Реквием

– «Вот она – настоящая жизнь!» – воображают некоторые бывшие школьники, вырвавшись от родителей на свободу. Мне так же не нравились забулдыжные выходки пьяных студентов. Я была далека от их бесхитростных полувзрослых, неумелых радостей. В нашей теплой компании жизнь внешняя звучала в лад с внутренней. У нас были праздники души и скромных вкусовых ощущений. Там, где сходились пути друзей, весь мир на некоторое время уподоблялся родному дому.

Инна опять о детстве заговорила:

– Твоего первого детдомовского дружка вспомнила. Его мир был окрашен во все цвета радуги, а твой был тихий, нежный и печальный. Он обладал удивительной чуткостью к цвету, к радости, а ты – к людскому горю.

– Было крепкое, надежное сцепление единства противоположностей. Развела нас судьба.

– А помнишь, я случайно мячом высадила стекло в окне соседей. Не из рогатки же шмальнула. Убегаю и слышу в спину: «Опять разоряешься! Спасу от тебя нет. Настигнет тебя возмездие». Обычно в руки не давалась, а тут не открестилась, не отбрехалась, схлопотала подзатыльник от бабки, мол, за ум пора браться, лахудра чертова. А я тогда не нарочно. Только объясниться не дали. Я – кто? Так, мелкота, горох. Меня уважать не надо. Тогда я сильно переживала кризис недостатка внимания. Ни отца, ни матери рядом. Бабка вечно занята.

– Не то слово!

– Триумф и трагедия. Свобода и глупость. Сначала делала, потом думала. Кто бы мне это растолковал и в голову вложил, а не вколотил. Все только распекали. Вот я и перестала чужих взрослых слушать. Потом и мать, и бабка стали мне не указ. И это при том, что учительница неоднократно напоминала слова Пушкина о том, что «неуважение к предкам есть первый признак безнравственности». Обычно непредвзято сказанное слово быстрее доходит. Но сама я не скоро «дотопала» до сути, не скоро обнаружила унизительность своей роли в уличных «спектаклях». Приятно было думать: делаю, что хочу, иду, куда влечет. Только потом иногда бывало ой как тяжко! Не раз я пробовала ходить не теми путями…

– Не надо кукситься, от зимы есть хорошее средство – весна. – Лена попыталась отвлечь подругу от меланхолии.

– Только не скоро зима в душе повернула на весну, – усмехнулась та. – Трудно в детском возрасте причинно-следственные связи между событиями устанавливать. А тут еще отцовские гены своеволия и упрямства проступали. О них постоянно напоминала мне мать. Мол, не прервалась чёртова отцова порода, отросла веточка и крепко укоренилась. Да и безрадостное детство во мне бунтовало. Вот и подбивала мальчишек на шалости. Но тебя не удавалось совратить. Не хотела ты вливаться в наш «коллектив». Тебе нравилось читать, анализировать задачи. Ты находила их захватывающими. Хотя при острой необходимости, если по делу, и ты могла, заступаясь за кого-то, пустить в ход кулаки. Не шла на попятную.

Обычно от мальчишек ждали мужских поступков. Им приходилось доказывать в своей среде, что имеют право «на гордое звание мужчины», на первенство. Часто это выглядело глупо. И у некоторых взрослых, обладающих набором предрассудков типа: настоящий мужик обязан пить, драться и доказывать, что не трус, мы наблюдали проявление переоценённости силы. Нет чтобы словами, умом.

Я боялась драться, но преодолевала себя, и в этом тоже видела свое мужество. Это было очень даже мое. «Раззудись плечо! Немыслимый азарт! А ты в выполнении трудной работы его находила, мол, сумею, добьюсь! Прилежно и упорно постигала, казалось бы, недостижимое, словно черпала в этом колоссальное удовольствие. И я осмеливалась предполагать, что тебе на самом деле нравится вкалывать. Ты была вечно по горло занята работой, а я не знала, куда себя деть. Мной руководил страх быть изгоем в нашей хулиганской компании, а ты пыталась чем-то красивым или умным приковать к себе внимание. Старалась быть не похожей на других, но иначе, чем я.

