Тина

Инна на самом деле вытерла ладонью глаза и продолжила монолог уже менее эмоционально.

Жанне хотелось закричать: «Инна, сделай одолжение – умолкни», но она только повернулась к Лене. А слова Инны продолжали ее неумолимо долбить, не давая сосредоточиться на другом.

– Не мешает заметить, что Тина никогда не жаловалась, никому не рассказывала о своей печальной участи, мужественно несла крест, который сама на себя взвалила. Она обладала редчайшим свойством не обременять окружающих своими проблемами. Влачила хилое существование, но как-то по-своему, до отказа заполняла свою жизнь. Может, даже считала ее содержательной. Такая вот патология. Как пошутил Борька: «Она всегда с открытым сердцем и «с букетом наперевес» спешит вытаскивать муженька из очередной ямы и поднимает на ноги всех, кого можно найти, чтобы спасти его. И хотя ей далеко не все и не всегда отвечают «взаимностью», все равно добивается своего». Наверное, такое мужество трудно понять и принять, но оценить можно.

– А вдруг в детстве Тине жилось еще хуже и эту, взрослую она считала за благо? – предположила Жанна.

– Тина никого не посвящала в свое прошлое. И все-таки мне кажется, что жизнь Тины, как и Кирилла – марафон в другую сторону. Не на то она тратила свой неустрашимый могучий дух, упорство и беспредельную доброту. Теперь много развелось мужчин, желающих, чтобы с ними нянчились. Раньше давала знать их послевоенная безотцовщина, полная зависимость от вынужденных быть сильными матерей, излишне опекающих, жалеющих. Теперь неполные семьи взращивают шалопаев и иждивенцев.

– А почему больше забалованы мальчишки?

– Они, предоставленные сами себе, целыми днями болтаются на улице, а девчонки обязаны быть на хозяйстве. Такой у нас менталитет. Девочкам всегда забот по дому хватает, – нашлась Инна.

«У Лены разговор Инны с Кириллом вместился бы в три фразы», – подумала Жанна, но прерывать излияния Инны не стала, чувствуя приближение развязки рассказа.

– …Меня часто одолевали жуткие подозрения, что Кирка не дурак: когда надо быстро соображает что к чему, кумекает, если ему на пользу, ненадолго становится изворотливым, иногда даже может находчиво и холодно возразить. Человек он не шуточный, хоть и под шута ладится. Если дело касается его интересов, он нападает и защищается с энергией и хитростью тигра. Силач, богатырь! Облапошил Тину, присосался к ней, эксплуататор чертов, гений раздолбанный. Давит на нее, заставляет чувствовать, будто она в ответе за него. Не тот сильный, кто одним взглядом ставит на колени, а тот кто одной улыбкой с них поднимает.

– Похоже, для нее он на самом деле первое время был ни больше, ни меньше чем фантастический, неописуемый гений.

– А на каждое мое ядовитое замечание огрызался просто и тупо, как последний двоечник. Сильно закладывал с первым встречным-поперечным, не гнушается общаться по этому делу с любым желающим, особенно если на дармовщину, страшно не любил, когда его обносят рюмкой, относил этот факт к неуважению, но видно, последний ум еще не пропил. Неплохо пристроился, зараза… Ничего хорошего Тине за всю жизнь не сделал. Не понимал, что не будучи задействованной, душа потихоньку отмирает… И потом, – пойми меня правильно – я не против высокой любви, но голову-то на плечах носить еще никто не отменял. А она… Может, ты тоже считаешь, что отношение Тины к Кириллу – любовь в лучших ее проявлениях?

Нет, я бы такого турнула сразу после нескольких досадных происшествий, он у меня и пикнуть бы не посмел, да и не успел. Он у меня не смог бы своевольничать, быстро превратился бы в шелкового. – Инна подняла свой гордый резной профиль. Его увеличенная копия-тень запечатлелась на стене размытым фото-негативом. – Ой, не могу! Как вспомню Тину, так кажется, будто кто-то незримый вытаскивает из моего никчемного обмякшего тела мою парализованную бездонной жалостью бедную душу. Старею, годы берут свое. Слабой, слезливой становлюсь. Где мои семнадцать лет!

