Рассказы

Туся не знала – утро было ли, полдень ли или уход дня. Чужие руки бросили в комнату резко и настойчиво стук.

– Откройте!

Было странно, непонятно, и было страшно, что стучат, когда весь мир притаился и был как пропасть – бездонно тихий.

– Откройте!

Вооруженные, подозрительные вошли люди. Не было ни одной вещи в комнате, к которой бы не бросился настороженный глаз. Чернобородый офицер – на груди Георгий, в руке браунинг – посмотрел удивленно на встрепанную, с припухшим носиком девочку.

– А вы кто?

Туся ответила не сразу. Припоминала что-то и собрала на лбу складки.

– Наталия Андреевна Круглопольская.

Офицер смотрел на нее, она – куда-то.

– Вы одна здесь живете?

– Одна.

– Гм… А тут жил один… то-ва-ри-щ? Где он?

– Тут, тут был! – просыпалась злобно в разговор крысья полковница и даже вперед тиснулась, – тут вот и постель его, и диван его, и чемоданишко вот…

Офицер сгреб в кулак бороду и потянул далеко в сторону стрелковидный ус.

– Вы не знаете, куда он улизнул? – спросил он Тусю.

Туся посмотрела в ту сторону, где был деревянный диван, служивший постелью Василию Петровичу. Василий Петрович, когда читал, близко придвигал к дивану большой круглый стол и садился так, что Тусе из-за ширм всегда был виден его четкий профиль.

Выпрямляясь, прямо в глаза Туся посмотрела офицеру, чувствуя, как всю ее заполняет незнакомое доселе, огромное, новое ощущение; будто вдруг выросла она, выросла в Катерину, написанную крупными, каждый слог отдельно, буквами, твердо и величаво: Ка-те-ри-на.

– Если бы и знала, я не сказала бы вам! – ответила она громко, не отрывая взгляда от лица офицера.

Офицер чуть наклонился и сощуренно всмотрелся в Тусю.

– Почему же вы не сказали бы? Вы тоже красная?

Туся кивнула головой.

– Да.

Полковница всплеснула руками:

– Господи Иисусе! Она с ума спятила?! Не верьте, не верьте ей, оговаривает себя, не в уме!..

– Во-от оно что-о?! – протянул офицер, кому-то весело подмигивая. – Кра-асная?! Но тогда я вас арестую.

А Туся, выпрямленная, уносилась в растущем восторге к неведомому новому; видела себя иной, видела себя Катериной, и Василий Петрович уже ей, равной, писал письма.

– Арестуйте! Я не боюсь!

– О-о, какая же вы храбрая! – улыбнулся офицер. – Обязательно арестую, на весь вечер… Поужинаем вместе, а?

Он сделал движение взять Тусю за подбородок.

Туся растерянно отодвинулась. Широко раскрытыми глазами посмотрела на офицера, на полковницу и на других… Все улыбались.

Засмеялся и офицер:

– Ну-у не бу-ду, не бу-ду, не хныкайте! Ах, вы… большевичка! – покрутил он головой. – Значит, вы не знаете, куда скрылся этот мерзавец?

Комната опустела.

Туся как стояла посреди комнаты, так тут же и опустилась на пол и закрыла руками лицо в неслышном и безутешном плаче.

Солдат революции

Человечий пронзительный всхлип захлестнулся в воздухе, и на него обернулся Яков Шевчук, сдернув с плеча винтовку…

На освободившихся путях, там, где в поворот уползла последняя цистерна большого состава, трепыхалась нелепая куча… С платформы, странно подпрыгивая и размахивая руками, подбегал к ней начальник станции. Бежали еще люди – стрелочник, мешочники. Из вокзала выскочил лохматый телеграфист, мотнул головой по сторонам и побежал туда же…

Шевчук подошел…

Первое, что он увидел, был мешок с рожью, лопнувший и выпачканный нефтью и кровью. Потом – ворох тряпок, буро-красная гуща, заголенная нога… Оскал свежих, крепких зубов жутко оживлял молодое мертвое лицо, и, казалось, вот-вот шевельнется оно и, приподнявшись с рельса, посмотрит на всех живыми глазами.

