Рассказы

– Вот вам чего!

Андрей Королев сзади подошел к Кучуму и треснул его по уху.

Кучум пластом растянулся на траве

Девятипудовый Андрей Королев сел на него верхом, двинул его по другому уху и начал командовать:

– Веревок! Вяжи ноги! Вяжи руки!

– О-о, ой-о-ой! Ре-жу-ут! Ка-ра-у-ул! – вопил Кучум, не пытаясь освободиться.

Пегий кобель прыгал вокруг с трусливым лаем, бессильный помочь хозяину.

Полицмейстер запустил в кобеля пустой бутылкой из-под шампанского.

Откуда-то притащили двенадцатиаршинную толстую слегу и крепко прикрутили к концу ее Кучума.

– Поднимай теперь, ну! – скомандовал Андрей Королев. – Привязывай к яблоне!.. Крепче!

Кучум, очутившись на двенадцатиаршинной высоте, сразу протрезвел и стих. Сперва молча посматривал вниз. Потом смиренно начал просить:

– Смилостивьтесь, отпустите полегоньку!

– Пой скворцом! – снизу кричал ему Андрей Королев.

– Спустите, явите такую милость! Кончаюсь!

– Пой, сукин сын, скворцом!

– О-ой, пустите, кончаюсь!

И Кучум заголосил что было мочи:

– Ка-ра-у-ул! Конча-а-аюсь, ой-ой-о-о!!!

Пегий кобель, задрав морду, сидел в сторонке и подвывал, вскинув смешно одно ухо.

Кучум кричал до хрипоты.

С тех пор осип на всю жизнь.

Этим завершилось торжественное открытие паровой мельницы в имении потомственного дворянина Сергея Сергеевича Королева.

Мельница через год стала. Муку приходилось продавать в убыток, чтобы конкурировать с двумя паровыми мельницами в городе. Пошла мельница в год войны, когда Сергей Сергеевич получил казенный подряд. В эти годы барыши воскресили умирающую мечту о постройке воздушного моста, но революция вымела Сергея Сергеевича из насиженного гнезда.

В ночь перед тем, как уйти совсем из усадьбы, Сергей Сергеевич долго возился в машинном отделении, загоняя гвозди в цилиндры, отвинчивая гайки, ручки и все, что можно было пихнуть в карманы, а потом с обрыва в реку…

– На-те, выкусите!..

IV

– Э-о-о-о-о! Ле-енька-а-а!!.

Из машинного отделения кубарем выкатился Ленька, осмотрелся и, увидя на обрыве Егора Петровича, понесся к нему, звонко шлепая по лужам.

Добежал и, изумленный, остановился.

Река была в движеньи. И глухо ворчала.

Огромными полосами лед передвигался книзу. Льдины сталкивались, расходились, цеплялись краями за берег и, медленно крутясь, останавливались, образуя затор. Подходили сверху новые льдины. Глухо ломались от удара при столкновении; погружали один конец в воду и становились торчком, обнажая нижнюю часть, блестящую и прозрачную, как стекло, и вся масса льда останавливалась. Было слышно журчанье воды. Мелкие суетливые льдинки звенели. В их звонком шелесте каждый отдельный звук был слышен отчетливо и казался близким. А снизу, от моста, доносился глухой гул и треск. Там льды, бессильные сокрушить предмостные быки, взмывались по ним до самых верхушек и, надрезанные железом, ломались, рушились, грохотали вниз и исчезали, уносимые мутными потоками воды.

Ленька рассеянно глядел на реку неуспевающими захватить всего глазами. С раскрытым ртом, еще полусонный, он словно оцепенел.

– Что, брат, проспал? – шлепнул его по плечу Егор Петрович.

– Когда же это она?

Егор Петрович набрал полную грудь ветра.

– Эх, картина! – сказал он и загоготал: – Ог-го-го-го-о!

Но его голос утонул в ветре и шумливой возне льдов.

Ленька почесал живот.

– Егор Петрович, а почему лед не тонет?

– Легче воды он, вот и не тонет.