Знаешь, Жанна, я недавно опять поймала себя на мысли, которую вот уже многие годы гнала от себя прочь по причине ее абстрактности. Мне часто казалась, что я близка к разгадке поведения Кирилла, но не представляла, что она мне раскроет такое. Я даже самого Кирилла хотела спросить об этом, но судьба спасла меня от необходимости принять на себя столь трудную дерзновенную задачу. Я боялась своим вопросом окончательно сломать его. Понимаешь, я тебе первой открываюсь, не проболтайся, пожалуйста. Когда я, разглядывала Кирилла в нашу последнюю встречу, то у меня опять мелькнула странная, даже я бы сказала, парадоксальная мысль. Мне показалось, что я сделала потрясающее открытие: Кирилл не нашел себя в жизни, другой дорогой пошел – вот в чем причина его постоянных метаний, неудовлетворенности и неустроенности души.

– Да, сказать ему об этом было бы некстати, – усмехнулась Жанна. – Ему итак крепко от тебя досталось.

– Я не шучу. Понимаешь, он не тот, за кого себя выдает. Какой он физик? В нем же погиб артист и возможно, хороший. Вот где его ожидало интересное будущее. В нем, возможно, есть сильное актерское начало. Он хорошо знает цену жесту. Хотя, конечно, с его-то нервной системой… А там кто знает…

Если я права, то это же трагедия всей его жизни, и тогда понятно, почему его ничего не трогает, не мучает, не интересует в профессии. Ошибка привела к тому, что он разуверился в себе. Именно дарование артиста составляет в нем единое целое. Недаром мне часто казалось, что у него артистические переживания, но никак не подлинные. В какие-то моменты я замечала, что ему доставляет истинное удовольствие следить за изысканностью произносимых им выражений, цепляться за слова, готовые ускользнуть, и вдруг, с победоносной самоуверенностью, даже с величием древнего божества, громогласно выдавать шокирующие меня монологи. Удивляла и трагическая широта его жестов, и неожиданная молящая мягкость его голоса с оттенками ласковости, кротости или нарочитой уклончивости. А эта его щемящая, чисто русская печаль, обреченность. Ее не придумаешь, она так и лезет из глубины его души и выпирает отовсюду.

Иногда мне казалось, что он приходит в состояние эйфории от своей значимости, от ума и уже не продумывает до конца ситуации, о которых говорит, а просто начинает нести восторженную ахинею. Я пытаюсь доказать, что он утверждает ерунду, но он уже не в состоянии воспринимать чужие слова. О счастлив восхищением собой.

У меня часто складывалось впечатление, что когда Кириллу казалось, что его не слушают, оскорбляют или еще чем-то задевают самолюбие, он не контролирует себя, и в эти моменты не понимает, что говорит, что делает. Я боялась что в этом состоянии он мог совершить что-то неожиданное, из того что сидит в его подкорке, и что это добром не кончится, поэтому старалась по возможности не касаться его слабых мест. А в тот день разошлась… А может, он и тогда играл?

Откуда в нем эта невероятная тоска и беспомощность? Догадывался, что в его жизни ничего интересного не может произойти? Отсюда пьянки и бесчинства, спровоцированные разудалой, но ущемленной душой, яростная, идиотская непредсказуемость, тупая невоздержанность, под влиянием алкоголя высвечивающая все темное, что таится в нем давно и глубоко, и отсюда же шлейф всяческих «вывихов и вывертов».

Нет, все-таки Кирилл до мозга костей артист. Но он пропустил указующий перст судьбы. Его школьный учитель должен был сказать ему, что он гуманитарий, что он будет самой большой ошибкой… для физики. А может, то был неверный родительский посыл? Самообман перепутали с интуицией. Кирина жизнь – спектакль одного актера. Он играл, и, возможно, сам не замечал за собою, потому что это было абсолютно гармонично слито с его натурой. Он не переживал, а демонстрировал свои переживания. Кир не разглядел своего призвания, но душа его пряталась в вымышленном мире и жила ролями. Искусство оберегало его, не позволяло умереть от горькой истины и в то же время убивало своей не востребованностью.

Его дарование ускользало и от меня, потому что я желала уловить в нем другое, главное, совсем несвойственное ему. Я искала в нем физика-теоретика. И только теперь, по прошествии многих лет, в час полного пренебрежения, а если быть точной, то в минуту жалости к нему, мне кое что прояснилось, и, наконец, открылось во всей несомненности, высветив совершенно иные причины его поведения. Он и в нашем последнем разговоре пытался поставить последнюю, красивую театральную точку. Все в нем есть: и откровенная раскованность, и восхитительная театральность, и скандальность – три кита, три составляющие современного артиста, в моем понимании, конечно.