– Сколько раз говорил – снимать с буферов! Сколько раз говорил… Ну, какого черта вы смотрите?.. Сколько раз говорил!.. – плачущим голосом выкрикивал начальник станции сторожам и охранникам.

Молчали все. Молчали и неотрывно глядели на раздавленную. Мужичонка Ефим Кауров с огромным мешком на спине протиснулся вперед, всмотрелся в мертвую и завздыхал:

– Баба-то молодая! Вот она-а, жисть-то наша ка-ка-ая! И не угадаешь! И к тому же – дите в ней ни в чем не повинное.

Сумрачный стрелочник отвернулся от трупа, сплюнул и сказал хмуро:

– Темнота! Сказано: не лазь на буфер!..

– Эх, мил-человек, – вздохнул мужичонка с мешком, – легко сказать это! Не лазь на буферу! Сказать все одно – дыхнуть! Беспоследственно, мил-человек! А вникнуть – душа не сусед, есть-пить просит!..

– Ржица-то матушка просыпалась.

И снова вздохнул, мотнув головой на мертвую.

– Без надобностев ей теперь! Эх!..

– Нешто подобрать?

Шевчук сурово двинул винтовкой.

– Не тронь! Отойди!

– Я ништо, почтенный, я… – торопливо отодвинулся Ефим, – я к тому: все одно без надобностев ей… Ржица-то!.. А я – ништо, я ведь с понятием, ежели… Детки-то небось жду-у-ут теперь, – жалостливо прогнусавил он, помолчав. – Эх, жисть!

И заковылял куда-то под откос, на ходу поправляя огромный мешок за спиной.

Шевчук зашагал к караульному помещению.

* * *

– Шевчук!

Шевчук, лежа, чуть повернул на зов голову, открывая глаза.

– Ты зачем на зарезанную бабу долго глядел? – спросил караульный Васька.

Румяная улыбистая рожа Васьки Стучилина склонилась над ним. Стучилин, как бык нагульный. Щеки, губы того и гляди брызнут красным соком. Не любил его Шевчук. Знал, что для видимости Васька к охране примазался. От фронта. И в охране спекулянством занимался; как был лавочник, так и остался им, жадный до денег и, похабный в словах.

– Что ж молчишь?

Яков Шевчук приподнялся на локтях. Замутил голубизну глаз давней злобой и глухо переспросил:

– Чево?

– Ничего! Проехали! Думаешь, в партию записался, так тебе все можно? – не унимался Васька, но отодвинулся чуть от мутневших голубых глаз: тяжелели они, будто свинцом наливались. – Ты знаешь, теперь декрет есть. Как в партию занумероваться, так чтоб к бабам ни-ни, не подходи! А подойдешь – к стене! Это нашему брату можно. Мы несознательные! А ты обрадовался, заголенную бабу увидел, час целый разглядывал…

– Замолчи!

– И молчать нечего!

Шевчук выпрямился и посмотрел в угол, на винтовку.

– Отойди! – тихо выговорил он.

И на одну короткую минуту стало тихо-тихо в карауле. И было слышно, как тяжело дышит Шевчук.

– Стучилин! – позвал старший Лука Иваныч. – Брось, поди сюда. В город поедешь.

Васька с льстивой готовностью подскочил к столу.

– В командировку, Лука Иваныч?

– Ведомость отвезешь…

Васька приложил к козырьку руку и колесом выкатил грудь, подмигивая ребятам.

– Служу революции!

– Кстати, хины оттуда захватишь.

– Могем и хиной раздобыться… Только разрешите мне сперва, Лука Иваныч, на денек в отпуск отлучиться? Бельишко сменить и прочее…

"Опять туда масло повезет, а оттуда мануфактуру…" – с тяжелой тоской думал Шевчук, закрывая глаза.