– А если тяжелее, тогда чего?

– Тогда?

Егор Петрович подумал.

– Тогда весны не было бы!

– Почему? – испуганно посмотрел Ленька сперва на Егора Петровича, потом на реку.

– Дотошный ты, Ленька! – усмехнулся Егор Петрович. – Сам сообрази! Чего тогда получится? Лед утонет, на дно опустится, а воду наверх выжмет, а эта вода опять замерзнет – и тоже вниз. Ну? Так до самого дна вся речка промерзла бы, и никакой жаре не растопить! Понял?

Ленька мотнул вихрастой головой. Подумал и сказал:

– И тогда вентирей ставить нельзя?

– Венти-ре-ей? Тогда никакой рыбы не было бы!

– А лето?

– Чего лето?

– А лета тоже не было бы?

Егор Петрович задумался и вместо ответа спросил:

– Лиза встала?

– Чай собирает… Егор Петрович, а лодку ноньче шмолить?

– Смо-лить ло-одку? – переспросил Егор Петрович, думая о другом, и, словно эхо, повторил: – Ноньче смолить.

Ленька завизжал от радости и повис на руке Егора Петровича.

– А что, если сто штук убьем? Намедни я ворону у конюшни – ке-эк дам! Она – брык! Наповал, верно слово, Егор Петрович! Да-але-еко сидела…

– Лен-ня! – раздалось сзади.

Из-за угла барского дома вышла Лиза и, увидя Егора Петровича, остановилась.

– Леня, пить чай иди!

– С добрым утром, Елизавета Ивановна! – крикнул Егор Петрович.

Как добрая лошадь, принятая на вожжи, он весь сразу запружинился и зазвенел каждым мускулом.

– С ледоходом, с весной вас! Идите полюбоваться с нами на реку!

– Нет, нет, Егор Петрович, сейчас мне никак нельзя… – чуть испуганно проговорила Лиза, – папаша чай будет пить!..

Голос у нее был низкий, глубокий, и говорила она растягивая слова, не торопясь. Худенькая и легонькая до того, что в ветер Егору Петровичу за нее страшно было.

"А ну, как взвихрит, поднимет и унесет, как перышко?"

– Все-то дела у вас, Лизавета Ивановна!.. Свободной минутки, погляжу, нету.

Егор Петрович крепко зажал в широкой и сильной ладони маленькую худую руку Лизы и отпускать не торопился. Говорил, заглядывая под длинные ресницы, трепетно набегавшие на синие глаза.

– Весна теперь и побездельничать можно часок-другой.

– Пустите! – проговорила Лиза, тихо высвобождая руку. – Папаша ждет, Леня, идем!

– А сама гадает на вас, Егор Петрович! – выпалил неожиданно Ленька. – Верно слово – на бубнового короля!

Лиза вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

– Лизавета Ивановна! Лизавета Ивановна! Подождите! Слово одно сказать!

Лиза не оглянулась.

V

Закатав рукава рубахи выше локтя, Егор Петрович чистил ружье. На полу напротив него сидел на корточках Ленька, разинув рот, и внимательно следил за каждым его движением. У дверей высокий и прямой, как сосна, несмотря на свои семьдесят лет, стоял дядя Игнат.

Промыв стволы, Егор Петрович смазал их, протер насухо тряпкой и протянул Леньке.

– Ну, теперь смотри!

– Эх, и блести-и-ит! – проговорил Ленька, щуря глаз и смотря на свет лампы то в один, то в другой ствол.

– За ружьем ухаживать надо! В порядке чтоб всегда, понял? Пришел с охоты – сейчас же чисть! Вычистил, повесил, а потом садись сам есть, пить, спать… Теперь замки будем чистить…

– Как все приспособлено ловко! – вздохнул дядя Игнат, наблюдая за Егором Петровичем, ловко и быстро вывинчивавшим замки. – До всего человек домекался!.. А у меня, вон, одноствольная была, утятница… С пистоном которая. Мученье, бывало, с ней примешь! А чтоб чистить – никогда не чистил! Двадцать лет ходил с ей и ни одного разу не прочищал… А вдарит, бывало, ну прямо тебе сказать, все одно – из орудиев!..