В разные времена я относила эти «выступления» и выходки то к позе, то к заскокам. Но иногда его игра становилась переполненной передаваемыми чувствами. Это когда самого артиста уже не видишь, только чувствуешь впечатление, произведенное им и поразительное правдоподобие. И тогда, честно говоря, у меня… прямо мороз по коже… Так со мной иногда случалось в театре на хороших спектаклях. Глядя на Кирилла, я терялась и не верила ни себе, ни своим глазам. Понимаешь, Жанна, забываясь, он неожиданно становился удивительно обаятельным, приобретал остроту прекрасной естественности, натуральности. Не могу я тебе этого объяснить, слов не хватает. Он начинал то дивно пластично двигаться как пантера, то шел летящей походкой талантливого человека, разметав полы пиджака и волосы. Не то что бы красавец, но сногсшибательный, ошеломительный. И в эти моменты, казалось, олицетворял все лучшее… Но это был не Кирилл, а человек из мнимого, фантастически нереального мира… Особенно с этой неповторимой пружинящей походкой…

– Артист мироновского таланта, – усмехнулась Жанна.

– А потом вдруг иезуитски посмотрит или заорет как иерихонская труба… И всё исчезало. Терзал контрастами.

– От артистов надо быть на расстоянии, чтобы не разочаровываться, – заметила Аня.

– Понял ли, наконец, Кирилл себя, открыл ли в себе артиста? Думаю, если бы он сумел найти себя, то в его душе воцарился бы мир. И тело восстановило бы здоровье. И не было бы в его глазах тоски по счастью. Единственное, в чем я могу сейчас упрекнуть себя, так это в том, что часто была с ним неуместно резка и категорична. Не стоило так, особенно в последний раз… Я никогда не вела себя с ним так бестактно и агрессивно. Я тогда еще не знала… Помню, лицо его стало унылым, рот запал, он сразу как-то постарел на много лет. Совсем сдулся.

– Изобразил лицо римского патриция эпохи застоя, на котором написана вся его жизнь, будто он на самом деле ее прожил? И тут «спионерил» (украл) чью-то роль? Насколько я помню, Кирилл и раньше не выглядел ни статусным, ни аристократичным. Брюки на два размера больше, майка на два меньше или куртка на голое тело. По типу привычных атрибутов доминошников в старых дворах довоенных кварталов, – тихо заметила Жанна.

– Я не успокоила его, а только презрительно скривила губы. Не могу обойти эту тему, не могу не покаяться. Не разглядела, не распознала. Со мной такого не должно было произойти. Ведь не события, а эмоции человека – это то, что меня в наибольшей степени всегда занимало и трогало в людях. А вот не случилось… Не поняла, не прониклась. – Инна покачала головой, как бы не соглашаясь со своими мыслями, будто они противоречили ее собственной версии. – Многие люди не распознают свою судьбу, но ведь живут достойно, стараются. Разве это может быть оправданием полностью загубленной жизни? Ну не повезло, не на то место метил, так что же теперь – всю жизнь на помойку?

«Закончила Инна свою речь, к моему облегчению, более менее справедливым замечанием… Сколько раз я в письмах заводила с подругами разговор о Кирилле, а правда о нем настигла меня годы и годы спустя… «Красиво» выстроила Инна линию жизни Кирилла. Интересные линии обычно образуется от пересечений с особенными, талантливыми людьми. С людьми другого круга, фасона, склада, иных установок. С такими, чтобы почувствовать спазм в горле… Эти встречи надо нанизывать на свою нить судьбы, как жемчужины. Чтобы потом не только соткать свою жизнь иначе, но и суметь наполнить ее богатством души и любовью… Но Кирилл таких не встретил… А вдруг это Иннина очередная выдумка? Мне самой надо приглядеться к нему. Может, она просто попыталась хоть как-то оправдаться передо мной? Неужели в ней проснулось что-то истинно человеческое или опять эксперименты на людях ставит? – подумала про себя Жанна и добавила вслух иронично и снисходительно-уклончиво, наверное, по поводу характеристики Кирилла:

– Каждый крутится, как может. И ведь казалось бы, чего проще – найди сердцевину конфликта, ее источник, сделай упрощенную модель, как в теоретической физике, и спокойно реши эту бытовую проблему. Так нет же, не упростишь, не разрешишь. Не подходят научные методы физики к живым людям. Слишком много неизвестных… И что самое главное, слишком много эмоций, затрагивающих отношения мужчины и женщины… Что лясы попусту точить?