* * *

Поздно вечером притащился перегруженный бесконечный "Максим". Скотские вагоны до крыш были набиты человечьим живьем и мешками. Выходили в темноте по головам, ребрам, животам. Задыхались от духоты и вони, и мешки берегли больше, чем ребра.

Ефим Кауров, подпрыгивая и поправляя прилаженный за спиной огромный мешок, тыкался от вагона к вагону, из одного конца поезда в другой, и клянчил:

– Кормильцы, да сжалобьтесь! Третью неделю сесть не могу, допустите! Семь человек мал мала меньше ждут. Третью неделю…

– Валяй в конец, там свободно!

– Там прицепка!

– Не пущают, был! Примите, касатики!..

– Лети грачом! Сказывают – некуда!

Проходивший по платформе Яков Шевчук остановился и прислушался. Потом решительно подошел к вагону, перед которым клянчил Ефим Кауров.

– Эй, там, открой!

– На энтой неделе приходи! – отозвался насмешливый голос из-за двери.

Шевчук ударил прикладом в дверь.

– Открой, говорю!

Дверь чуть приоткрылась. Кто-то выглянул в щель и, увидев винтовку, испуганным, сдавленным голосом бросил назад:

– Ребята, заградительный!..

– Лезь! – скомандовал Ефиму Шевчук. – Живо!

– Сичас, один секунд, товарищ… – захлебнулся неожиданным счастьем Ефим Кауров. Проворно, как обезьяна, зацепился за поручни и тиснулся в приоткрытую дверь. – Спасибо, соколик, выручил из беды неминучей! Я с краешку… Вот тута, не обеспокою… мне вершочек один и надоть-то! Я, товарищ…

Из глубины вагона завозилось, зашипело, зацыкало потревоженное живое.

– Молчу, молчу, почтенные, молчу! – забормотал Ефим Кауров, устраиваясь на мешке у двери…

* * *

"Всем надо… – думал Шевчук, медленно направляясь дальше по платформе мимо глухо гудевших, как ульи, вагонов, – сейчас его не пущают, а доедет до следующей станции, он не будет пущать. Так и едут: к себе жалостливые, а к другому лютые. Время такое – человек потерялся, один другого не видит".

У одного из вагонов стоял Васька Стучилин. Дверь в вагон была полуоткрыта. В то время как во всех других вагонах было темно, в этом тускло горел фонарь, и было просторно. Человек в железнодорожной форме спрыгнул оттуда и торопливо стал отсчитывать деньги Ваське. Васька, заметив приближавшуюся фигуру Шевчука, что-то тихо сказал железнодорожнику, и оба они отошли в конец платформы, в тень от багажного лабаза.

Шевчук подошел к вагону и заглянул в дверь.

Вагон наполовину был завален мешками и узлами. Несколько человек сидели на нарах и пили чай.

– Свои, товарищ! Организация! – подскочил один из них к двери, увидев голову Шевчука, всунувшуюся в дверь.

Шевчук ответил ему тяжелым взглядом. Не сказал ничего.

Вдали на полотне метнулось что-то живое, серое. Шевчук сощурил глаза и перехватил винтовку. Вышедший на смену Фомичев подошел сзади и тоже стал всматриваться, зевая и ежась, со сна. Уже можно было различить человеческую фигуру. Кто-то быстро бежал по полотну, спотыкаясь и припадая к земле. Фомичев разглядел первый.

– Бабкин, с моста… – проговорил он и вдруг забеспокоился.

– Чего это он? Кричит что-то! Слышь!

– Подожди! – остановил его Шевчук, пристально всматриваясь.

– Банда! – крикнул вдруг Фомичев, расслышав, и стремглав бросился к караульному помещению…

Через минуту, окруженный плотным кольцом охранников, Бабкин рассказал, что к мосту на седьмой версте подступают банды, а через полчаса две платформы с паровозом уже готовились выехать к мосту. На платформах были навалены шпалы и мешки с песком, образуя прикрытие, поставлены два пулемета и разместились двадцать вооруженных людей.