– Выдумываешь. Не старалась, само так получалось. Мне в этом плане было намного легче, чем тебе. В шесть лет я уже четко ощущала, где права, где нет, чувствовала, кто передо мной: хороший человек или плохой. Конечно, каких-то тонкостей не понимала… Видно, детдом хорошо «просвещал» и заставлял думать. Там же произошло мое первое столкновение с неизбежностью. Я рано поняла, что недостижимое существует, и это сослужило мне хорошую службу, когда я стала взрослой.

– Большинство детей каким-то чутьем, не отдавая себе отчета в причинах, угадывают что правильно, а что нет. Только не я. Может, и правда гены виноваты? Дурная слава опережала меня. Мать редко наезжала из города, но все жалобы от соседей успевала выслушивать. То не поздоровалась с кем-то, то грубо ответила, то подралась. Но ведь всегда за дело! Та тетка не заслуживала, чтобы я ей здоровья желала. Я ее пламенно ненавидела. Эта зараза вызывала во мне благородную ярость! Я из принципа ее не замечала. Так иногда хотелось с детским, телячьим восторгом швырнуть ей вдогонку роскошный, ядреный «развесистый» матерок и при этом испытать шикарный прилив гордости! И тем хотя бы на время отодвинуть свои внутренние проблемы. Но, положа руку на сердце, сознаюсь: не трогала я ее. Боялась, что бабке чем-нибудь навредит.

– Не распинай на кресте ни себя, ни других. Когда мы ненавидим кого-то, мы ненавидим в его образе и то, что сидит в нас самих.

– То, чего нет в нас, – не трогает.

– Ты же сама замечала, что мы постоянно, подчас неосознанно, сверяем нашу внешнюю жизнь со своим внутренним «я».

– Ты хочешь сказать, что в тебе нет ненависти к Андрею, потому что в тебе вообще ее нет? Если бы все ненавидели зло, поселившееся в их сердце! Некоторые им гордятся до старости.

– Не от большого ума.

– Я в детстве любила сказать, точно кипятком окатить. Часто уснащала речь отборной бранью и не раскаивалась. Матом легко было наладить не только мальчишек, но и некоторых вредных взрослых. Раз-два – и дело на мази. Я в дамках. Отстали! Переходила все мыслимые и немыслимые пределы. И никто мне не начальник. Меня будто бес подстегивал. С удовольствием дерзила взрослым. Чувствовала себя в тот момент независимой, сильной, уверенной. А что потом? А-а… трава не расти! И оправдывала свои выступления тем, что я тоже человек и имею право голоса.

Плохой быть интересно и легко. Иду, бывало, «руки в брюки», рискованные шуточки отпускаю, чтобы скрасить себе жизнь, или ору свою любимую «Цыпленок жареный, цыпленок пареный» и такую ощущаю свободу! Тебе такого не понять. Ты «Темная ночь. Только пули свистят по степи» вечно нудила себе под нос. А я другой раз после своих «подвигов» сбегу в лес, упаду в розово-лиловые облака душицы с золотистыми пятнами зверобоя – и ничего мне в жизни больше не надо! Благодать!

– Такое счастье мне было недоступно.

– Я понимала, что ты чувствовала себя ребенком, которому нет места в мире, среди людей без сердца.

– Ты тоже. Мне на самом деле часто казалось, что я слишком чувствительна, чтобы жить в мире несправедливости. Потом обнаружила, что в нем есть много хороших людей. Жалела невезучих. Они заслуживали лучшего. А в лесу ты пережидала, пока страсти в твоей душе улягутся?

– И у матери тоже.

– Обидчивость с годами прогрессировала или затухала?

– По-всякому бывало. Не поручусь, что второй вариант преобладал.

– Не предполагала. Ты вроде бы не из тех, кто во всем и везде видит только худшее.

– Я понимала, что человек в жизни должен держаться за что-то доброе и радостное, чтобы он мог им хоть иногда насладиться. Да, еще один очень любопытный момент. Уже в три года я хотела всюду быть первой. Мечтала отличиться ярким поступком. Я жаждала первенства, и, скажем так, целенаправленно к этому стремилась, будто свыше мне предназначалось быть лидером. А оно принадлежало старшим. Меня не замечали, отодвигали в сторону. Я бесилась, настаивала. Меня наказывали. Родители никогда не шли мне навстречу… Но потом как-то раз оглянулась, всерьез сравнила себя с тобой, увидела реальность и ахнула.