– Теперь таких нету, дядя Игнат!

– Нету, нету… – вздохнул Игнат, – это действительно! Похитрел человек. А что, Егор Петрович, правду сказывают – ружье теперь обдумано: стрельнет, а ничего не слыхать?

– Бесшумное, значит?.. Не зна-ю… Врут!.. Потому, что хочешь тогда делай, кого хочешь убить можно безнаказанно… Не допустят!

– Я полагаю тоже – не должно этого быть! Духу в таком ружье неоткуда быть… Вон, у Сергея Сергеича ружьев-то много было. Хоро-о-шие, аглицкие были! Ну, а без толку, потому не охотник он…

– Много у них кой-чего без толку было, – с внезапной злобой сказал Егор Петро-вич. – Дармоеды!

– Теперь хорошо, вольготно стало!.. Хошь – на коблы ступай, аль вот в озерки насупротив, – продолжал Игнат. – Присад тут хороший. А при ем бывало – упаси бог! Только услышит – стрельнет кто, сейчас Федора кличет. Федор у его вроде за приказчика состоял… "Беги, говорит, отнимай ружье! Кто без моего дозволения стрелять может?" А сам аж весь затрясется… Во-олчья порода! А до женского сословия охоч был – бе-да! Девок понапортил – те-мно! Завистной!

Дядя Игнат покрутил головой и, помолчав, добавил;

– Вон сестра-то… – Игнат кивнул на Леньку, – через это самое дело жизни решиться хотела.

Егор Петрович выпрямился. Потемневшим взглядом впился в дядю Игната.

Потом быстро взглянул на Леньку.

– Леня, добеги-ка к себе… Вот что… Добеги-ка, отверточек там, понял, маленький… Поищи у отца, для замка вот…

– Папашка в город ушел.

– Ты поищи!.. Найдешь там какой-нибудь… Ступай, ступай!

Ленька вышел.

Оставшись вдвоем с Игнатом, Егор Петрович долго молчал. Перекладывал с места на место замки, цевье. Дунул зачем-то в пустой патрон. И, не смотря на Игната, спросил:

– Про Лизу говоришь?

– Про ее самое…

Что-то пожевал беззубым ртом Игнат, сгреб бороду в кулак и потянул книзу.

Продолжал невозмутимо.

Долгая, трудная, семидесятилетняя жизнь, освобожденная от любви и гнева, глядела из слов его прозрачным глазом последнего покоя. Людские горе и радость легли в память окаменелыми пластами, и Игнат, как киркой камень, отламывал скупые слова.

– О Петров день было… Перед тем как Николая свергнули – за год будет. Отца не было о ту пору. На Петров день мельница не работала. С бабой на покос в Шевлягинскую степь уехал. Леньку с собой взяли тож… Случилось это вечером, в эту вот пору. Я в караул заступил. Слышу, с крыльца сам кричит: "Поди, говорит, Лизавету позови посуду помыть!" А стряпуха действительно на деревню ушла, и был он во всей помещении одинешенек. Знал я повадку его. Думаю – не сдобра кличет девку… Пошел, говорю: "Барин кличет, посуду помыть!" А она веселая была. "Сейчас" – говорит… Годов семнадцать, поди, было ей…

Затаился Егор Петрович.

Левая рука, лежавшая на столе, захватила и стиснула цевье от ружья. И вздрагивали напружившиеся мускулы.

Дядя Игнат неторопливо достал берестовую табакерку.

– Не отведаешь? – предложил Егору Петровичу.

Егор Петрович отрицательно мотнул головой.