– Смотри за телеграфистом! Сволочи они! – приказывал Шевчуку Лука Иваныч, влезая на паровоз. – Приставь к нему Бабкина!.. Кольт за бугром приладь, в случае… Ежели "она" пойдет – оттуда, больше неоткуда!

Перепуганный машинист трясся и слезливо просил Луку Иваныча:

– Семейство у меня… Освободите!

Лука Иваныч, вытаскивая наган, сказал:

– Я вот те освобожу!

И упер ствол нагана в небритую щеку машиниста.

– Ежели да ты… Понял? Чхну – и нет! Трогай!

Машинист с отчаянием повернул рычаг, и, когда паровоз уже тронулся, он высунул голову и крикнул двоим ребятишкам, крутившимся все время около паровоза:

– Паша, детки мои, Степа, скажите матери – не ждала… проп…

Шум колес и пара заглушил слова.

Ребятишки пробежали некоторое время рядом с уходившей летучкой, потом остановились, посмотрели друг на друга с плаксивыми лицами, как бы спрашивая один другого: "Нешто зареветь?"

– Побегем в караулку, пулемет смотреть! – неожиданно предложил Степка, почесав под коленкой. Посмотрели вслед уплывавшей в поворот платформе и разом оба стремглав понеслись к станции.

Обежав все закоулки станции, заглянули в фонарную. Там Васька Стучилин напихивал в мешок торопливыми и трясущимися руками непроданные катушки, камешки для зажигалок, цветные платки…

– А к нам банда идет! – в спину ему крикнул Пашка. Крикнул звонко, весело, будто с праздником поздравил.

– Убирайтесь отсюда, пархачи! – свирепо цыкнул Васька. Он тискал мешок и торопливо думал: "Успеть бы! Если Тишка с ними – ничего! А то… В Ржаксе двух своих исковыряли… эх, мать… До села лугом три версты, больше не будет! В присадник – и гайда!"

Затянул туго вещевой мешок, поддернул голенища хромовых франтоватых сапог, где были николаевские и керенки, и проворно, оглядываясь, скользнул на крыльцо.

– Куда?

Голубые глаза – как стенка, о которую с разбегу стукнулся лбом, – откинули Ваську назад. У крыльца стоял Шевчук. Шинель – застегнутая наглухо; через плечо – пулеметная лента и на поясе – пара гранат.

Васька вспыхнул, потом побледнел. Перевел дух и, набирая злобу, грудью надвинулся на Шевчука.

– Отойди!

Голубые неморгающие глаза в упор смотрели на него. Как каменный врытый столб, тяжело стоял Шевчук перед крыльцом, расставив ноги и уперев приклад винтовки в нижнюю ступеньку.

– Пусти! – сдавленно глотнул выпиравшую злобу Васька.

Они стояли грудь с грудью, так близко друг к другу, что Васька слышал ровное, короткое дыхание Шевчука.

– Иди назад! – выговорил Шевчук, не шевелясь ни одним членом и не спуская с Васьки упорного взгляда.

– А тебе что? Ты старший?

– Иди в телеграф, к Бабкину!

– Я в отпуску. При тебе Лука Иваныч сказал…

– Никакого отпуска сейчас! Боевой пост… – с расстановкой, ровным голосом произнес Шевчук и прошел следом за Васькой до двери в телеграфную.

– Тут и будь пока!

* * *

Шевчук, неторопливо обойдя станцию, вышел к бугру, к пулеметчикам, и своим ровным, немного глухим голосом объяснил дистанцию прицела.

В это время глухо громыхнуло, и почти сейчас же застучал торопливый молоточек.

– Наши! – шепотом проговорил лежащий у пулемета и побледнел. Все слушали. Когда пулемет смолк, в один голос двое сказали:

– Замолчал…

– Посматривай больше туда вон! – указал Шевчук рукой на перелесок, слева от железнодорожной линии. – В случае если, то – оттуда "она". Ляжьте все, бугор видать далече… Я пойду взгляну в станцию. Может, депеша есть.