Но Павлик Морозов мне всё равно не нравился. Не смогла бы я так… И Олега Кошевого не любила. Двойственность натуры в нем чувствовала, неискренность. Не понимала его.

– Сережка Тюленин мне тоже больше был по сердцу. Павел Корчагин – не от мира сего, но я всю жизнь была на него похожа. Золушкой в душе никогда себя не чувствовала.

– И не возгордилась? – добродушно поддела Инна Лену. Просто так, по привычке. – Я про пиратов любила читать. Капитаном хотела стать. О справедливости в мировых масштабах мечтала… Бабушке моей сначала революция не дала выучиться, потом дети пошли. А многострадальной матери – Отечественная война. Потом нелады в семье. Горбатились обе всю жизнь на нескольких работах за копейки. Жалко их.

Последние слова Инны прозвучали как стон.

– Мой отец всю жизнь порознь с матерью жил, а на кладбище они рядом оказались, – неожиданно сказала она и всхлипнула. – Может, теперь там у них царит особая атмосфера любви, тишины и покоя. Только теперь я поняла, что с годами ушедшие родные становятся все дороже. Любовь – ощущение необходимости, потребности в друг друге.

И уже в следующую секунду она разразилась потоком слез.

Такого Лене не приходилось слышать от Инны. Она испугалась за подругу, обняла ее и быстро перевела разговор на себя:

– А у меня не было привычки к сопротивлению. Ей не давали развиться, вот она и атрофировалась еще в раннем детстве.

– Ее выкорчевали из твоего характера, как старый трухлявый пень, вывели, как грязное пятно с одежды, – все еще всхлипывая, подтвердила Инна.

– А ты была соткана из противоречий. Грубость в тебе сочеталась с высокими помыслами, устремлениями и с тонкой чувствительной душой, а детская хитринка с самоотверженностью и бескорыстием. Всякая была: искренняя, честная, колючая. Далеко не ангел. Но ты хорошо приспосабливалась к любым условиям, к любой компании. Я так не умела. У тебя часто случались «приступы дурной правды». Это был протест, правота ни за что не отвечающего ребенка, не знающего тонкостей и подробностей жизненных ситуаций взрослых людей, с которыми сталкивала их судьба, мнение ребенка, понимающего одно: его обидели!

– А попав в передрягу, нет чтобы сознаться – маловероятно… не припомню такого, – я упорствовала в своих глупостях. А дело часто было в том, что взрослые преподносили мне не всю правду, а только одну ее сторону. Отсюда мой надолго затянувшийся апокалипсис. Прибивалась то к одной, то к другой компании. Полная свобода… на грани преступления и никакой серьезной помощи в воспитании. Можно обораться – не услышат, не поймут. То ли от неумения, то ли от равнодушия. Внимательный взрослый по одному только жесту, как ребенок воспринимает боль или радость, может многое понять и сказать: «Не дрянь ты, просто не знаешь в чем твоя радость». Ребенку самостоятельно не сразу удается ее понять и разыскать. И все же наибольшим удовольствием для меня было отвернуться к стенке и мечтать, мечтать, сочинять себе настоящее детское счастье, недоступное пониманию взрослых. И у тебя такая же потребность была. Мечты были нашим убежищем, – тихим напряженным голосом пожаловалась Инна.

– В отрочестве мое воображение и мечты уносили меня так далеко от внешнего мира, что с ними у меня была более реальная связь, чем с моим подлинным окружением. А в тебе тогда еще не сформированное благора-зумие не уравновешивало детское сумасбродство и безумствование. Но ты не всегда воевала с «врагами», часто искусно и находчиво прятала свою обиду за немудреной шуткой. Не злой, с выдумкой, с фантазией или иронией. А получая в ответ непонимание и отпор, мужественно сдерживала горькие слезы. И в мой адрес ты отпускала колкие шуточки, над которыми я же первая и смеялась, если, конечно, они не оскорбляли мой слух грубостью и пошлостью и не цепляли за самое больное. Такое случалось, когда ты на весь мир злая была. Я понимала твою боль и не обижалась.