И психологи на конкретные вопросы дают только обтекаемые советы, потому и не идем мы к этим специалистам, не устраиваем у их дверей столпотворения… Не одобряю я Тину, но объясняю ее поведение очень даже просто и доходчиво: есть такой тип жен и называют его «жена-мамочка». Жаль, конечно, что судьба не предложила Тине лучший вариант. С ее добротой она могла бы стать очень счастливой, но этого теперь невозможно ни проверить, ни доказать, ни опровергнуть. Что плакать над разбитым сосудом, если его уже не склеить? Каждой женщине хотелось бы сказать: «Моя семья – праздник, который всегда со мной, она – реабилитационный центр моей души; она – мое счастье». Но мы не идеалисты, философию изучали, знаем, на чем зиждется призрачное счастье. Разумного компромисса между тем, что есть и тем, чего желаешь, достичь удается далеко не всем. И мириться с этим не у всех получается, особенно трудно тем, которые витают где-то в… другом измерении. В семьях часто нет ни правых, ни виноватых. Не разобраться в их перипетиях. Да… со счастьем в них обычно туговато.

– А я боялась, что ты еще, чего доброго, возненавидишь меня. Ведь я сообщила тебе столько неприятных подробностей, которых, ты, наверное, предпочла бы вовсе не знать, чтобы сохранить в своей памяти положительный образ однокурсника. Прости, если задела тебя своей откровенностью. В каждом человеке есть и хорошее и плохое. Помнишь «Даму с собачкой» Чехова? Ведь если разобраться, и он, и она – отрицательные герои. А Раскольников? Да, он страдал. Но и преступление совершил!

– Да ладно, Инна, все это мелочи жизни, ты мне оказала огромную услугу тем, что сообщила о Кирилле. И, наверное, в рассказе много правдивого, даже если твоя версия возникла из заблуждения насчет Тины, – натянуто улыбнулась Жанна. – Память все равно постепенно снашивается, всякая ерунда стирается и остается от человека для людей только то, что он сделал, чем был полезен и приятен. Допустим, его дело, если оно стоило того… А тайны личной жизни пусть остаются при нем.

После минутной паузы Инна продолжила:

– Я не окончила свой рассказ. Кирилл весь тот вечер не шел у меня из головы, что-то не давало мне покоя, я никак не могла настроиться на нужную волну, все переживала из-за своей несдержанности, оправдывала себя сочувствием к Тине, жалела, что не посоветовала Кириллу отпустить недовольство собой, прежде чем начинать жить по-новому. Поскольку я наговорила Кириллу много не совсем справедливого и обидного, я решила поскорее с ним повидаться и принести свои извинения за слишком эмоциональные «выступления». Это нужно было мне самой для сохранения гармоничного баланса в душе.

Но после больницы он сам явился пред очи мои. Ждал у подъезда. Почему-то со страхом и надеждой впился в меня глазами. Я думала, пришел с повинной. Решила поддержать, помочь раскрыться. Сказала ему: «Я вся внимание…» А он стал, запинаясь бормотать что-то несусветное: «Как ни прискорбно, расколола ты мою жизнь надвое и кинула. Увидел тебя и завис. Я допустил роковую ошибку и словно Великая китайская стена выросла между нами, лишив всякой возможности… «А счастье было так возможно», но оно даже не забрезжило… Сам не подозревал, что способен так любить. Совершенно исключал такую возможность».

«Привиделось ему, приснилось это счастье, нафантазировал его себе? Могу поспорить на что угодно, что не давала ему повода для подобных мечтаний», – молча удивилась я речам Кирилла.

«…Я, может, сам себя клеймил и казнил без тени жалости. (Водкой? – мелькнуло у меня в голове.) Потом принял решение и успокоился, раз не мог тебе соответствовать. Любим мы одних, женимся на других, спим с третьими. И в постели-то мы с ними только для того, чтобы лишний раз убедиться в собственном одиночестве. Это по типу: думаем об одном, говорим другое, делаем третье. Одна и та же схема. Это и есть закон жизни, а счастье – лишь исключение из него… Не обстоятельства меня выбирали, я сам подчинялся их жестокой воле». (Кто бы мог подумать!)

Еще сказал, что «устал греться у чужого огня», мол, быстро приедается даже самая самоотверженная забота нелюбимого человека, что среди развалин его жизни сияющим памятником надежды всегда стояла только я. И он пошел бы за мной, куда мне вздумалось бы, доверяя мне слепо и безгранично. Я всегда притягивала его, влекла неудержимо, и он предпочел меня всем женщинам мира. Готов был в лепешку для меня разбиться, потому что во мне была вся его жизнь. И это не обсуждается.