Пашка и Степка встретили Шевчука у палисадника. Лица у обоих были потные и, как у волчат, блестели глаза. Перебивая один другого, словно играя взапуски, они начали рассказывать Шевчуку, что один дяденька побежал куда-то из станции и что у него тугой мешок…

Шевчук пересек палисадник и вышел на платформу, в конец.

– Вот он! Вот он! – в один голос закричали ребятишки, вскидывая руками.

По откосу насыпи, пригнувшись, убегал Васька Стучилин.

Шевчук снял винтовку и, поудобнее уставив правую ногу, старательно прицелился. Ребятишки, жадные захватить все: и пульку, вылетающуюся из ствола, и убегавшего дяденьку, крутили белобрысыми головами от винтовки к Ваське и от Васьки опять к маленькой дырке в конце ствола. И, как у галчат в гнезде, были раскрыты их рты.

Треснуло…

Васька Стучилин широко взмахнул руками, выпрямился и покатился под откос, ворочая, как крыльями, серыми полами шинели.

Там и остался лежать неподвижно мутным пятном.

Освобожденные воды

I

Трещины изморщинили потемневший лед. Река дулась, как тесто. С каждым днем глинистая кайма обрывистого, невысокого правого берега становилась все Щже и Щже. И казалось, – опускается берег.

Весеннее солнце сгоняло последний снег и торопило сотни хлопотливых ручейков.

В мелколесье левого берега суетились птичьи голоса. Среди них особенно резок был бестолковый, скрипучий стрекот длиннохвостых сорок, снующих целые дни по голому осиннику.

С юга тянули косяки гусей. С упругим свистящим шелестом проносились стаи уток, и плыли в прозрачных сумерках медлительные журавли.

По утрам на берег Вороны приходили деревенские парни, девки и ребятишки. Толпился суетливый весенний гомон. Все было полно ожидания.

Ленька каждый день приставал к старому Игнату, караулившему бывшую барскую усадьбу:

– А когда лед тронется? А завтра тронется? А послезавтра?..

Невозмутимый Игнат, собирая в памяти многолетний опыт, раздумчиво говорил:

– Не должно быть, чтобы теперь тронулась она…

– А почему?

– Потому – ночь светлая, месяц!.. Река завсегда темной ночью трогается…

– А почему ночью, дядя Игнат?

– Завсегда ночью… На моей памяти не было, чтобы днем. Положение такое!

– Дядя Игнат, а я ноньче гусей видал! И мно-о-ого-о!!

На обожженном зноем и стужами коричнево-красном лице Игната разбегались лучики. Он улыбался Леньке беззубым черным ртом.

– Лед пройдет – самый раз вентиря ставить. Налиму тут – тысячи!.. А гусь – строгий, взять его тру-удно!

От дяди Игната Ленька мчался к полуразрушенному барскому дому, где в двух уцелевших комнатах поселился Егор Петрович, уполномоченный грачихинского кооператива, заарендовавшего у исполкома усадьбу с паровой мельницей.

Бурно врывался в комнату пахнущий весенним ветром, навозом и талой землей воздух.

– Егор Петрович!

Егор Петрович откладывал в сторону карандаш и счеты.

– Егор Петрович! А я ноньче гусей видал. И-и-х, и мно-ого-о!!

– Ну-у?

– Ей-бо-огу! Тыщу штук будет!

– Ты считал? – улыбался Егор Петрович.

– Двести… Сто штук будет, верно слово, не вру! – сбавлял Ленька.

– Вот подожди, лед пройдет, – на селезней с тобой поедем.

– Сразу поедем? Только-только пройдет, и поедем? – загорался Ленька. – А когда лодку шмолить? Давайте ноньче шмолить?!

– Отец где сейчас?

– В машинном… А я папаньку спрашивал: можно, говорю, с Егором Петровичем на охоту? А он говорит "можно". Верно слово! Сами спросите! Я и Лизе сказал…

При имени Лизы лицо Егора Петровича оживилось. Подтянув к себе Леньку за руки, он спросил:

– Ну, а она что?