А как-то в колхозной столовой, на току, я заметила, что берешь ты из общей миски, как и я, самый маленький кусочек мяса, а не как братья Антоновы. Те хапали по три, настороженно оглядывались и, давясь, торопились проглотить, не понимая, что лишают товарищей их доли. Куски на стол по числу работников подавались.

– Случалось, конечно, что и не напрасно меня «честили». И училась я через пень-колоду. В деревне учителя были понятливее, терпимее, добрее, а в городе меня дважды изгоняли из школы.

– Я хорошо училась, не потому что боялась опозориться перед классом, не для родителей старалась, получала знания для себя, для своего будущего. Я чувствовала, что тесна мне деревня. Я в ней задыхалась. Легко уезжала в город еще и потому, что не была привязана к земле. Крестьянство – состояние души, а во мне его не было изначально. Оно так и не привилось, хотя я умела ловко выполнять любую сельскую работу.

– Я не спешила расставаться с детством. Я его глупым образом продляла. Вопреки здравому смыслу хотелось подольше пребывать в том периоде детства, когда можно еще не слушаться, капризничать, ни за что не отвечать. И ты, и твоя немногословная бабушка порицали меня за это и за грубое, неуважительное словцо, мол, знай меру, знай черту, за которую нельзя переходить. Совесть во мне пробуждали. Я поражалась необыкновенной нравственной чистоте твоей бабушки. Святой считала. Мешала она жить плохим людям, раздражала их, заставляла вспомнить о заповедях. Все в ней было в меру и к месту – ни добавить, ни убавить. Как сейчас помню ее бесконечную отзывчивость. Очень она была расположена к людям. А мне говорила: «Запомни, в каждом человеке есть Божья частица добра. Мы рождаемся с ней, чтобы нести ее по жизни. И в тебе она есть. Каждый ребенок рождается с талантом. Ищи его в себе и дари людям». Верила в меня. А моя бабуля говорила: «Из дел праведных не построишь палат каменных». И тут же добавляла грустно: «Но и без них нельзя. Не всё о себе только думать, и о других надо бы».

Глупая я была. С пугающим постоянством оказывалась неправой. Опомниться не успевала, как снова и снова попадала в дикие истории.

– Ты была заводилой. Вокруг тебя все сразу оживало. У тебя было несметное количество друзей.

– А ты была душой класса.

– Не думаю. Просто я внешне была веселой. Мы с тобой смотрели друг в друга, как в зеркало. Мне хотелось твоей уверенности, а тебе – моей правильности. Кому чего не хватало…

– Что тебя освободило от зажатости?

– Освободило? Я до сих пор живу в состоянии постоянного преодоления. Когда меня уж слишком сильно достает окружающая действительность, я, как и в детстве, «проваливаюсь» в книги отдохнуть от происходящего. Говоря словами ученого Дмитрия Лихачева, они – моя «внутренняя эмиграция».

– Человек становится взрослым, когда перестает предъявлять претензии к своему детству. Так?

– Я это почувствовала, поступив в университет. Но мне до сих пор стыдно за свое поведение в школе. Учителей зря обижала своей вертлявостью на уроках. Я боролась с собой, но не всегда успешно. Что-то наша машина времени упорно уносит нас сегодня назад, в прошлое, – заметила Лена.

– Она застряла в детстве. Мы будто остались в том измерении. Драмы детства…

– Они все равно несут в себе зерно надежды. И мы верим.

– Люди, оберегая себя от стрессов, придумали массу добрых примет и фраз. И хорошо, – усмехнулась Инна. – Воскрешая события тех лет, я не могу понять, почему некоторые из них канули в безвестность, а другие четко отпечатались в мозгу. Как память выбирает то, что для меня существенное, а что нет?

– Помнишь, у Ахматовой? «У памяти хороший вкус». Она отбирает лучшее.

– Вместе с детством ушли из нас безудержность и сиюминутная значительность каждого дня. И я должна признать, что…

Инна на полуслове остановила себя. И вдруг сказала странно тихим, с легкой дрожью голосом:

– Знаешь, я отца перед самой его смертью в церкви встретила. Наверное, почувствовал, что наступает время уходить в одиночество. Молча стоял, опустив голову. Может, каялся или думал о том, что все мы т а м встретимся. Я была бы приятно удивлена, если б «в мире другом друг друга они не узнали», потому что между рождением и смертью у него ничего не было, кроме любви к себе.