Он даже застонал при этих словах и сморщился, как от резкой боли, весь как-то осел, скукожился. Я еще подумала тогда: «Не нужна мне твоя любовь. Она гроша ломанного не стоит». Но испугалась за него: «Не прихватывает ли сердце?» Потом мысленно отметила для себя без всякой насмешки: «Привирает насчет готовности». От его объяснений в любви в тот момент у меня, наверное, был такой вид, точно я нос к носу столкнулась с живым динозавром.

Еще Кирилл говорил, что каждый сам творец собственных несчастий. Представляешь, мои слова повторил! И знаешь, что под занавес выдал? Конечно, не прямо в лоб, а с загогулинами. Мол, хочу прояснить некоторые обстоятельства… «Я не сразу понял, что меня в тебе поразило, гнал от себя всякую мысль о тебе. Понимал, что недосягаемая, окруженная «ледяной стеной своих совершенств». Сколько раз пытался объясниться, но каждый раз что-то останавливало. Наверное, страх быть осмеянным. Все мерещились твои насмешливые глаза. Поэтому все носил в себе, испытывал жгучую зависть к твоим мужьям. Я был недостоин тебя, недосягаемая моя, но и они все как на подбор не стоили тебя . Прости, что взялся чесать языком на их счет».

Я хотела пошутить, мол, говори скорее, а то успею состариться, но язык не повернулся. Кирилл утверждал, что без меня ничего в этой жизни не приобрел, а только терял. Все у него разладилось. Говорил, что я его просто околдовала, и за всю жизнь он так и не сумел избавиться от наваждения. Рассказал, будто бывал на седьмом небе, когда я удостаивала его своим присутствием в их доме, терпел от меня любую критику, покорно замолкал, потому что она для него была музыкой. Он видел и слышал только меня. Фоном всей его жизни звучал мой голос… И до сих пор он передо мной коленопреклоненный… И теперь, когда каждый день приходится сталкиваться с возможностью и… неизбежностью смерти, он наконец нашел в себе силы исповедоваться.

Я молча слушала. «Эта исповедь – последний грех стареющего «гения?» Прошлые чувства не могут быть предметом обсуждения и осуждения. Давай, продолжай, раз уж начал, – думала я с неопределенным, смешанным чувством. – Только твоя любовь ко мне – это твоя идея-фикс. Отмазка неудачника. Надо было жить мудростью и опытом, а не фальшью и фантазиями. Надо жить, даже если ты на краю…

Выдаешь желаемое за действительное. Оправдание своим неудачам придумал. Не умеешь ты любить. Да и не в те двери стучался». А он понес чушь о том, что постоянно натыкался и ненавидел эту беспомощную, виноватую, сочувствующую улыбку жены и ее патологическую честность. Что она, живя в выдуманном ею иллюзорном мире, упрямо верила, что если быть хорошей, то все ее будут любить. Она словно из девятнадцатого века…

Меня покорежили слова Кирилла о Тине. Кому выдвигает обвинения! Человеку с небесной душой! Мои мысли о нем балансировали на грани дерзости. Но на тот момент я решила, что не всегда стоит подлецу говорить в глаза, что он подлец, а дураку, что он дурак. Все-таки человек только из больницы. А может, я просто не смогла после его признания гнать обычную пургу. Язык не поворачивался обругать его. Это было бы совсем уж бессердечно. Хотя в моей ситуации он бы, наверное, ни перед чем не остановился. Я слушала его и тем пыталась выиграть время на то, чтобы привести свои мысли в порядок.

«Идеалистические воззрения не помешали Тине в реальном мире остаться порядочным человеком… А Кирилл… Какая Инна все-таки разная. В этом я тоже вижу ее некую особую талантливость», – неожиданно подумалось Жанне.

– А Кир все свое талдычил: «Мол, теперь не имеет значения кто кому врал, какие были страсти. Что было – давно быльем поросло, и все же… Вот ты такая резкая, жесткая, а я все равно, как нетрудно догадаться, люблю тебя. Парадокс? Если, условно говоря, каким-то немыслимым путем ты полюбила бы меня… если бы дала хоть малейший повод, хоть ничтожнейший намек, я не упустил бы возможность… Не за что мне было зацепиться.