– Не утерпел, я сказал ей: "Не ходи ты к нему!" А она смеется… "Он, говорит, конфеток даст". Да-а! За своим, значит, горем жизнь послала. Во-от оно что!.. Долго ли, коротко, глядь-поглядь – в саду я был, у кручи, – бежит она на кручь эту самую. И ка-ак я ее перехватил – ума не приложу?! Право-слово! Довел я, это, ее до дому, а она, как дурная… Рехнулась совсем и вся тряской трясется. Стал я тут разговор с ей вести. Так всю ночь около ей и просидел. Перво-наперво и слушать ничего не хотела. Я ее на хитрость тогда… Так и так, говорю, вытащут тебя из речки. Доктор вскрытие произведет и доподлинно все увидит, что и как… Поверила! Глупая была… С тех пор ее и не узнать! Восковая стала. И слова не услышишь, а до работы – завистней нету!

Егор Петрович долго сидел, опустив голову. Потом хрипло сказал:

– Дядя Игнат, ты…

Посмотрел на него тяжелыми глазами и, не дожидаясь ответа, ничего не сказав больше, вышел в сад, как был – в одной рубахе, не застегнув ворота.

Лиза сидела в горнице и читала Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".

Егор Петрович вошел, не постучавшись, и она вздрогнула, когда сказал он:

– С добрым вечером, Лизавета Ивановна!

А потом смутилась и стала поправлять скатерть.

В отсутствие Ивана Федоровича никогда не заходил к ним Егор Петрович.

И вдруг зашел. Да и чудной он был.

Взлохмаченный. Глаза блестят. В одной рубахе, без пиджака; ворот нараспашку, и рукава закатаны выше локтя на волосатых руках.

От этих волос на руках и на груди стыдно стало Лизе. Не решалась взглянуть на Егора Петровича.

Опустив голову, стояла у стола и ладонью разглаживала скатерть. Егор Петрович перевел дух.

– Лизавета Ивановна! Выходите за меня замуж! – сказал он твердо и громко.

Лиза побледнела.

Исподлобья кинула растерянный взгляд на Егора Петровича, и вдруг ее губы дернулись, будто перед тем, когда человек вот-вот заплакать готов… Вздрогнувшая рука смяла угол скатерти.

– Я за этим к вам пришел. Сказать это самое… За этим именно и пришел, Лизавета Ивановна! Услышать от вас хочу. Больше ничего! Выходите замуж за меня. За этим именно пришел, Лизавета Ивановна!

– Не на-до, – тихо, так тихо, как дыханье, выговорила Лиза.

Глядя на лицо ее бледное, на блистающие глаза и трепетные от слез ресницы, Егор Петрович с никогда не испытанной силой почувствовал, что вот именно ее, только ее любит и никого больше любить он не может…

И чувство это таким огромным напором ударило по сердцу. Застонал Егор Петрович и опустил низко голову.

– Я все знаю…

И уже готов был все рассказать, – все, что узнал от Игната, и о всех думах своих сейчас там, в саду, на той самой круче, с которой хотела броситься она в реку, обесчещенная, о том, что бесчестье это не бесчестье, а несчастьем сделалось, а через горе человек чище бывает, любит крепче…

Поднял голову.

Два испуганно раскрытые глаза глядели в эти самые мысли его.

Лиза тихо попятилась от стола.

И удержался Егор Петрович.

В эту минуту перед синими испуганными глазами зарок себе дал на всю жизнь:

"Никогда виду не показать Лизе о том, что рассказал ему сегодня дядя Игнат…"

И засмеялся весело, раскатисто, как всегда смеялся.

– Напугал я вас, этакий трепаный… Эх, Лизавета Ивановна, неволить не могу, а от сказанного не отрекусь! Подумайте и мне свой ответ когда-нибудь скажите. Все думы передумал я… А мельница б пошла, жизнь-то какая бы стала! Чайную с читальней да с библиотекой здесь устроили б. Вас в нее, на хорошее дело. Читать бы стали, работать бы сообща, совместно все. А там еще… Да эх!.. Столько бы, столько, что…

Егор Петрович махнул рукой.

Встал.

– Всей ночи, до утра не хватит, если все-то рассказывать начну… Пойду я… Покойной ночи вам!.. Из-за этого и пришел, Лизавета Ивановна! Покойной ночи, Леня там меня ждет! Уток завтра привезем вам.

Егор Петрович вышел.