– Деревенские сноровистые, ухватистые дети сильно отличались от городских. В них была какая-то естественная направленность на полезные и правильные дела. Теперь некоторые с иронией сказали бы, что у них было стремление работать не только ради семьи, но и на благо Родины. Надсаживались на работе и думали о том, что останется после них потомкам. И это была правда.

– Городским детям сложнее прививать тезис: «Научиться с детства трудиться – ключ к счастью. И тогда никакая работа не страшна», – заметила Лена.

– Ну, если помыть посуду за собой – великий труд! И всё же я никогда не понимала фразы: добровольный осознанный домашний труд, – рассмеялась Инна. – Дети и внуки наших городских сокурсников не из числа золотой молодежи. Копят знания, а не деньги, вкалывают, ищут себя. Презирают избалованных, не уважают тех, кто должным образом не справляется с обязанностями или хочет проехаться за чужой счет. Раз я слышала, как мой старший племянник втолковывал своему другу: «Напился, вырубился, выпал из времени и соображения. Потерял деньги, время, здоровье. А что получил? Кайф, сомнительное удовольствие? Неравноценные траты. Душевная пустота и пьянство у тебя от безделья. Если с детства взрослые в тебя ничего приличного не заложили, так теперь сам добирай недостающее». Я чуть не расплакалась от умиления.

– А помнишь, в седьмом классе тебя словно подменили. Из коктейля мальчишеского сумасбродства, из необузданного стремления к справедливости и много чего другого, пророс и распустился нежный чудный цветок.

– А мать «депортировала» меня в город, где я потеряла свободную деревенскую жизнь. Мне бы еще хотя бы на годок остаться в деревне, может, и не случилось бы беды, после которой я долго наращивала в своей душе желание жить.

– Она испугалась за тебя, потому что не заметила в тебе позитивных перемен. Ее можно понять. Пятнадцать лет – возраст категоричного эгоизма. Даже я, вроде бы добрая и жалостливая, беспрекословно выполняя все требования родителей, все равно постоянно думала о своих обидах.

– Учиться под присмотром матери я стала лучше, но город калечил мою неокрепшую душу.

– Разве он нарушил твои представления об окружающем мире?

– Усугубил. Веры лишил.

– Максималистка.

– Слово чести.

Инна надолго замолчала. Лена даже стала клевать носом, но голос подруги быстро привел ее в чувство.

– …Бывало, пару дней побуду на селе и начинаю гутарить по-деревенски. Будто сами прилипали к языку ихние словечки.

– Нашенские, – улыбнулась Лена. – С детства привычные слова не режут ухо и снова приживаются легко, быстро и естественно. Ограняет деревня наш бесценный несравненный городской лексический запас. А теперь молодежь, допустим, говорит: «Мне фиолетово». Я знаю, что значит эта нелепая фраза, но органично воспринять ее не могу. Она не пополняет мой словарь.

– А у моего первого мужа, как он ни старался, не получалось говорить с деревенской интонацией. Не было в его произношении мягкости и певучести. Не тянул он гласные звуки. Просто гэкал.

– …А в какие игры мы играли, какие баталии разворачивали! Устраивали противникам ловушки, строили козни, плели заговоры, делали засады, ловили и допрашивали шпионов. Те обязательно были с другой улицы.

– Ты меня опекала. Летом наши носы лупились от солнца, а зимой от мороза.

– Ты только одно лето с нами играла, потом тебя запрягли.

– …Знаешь, мне кажется, бутерброды и всякие там «хотдоги» дети изобрели. Помнишь, кто победней, те с подсолнечным маслом, с солеными огурцами, с ломтиками жареной картошки и лука делали себе «тормозки», кто позажиточней – с салом и даже со сливочным маслом.

Лицо Инны на миг просветлело. Она забылась-задумалась на какое-то время, словно ушла из своей нынешней, тяжкой жизни в другую, лучшую. Взгляд смягчился и затуманился набегавшими добрыми слезами.

– Со сливочным маслом я что-то не припоминаю. Его могла позволить себе только дочка станционной буфетчицы, – неуверенно протянула Лена и добавила шутливо:

– У нас сегодня «момент истины», раскаяния и очищения?