А ты любила определенность. Да и глаз у тебя наметанный. Хотя взгляды наши отчасти совпадали… Ты никогда не полагалась на чьи-то бескорыстные, добрые чувства в силу их зыбкости, ненадежности… Слишком часто нас обманывали, пусть даже не назло, а по беспечности… Да и я выглядел не лучшим образом. Попал в яблочко? К тому же еще эти мои глубокие внутренние комплексы, идущие из детства. А я голову от тебя потерял… По большому счету ты презирала меня. Ты даже не соблаговолила выслушать меня. Я отчетливо помню тот вечер. Ты ему не продала особого значения, а я надеялся. Все могло сложиться иначе, и я не пустился бы во все тяжкие… Я был подавлен твоим брезгливым безразличием».

«Когда это было? Не помню никаких объяснений! Был разговор. Но, мне тогда и в голову не пришло, что за непонятными, высокопарными нескладными, нервными словами может стоять изломанная судьба. Ужас в том, что я на самом деле дразнила его, не зная, что режу по живому, – переживала я молча. – Теперь-то мне понятно его поведение, все сходится… Он тогда явился ко мне в общежитие при полном параде. В галстуке! Предлагал вместе рвануть «на юга». «Что за наезд? – думала я тогда. – Это при его-то нищете? Где взял деньги? Украл? Чистейшей воды авантюра, бред».

Боже, как же все перемешано в котле жизни!.. Ну так вот, Кирилл продолжал:

«В прошлом теперь ничего не подправишь, не подчистишь, не изменишь. Если по-хорошему, надо было давно объясниться. Ладно, проехали! Все надоело, обрыдло. Постарел. Замучило болезненное ощущение быстро ускользающего времени, стал чувствовать с острой волчьей тоской, как мало осталось мне ярких мгновений даже таких, что бывают под градусами».

И был у него при этих словах слегка безумный отсутствующий взгляд несчастного непризнанного гения.

Потом превозносил и славил меня. Говорил с мелодраматичным надрывом. Позволю себе заметить: я не любительница подобных сцен. Честно говоря, мне даже не хотелось его как-то утешить. Меня даже познабливало от его признаний. Поперек горла мне были его прошлые воздыхания. Хотелось заорать в истерике: «Я уже не могу спокойно слышать твое имя! Пойми, слово «любить» не бывает в повелительном наклонении! Опять блефуешь? Что ты ко мне привязался? Это твои проблемы, прекрати ерничать».

В общем, ахинею Кир нес. Заговорил меня до потери пульса. Вот приспичило! Буквально смаковал свои чувства ко мне. Виноватить меня решил? Думал, паду ниц пред ним? Его пылкие излияния ничего не говорили моему сердцу. Я слушала и пыталась уверить себя, что все это только слова, пустые фантазии неудачника. Едва ли не окрысилась на него. Мол, ноги моей теперь больше не будет в вашей квартире. А во рту наждачная сухость и язык словно прилип к нёбу. Нестерпимо ныл затылок, и казалось, что голова вот-вот взорвется. Я будто зависла в каком-то болезненном промежуточном состоянии.

«Устроил Кирилл Инке балаган. Если счастье замаячило у горизонта, надо было гнать дурные мысли и бежать за ним, задаваться целью и добиваться ее, а не распускать слюни и с горя бухать. Его любовь к Инне, тоже своего рода проявление эгоизма, – беспощадно подумала Жанна, почувствовав неприятный холодок в груди. – Надеялся стать дополнением к сильным качествам этой женщины? Губа не дура… Меня не проведешь. Гнать от себя таких кавалеров надо, чтобы и другим неповадно было. Правильно Инна поступила, нечего приваживать альфонсов. Такой, и добившись любви, не будет в услужении», – поздравила она себя с собственной проницательностью и тут же подумала: «Ну и словечки из меня полетели! Откуда они? Я же не вращаюсь в примитивном пространстве незрелой молодежи и не общаюсь с подонками».

– Кирилл говорил мне о своей любви, но так словно меня не было рядом. Он будто напрочь забыл обо мне, даже ни разу не посмотрел в мою сторону, и только слезы текли по его бледным исхудавшим щекам. Он утверждал, что «только раз в жизни был счастлив, когда влюбился в меня и даже готов был покончить с собой, воображая, будто держит меня в своих объятьях. Хотел навечно остаться в этой сладкой мечте, чтобы умереть счастливым и больше ничего не испытывать. Лучшего для себя не мог придумать. Но судьба, видно, давно наметила и определила ему другую дорогу».