Было слышно, как прошел под окнами.

В горнице снова стало тихо.

VI

Всю ночь Ленька спал плохо.

Всю ночь думал о диких утках, гусях; убивал их десятками, победителем возвращался из неведомых озер, с ног до головы обвешанный черноголовыми селезнями, и под самое утро выдержал смертельный бой со стаей волков, напавших на него в дремучих лесах… И у волков были красные глаза, и разговаривали они между собой по-человечьи…

С первыми лучами солнца Ленька был уже на ногах.

Первым делом побежал в сарай, к кряковым уткам. Посыпал им проса, подлил в черепок воды, а от кряковых махнул вниз, под откос, где, прикованная на цепь, покачивалась на мутных водах просмоленная заново лодка. От лодки – к Егору Петровичу.

Старая Тимофеевна на кухне чистила картофель.

– Встал? – шепотом спросил Ленька, поглядывая на прикрытую дверь в комнату Егора Петровича.

– К чему это, эдакую рань вставать! – сердито ответила Тимофеевна.

– Мы ноньче на охоту…

– Какая ноне охота! Аль он бусурман? Благовещенье ноне…

У Леньки екнуло сердце.

– Ноне птица гнездо не вьет!.. Грех великий, а ты – на охоту…

– А Егор Петрович ружье вычистил… – упавшим голосом проговорил Ленька.

– Ну и вычистил, а ноне Благовещенье!.. Ишь вскочил рань какую!

– Мы чайник приготовили и уток кормили, – с слабеющей надеждой убеждал самого себя Ленька.

За дверью послышался громкий протяжный зевок.

Ленька ужом вскользнул в комнату.

– А-а-а, Алексей Иванович! – встретил его Егор Петрович и, зевая и жмурясь, как кот, потянулся до хруста в грудной клетке.

– А кряквы все просо поклевали… – начал Ленька, – я им еще сыпнул. И водички долил…

Ленька говорил заискивающим голосом и пытливо всматривался в лицо Егора Петровича.

– Молодец!

– Тепло-о ноньче… И ни одной тучки нету!..

– Это хорошо!

– И лодку я смотрел… Не течет. Ни капельки в ней нет!

Егор Петрович потянулся еще раз и выпрыгнул из постели.

В пустоту дообеденного времени Ленька, как в бездонный мешок, напихал всего, что мог: суету около лодки, укладывание и перекладывание в брезентовую сумку припасов; чистое ружье еще раз прочистил; напихал в карман сломанный компас, перочинный нож, свисток; приладил веревочки к корзинкам с кряковыми.

А обед все не наступал.

Раза три Ленька начинал хотеть есть. Подхватывал живот и говорил Лизе:

– А есть хо-очется!

– Что ты?! Недавно чай пили. Возьми, поди, хлеба!

– Неда-авно? – обиженно передразнил Ленька сестру. – Солнышко-то вон где!

К хлебу не прикасался и шел к Егору Петровичу. Смотрел на круглые стенные часы и ужасно хотелось ему подтолкнуть черную медленную стрелку.

Его одолевали сомнения.

"А вдруг Егор Петрович передумает?"

"А вдруг дождик?"

"А вдруг отец придет из города и скажет: нельзя?.."

Когда перед самым обедом к Егору Петровичу пришли из грачихинского кооператива члены правления, Ленька упал духом. С ненавистью глядел он, как, раскуривая махорку, они сидели с Егором Петровичем на бревнах и не торопились уходить.

А Егор Петрович словно забыл об охоте. Неторопливо рассказывал о совсем неинтересных вещах: о вальцах, о ситах, раструбах. Особенно сердился Ленька на Акима Иваныча за то, что тот переспрашивал каждое слово, а когда говорил, – расставлял слова так, что в их прогалах можно было поставить роту солдат.

– Леня, поди-ка принеси ключи от машинного! – позвал его Егор Петрович.

– Я не знаю где…

– Спроси у Лизаветы Ивановны!

– А она почем знает! Их папашка с собой, должно, унес.

– Поди, поди! Живо!