– Ни-чего! Ба-аба…

Обидные слова сестры о необсохшем молоке на губах Ленька повторять не хотел.

* * *

Из окна комнаты Егора Петровича был виден обрыв.

В закатный час, когда косые, негреющие лучи протягивали розовые длинные тени, на берег приходила Лиза…

Она приходила всегда одна и, если кто-нибудь появлялся, сейчас же уходила плывучей, медленной походкой.

"Тоскует", – думал Егор Петрович у окна, и ему хотелось потихонечку прокрасться к ней через сад, взять ее крепко за плечи да тряхнуть, да зыкнуть так, чтобы лед на реке треснул, чтобы тоска, как пробка из бутылки с шипучим квасом, в потолок хлопнула.

Силищи в Егоре Петровиче много было.

Хотелось, чтоб кругом все ходуном ходило…

II

Первой и главной заботой Егора Петровича был сорокасильный дизель на мельнице.

Дизель был мертв.

Второй месяц хлопотал около него старый Иван Федорович. Подгонял, нарезал, сваривал, чистил. И десять раз на день в машинное забегал Егор Петрович.

– Ну, как?

– Стучим, Егор Петрович!

Иван Федорович размазывал по лицу копоть, нефть и пот и сверкал ослепительными зубами. Егор Петрович ходил вокруг дизеля, щупал, похлопывал и вздыхал:

– Э-эх, кабы пошел!

– Пойдет, Егор Петрович!

– Пойдет?

– Должен пойти.

– Не пойдет – живьем съест меня общество!.. Моя ведь затея-то! Я ведь уговорил кооператив заарендовать усадьбу с мельницей. Я обнадежил!..

– Пойдет! Все в исправность приведем, – уверенно говорил старый машинист. – Вот с шатуном закончил. Теперь пусковой клапан, проверку должен сделать…

– А что, правда, сказывают, с умыслом попорчено? – спрашивал Егор Петрович. – Говорят, Сергей Сергеич-то всю ночь портил перед тем, как уйти отсюда?

Иван Федорович стаскивал кожаный картуз и скреб в лохматой голове.

– Порча, действительно, есть, которая с умыслом… Коромысло, скажем, у насоса или вот тоже впускной клапан… А только скажу, – без понятия все сделано! Ежели кто с понятием – подними нефтяной насос на три мильметра, ну и… нипочем не узнать! Пришлось бы снимать картер и рамы проверять… Позавчера в город я ходил, в милицию… Да-а! Иду, смотрю – он сам, Сергей Сергеич. "Ну что, говорит, пустили мельницу, что ль?" Спрашивает, а сам эдак посмеивается. Хотел сказать ему: нехорошо, мол, так, Сергей Сергеич, образованным людям достояние народное портить! Да сдержался… Вот он какой!

– Ни себе, ни людям! – сплюнул Егор Петрович. – Откуда в них злобы этой?

– Темной души человек, – покрутил головой Иван Федорович, – и очки на нем желтые… Ничего не видать за ними… Глаз свой хоронит… Я примечал, Егор Петрович, который человек глаз хоронит – обязательно нутро в нем темное!

– Черт с ним! – отмахнулся Егор Петрович. – Как только наладим дизеля, заработаем, тогда пусть приходит злобиться… Сита новые поставим, мужики повезут на свою мельницу. Каждый для себя стараться будет.

– Это непреме-енно так! – убежденно согласился Иван Федорович. – Своя, общественная мельница – сила!

– Пусть приходит тогда!

– Он и то собирается… Приду, говорит, посмотрю, как новые хозяева хозяйничают на чужом добре…

III

Потомственный дворянин Сергей Сергеевич Королев очень любил живописные виды и усадьбу свою поставил на обрыве высокого берега Вороны, на самом острие треугольника, образованного крутым изгибом реки.

