплику чуть громче, чем предыдущие, он вновь вскинул глаза на приятеля и чётко, с нажимом произнёс:

– А раз так, он вернётся… Придёт за нами… Рано или поздно…

Егор ничего не сказал. Лишь поджал губы и нахмурился.