Ленька долго не возвращался, хотя ключи сразу дала ему Лиза. Подсматривал в окошко в надежде, что не дождутся и уйдут.

В машинном долго ходили вокруг двигателя, щупали и вздыхали… Аким Иваныч расставлял редкие, неторопливые слова. Ленька сверкал глазами и думал:

"И чего они тут! Понимают, тоже…"

VII

Когда отвалили от берега и Егор Петрович сильными ударами выровнял лодку, на косогоре показалась человеческая фигура. Она быстро сбегала вниз, размахивая руками.

Егор Петрович пригляделся и в несколько взмахов опять пристал к берегу.

– Ку-чум! – улыбнулся он, узнав.

– Вот грех-то! Чуть не опоздал! – засипел, спустившись к лодке, Кучум. – Один момент, и уехали бы…

За плечом у него болтались двустволка и корзинка с кряквой. Просаленный, в заплатах пиджак был перетянут веревкой; на веревке – жестяная фляжка и узелок с хлебом.

– Мне Игнат сказывает – в обед едут… А у меня, государь, никакого, то есть, припасу нету. Туды-сюды, насилу дроби достал, государь… А лодки самостоятельной – ни!.. На каблы, что ль?

– Садись, там видно будет! – сказал Егор Петрович.

Под дружными ударами весел лодка выкинулась на середину и, увлекаемая течением, ходко пошла по бурливой мутной реке к синеющему вдали дымному лесу.

– У моста, государь, настоящая выхуль, – сипел Кучум… – В городе по четыре рубля скупают.

– Выхухоль у нас бить запрещено!

– Какой нам запрет, государь?! – отвечал Кучум и зорко шарил глазами по залитым водою кустам.

* * *

Коротконогий, низкорослый Кучум был похож на обезьяну. На маленьком лице, заросшем шерстью, тесно были собраны глазки, вздернутый ноздрястый нос и оттопыренные губы. Длинные руки были угловаты и жилисты.

Ловко работая топором, Кучум заострял жерди для шалашей и сипел:

– Селезень должен тут быть. Градские сюда не доходют… На этом самом месте, государь, я шесть штук сшиб! Воды тогда много было. Разлилась морем к самому городу. Исправник наказывал селезней обязательно доставить. Как сейчас помню, государь, шесть материковых. Жи-ирные! Ну, скажи, ба-ра-ны!!! Только это я причал сделал, вылез, он – Сергей Сергеич – собственной персоной тут и есть. И городовой с ним… Туда-сюда… "В моих, говорит, дачах без дозволенья моего убил!" Отобрал, государь, ружье, да-а!.. А идешь, бывало, – шея с оглядков болит.

– Кучум, а как это ты скворцом пел? – с улыбкой спросил Егор Петрович, завязывая верхушки жердей, натыканных полукругом в землю.

В крохотных глазах Кучума вспыхнули злобные точки.

– Ишь, припомнил чего! – сказал он и замолчал надолго.

Достраивали третий шалаш.

– Веришь, Петрович, думал – кончусь… – засипел неожиданно Кучум. – Все одно как на голгофине разбойник. Принимай дух мой – да и шабаш! Ты думал, легко это, государь? А этот ирод очкастый нет-нет да снизу-то:

"Кучум, а Ку-чум!.." Мягко эдак, будто поп… "А по-соловьиному можешь?" Ему хорошо!.. Не стерпел я под конец, к-ээк в очки-то ему харкну! Провалиться – не вру!

– А он что?

– "Ах, говорит, скверный ты хам! Из ружья, говорит, тебя сейчас из поганого…" Обдумал тоже! С той самой поры голос утерял, государь! От натуги это.

Кучум помолчал, сплюнул и в ухо Егору Петровичу просипел:

– Осенью я ему, очкастому, ригу спалил.

– Ну?

– Именно. Дом хотел запалить, да…

Стайка материков со свистом пронеслась над разговаривавшими. Ленька схватился за ружье, растерянно смотря то на Егора Петровича, то на Кучума.