С обрыва открывался просторный вид на левый берег, поросший чернолесьем. За чернолесьем – город. На первом плане – казарма из красного кирпича. Из-за них – пять золоченых глав собора.

Сидя на обрыве, Сергей Сергеевич часто мечтал о любимом проекте своем: перекинуть воздушный мост с обрыва в город. Над чернолесьем, озерами, болотами – к собору. По прямой линии версты четыре.

Мечтательность была в роду у Королевых.

Дед Сергея Сергеевича, Артемий Королев, всю свою жизнь о белом цвете мечтал. В его имении все было белое. Лошади, коровы, быки, овцы, куры, собаки, кошки – белые, без единой отметинки. Все другого цвета безжалостно уничтожалось. Все постройки, экипажи были выкрашены в белый цвет; и дворовые люди, и управляющий – все белобрысые; и когда родился сын у него, будущий отец Сергея Сергеевича, с черными, как у негра, кудряшками, Артемий Королев в колыбели лишил его наследства…

Младший брат Сергея Сергеевича – Андрей, умерший от чрезмерного пристрастия к алкоголю, тоже мечтал до самой преждевременной смерти своей. Его мечта была скромная: взобраться на кочетыгах на телеграфный столб против губернаторского дома и там "стебнуть", как говорил он, полбутылку.

Достройка паровой мельницы в имении, где протекала великолепная река, явилась результатом четырех роберов винта, за которыми прогоревший сосед развил мысль об американизации хозяйства… Сергей Сергеевич всегда тяготел к американской культуре… И мельница была построена.

Когда над порогами Вороны запыхтел сорокасильный дизель, Сергей Сергеевич устроил торжественный обед.

На этом обеде самой замечательной была речь полицмейстера.

– В наш век машин и паров, – полицмейстер говорил так же зычно, как на пожаре, – я приветствую в лице этого грандиозного произведения первую победу над косностью слепой природы и темной невежественностью народа, утопающего в лености и водке до потери сознанья и сыновних чувств, ведших государство наше к расширительным завоеваниям… Урра-а!!!

Обед продолжался четыре дня.

На четвертый день, когда пили уже не в доме, не за столом, а в саду, под яблонями, кто-то сказал:

– Хорошо бы теперь выпить под жареного чирка!

Андрей Королев призвал кучера, дал выпить стакан крепкого коньяку и сказал:

– Садись и разыщи Кучума! Скажи: Андрей Королев приказал сейчас же доставить чирят, а не доставит- голову отверну, а тебя разочту! Понял? – налил кучеру второй стакан и добавил: – Пусть сдохнет, а чирята чтобы были! Пшел!!

Кучер поклонился и рысью побежал к конюшням, а через час Кучум появился под яблонями с чирятами.

Его появление встретили разноголосым ревом и даже рукоплесканиями.

– Ку-чу-мка-а!

– Ге-ге-ге!

– Го-го-го-о! Мо-ло-дец!

– Ка-чать его, сукина сына!

– Ай да Кучум! Ай да мерзавец!

– Иди сюда, неумытая харя!

Кучум стянул с головы рваный картузишко и низко поклонился господам.

– С праздничком вас и прочее! Наше вам почтеньице!

– Принес?

– Обязательно, государь! Чирок особенный!

– Ну, иди сюда, пей!

– Налить ему меланже с искоркой!

Меланже с искоркой – слитые остатки из всех стаканов и для крепости – щепоть перцу.

– Много лет здравствовать!

Кучум тряхнул вихрами и единым духом осушил стакан.

– Покорнейше благодарим!

– Налить ему еще! Подожди закусывать, черт сиволапый! Подбавить чистого.

И с чистым выпил Кучум, а через полчаса раскорячился.

– А кто я есть такой? Вы – господа, значит, а я кто есть? Арря!

Слово "арря" имело в устах Кучума какой-то таинственный, известный ему одному смысл. И всегда за ним следовало выразительное ругательство.

– Арря-я! – по-козлиному проблеял еще раз Кучум, выругался скверно и, повернув к господам зад, шлепнул по нему ладонью.