– Скоро и заря зачнет, – сказал Кучум, – ты, Петрович, в этот шалаш залазь, тут самое место. Ленька – туды, на край, а я посередке. Сидеть до темного…

Когда стали расходиться по шалашам, Кучум задержался у шалаша Егора Петровича, раздумчиво посмотрел вверх и вздохнул:

– Эх, кабы однова главным самым комиссаром побыть!

Егор Петрович улыбнулся.

– Ну?..

– На денек бы один!

– Ну, и что тогда?

– Сделал бы я…

– Чего?

– Та-ко-ое, уух! – зажмурился Кучум и закрутил лохматой головой.

В вечернюю зарю посчастливилось только одному Кучуму сшибить пару селезней.

Сидя у костра, Ленька с завистью рассматривал их и думал о том, что Кучум нарочно посадил его в крайний шалаш, чтобы он ничего не убил.

– Хитрый тоже. Себе серединку выбрал… Утром на его место сяду…

С этими невеселыми мыслями Ленька, пригретый костром, задремал, укутавшись в пиджак. Часто просыпался. От костра горячо было, а в спину дуло, и липкая сырость лезла под пиджак.

Сучья шипели. Густой дым душил огонь, и тогда низко опускалась ночь и снова отшатывалась, когда огонь, разорвав толщу дыма, весело вскидывал кверху. Огромный дуб, под которым устроили ночевку, тихо раскачивал могучие ветви и был живой.

Когда Ленька проснулся, Кучум и Егор Петрович сидели у догоравшего костра. На рогульке покачивался закипавший чайник и плевался из носка на уголья.

– Вставай закусывать! Скоро заря.

Егор Петрович снял с сучка брезентовый мешочек с провизией.

И хлеб, и яйца, и пахнувший болотом чай – все было необычайно вкусно. Ленька ел не торопясь, так же, как ели Кучум и Егор Петрович. И от этого все казалось еще вкуснее. С едой прошли грустные мысли о неудачной вечерней заре. Ленька с надеждами, почти с уверенностью залез опять в крайний шалаш. Зажал в руках дробовую берданку и весь превратился в зрение и слух.

Прямо перед шалашом, привязанная за лапку, купалась и прихорашивалась кряковая. Опускала голову в воду и грациозным изгибом шеи откидывала ее на спину. Накупавшись, начала таскать из ила червей.

С писком бултыхались по воде крысы; подплывали к насторожившейся утке и, нырнув, исчезали. Справа и слева по кустам скрипели улитки. И казалось – чмокают чьи-то клейкие губы. Впереди в камышах осторожно крякали утки.

С упругим свистом над шалашом пронеслась стайка чирят. Ленька крепче стиснул берданку, до боли напрягая зрение. Шли минуты.

И каждая уходящая минута отрывала от Леньки драгоценную возможность…

Хотелось, чтоб заре не было конца, а ночь неумолимо расползалась. Все светлей и светлей становилось вокруг.

Селезни не прилетали.

Кряковая, забыв о Леньке, мирно пожирала червей и лягушек.

– Хоть бы одного!.. Разъединственного одного!.. – шептал Ленька и весь вздрогнул, когда звучные, раз за разом, наполнили зарю два выстрела.

– Кра-кра-кррак! – закричала утка и вытянула шею.

Ленька застыл.

Стая материков пронеслась влево, где надрывно, не умолкая, кричала утка Егора Петровича.

И снова сочно, оглушительно полыхнуло над островом. Теперь выстрел был ближе, влево, где сидел Кучум.

Ленька готов был плакать от досады.

И, будто в насмешку, кряковая запуталась в веревочке и беспомощно забилась вокруг колышка…

Ленька выполз из шалаша. Долго возился с уткой, распутывая, и пока распутывал – еще два прогремели выстрела.

В тот момент, когда Ленька приготовлялся снова залезть в шалаш, неожиданно над головой его протянулось низкое и важное:

– Ка-гга-ак!

Большой табун гусей плыл над шалашом низко-низко. Ленька различал вытянутые красные лапки, прижатые к белому брюшку,