– …Бывало, возвращаюсь домой затемно: колени и локти в ссадинах, платье в лоскуты. Значит, с дерева навернулась. Кино да и только! Нагоняй, конечно, получала. Игры нас многому учили. А ты была лишена этой привилегии. Ты в семье безотказной золушкой была. Хлеб свой хребтом добывала. Сиротой была при живых родственниках. С утра впряжешься в нудную домашнюю канитель и до вечера, как старушка какая-то. Взрослела семимильными шагами. В детдоме у тебя не было детства. И у родственников в услужении, на подхвате, как в застенке, за высоким забором с колючей проволокой. Ни погулять в лесу, ни поиграть с подружками, ни повеселиться от души. Ни воли, ни свободы. Без прелюдии сразу во взрослый омут ухнула. Мы тебе сочувствовали. Все мои подружки помогали матерям, но ведь не так, чтобы как ярмо на шее.

– Детство было. Просто оно бывает счастливое и не очень. А что работа? Она – да будет тебе известно – не обременительна. Вкалывая, я испытывала удовлетворение.

– Мозги мне полощешь? Получала эманации удовольствия от самого процесса! Вместе с потом выгоняла из себя всё плохое? Так и не спустилась с детдомовских мечтательных облаков. Навалять бы тебе по шее.

– Я уважала себя за то, что способна себя преодолевать, радовалась тому, что многое умею. Ведь никогда не знаешь, что в жизни может пригодиться.

– В городе пахала, дрова колола, грядки копала?

– Я скромно гордилась сделанным кому-то добром, укреплялась физически и морально.

– И психически. Нервишки-то у тебя поначалу были совсем никудышные.

– Правильно. Физический труд еще никому не повредил, особенно если видны его результаты. Ты не поверишь, после работы у меня часто возникало состояние душевной приподнятости, какой-то благости, что ли. Я не буду оригинальна, если скажу, что физический труд незаметно, словно в игре, формировал во мне хорошие качества. Еще мне нравилось, что руки и мозги одновременно вкалывали. Работать любила в одиночку, чтобы никто думать не мешал. Понимаешь, сплошные плюсы! Помню, колю торф и в уме обдумываю трудную задачу. Мысли крутятся, крутятся. Решила и вдруг ощутила сильное впечатление, родственное высокому духовному наслаждению. Я почувствовала состояние восторга от удивительной ясности. Так родилась любовь к математике и желание понимать огромный мир чисел. Но чаще всего о жизни размышляла, искала в ней правильные пути, родителей, чужих людей оценивала, себя критиковала.

– Нагружали тебя, и тем самым выражали доверие, признавали равной среди равных? Ха! А ты из кожи лезла, доказывая свою рабскую лояльность, горы сворачивала, – хмыкнула Инна.

– Если на то пошло… именно тогда я поняла, что нет большего счастья, чем хорошо выполненное дело.

Инна нашла уверения Лены не слишком искренними.

– Вкалывать за кого-то другого? Ну, если учесть, что иного счастья тебе не больно-то много перепадало…

– Беззаботное детство вселяет радость и доверие к жизни, а трудное учит уму-разуму, осторожности, что придает уверенности в будущем. В нём вольно и невольно приобретается естественная закалка. Грустные были, наполненные болью, и все же по-своему прекрасные годы. Где-то я читала, что творить добро необходимо, чтобы достраивать себя как личность. Это достраивание ни Бог, ни природа, ни государство на себя взять не могут.

В моем детстве школа была чудной отдушиной и любовью. Да, тысячу раз «да»! Школа нравилась прежде всего общением, свободой, умными, терпеливыми учителями, знаниями. В школе все были доброжелательные, сами вызывались помочь. Не кидались врассыпную от чужой беды.

– У тебя всегда была прекрасная память на всё хорошее, праведная ты моя. К сожалению, инстинкт доброты и сострадания у многих детей теперь телевидение уничтожает.

21

– В моей семье плохо было то, что все взрослые вольно или невольно постоянно поддерживали во мне чувство вины. Бабушка виновато опускала глаза, мать укоряла взглядом, если я что-то не так делала по неумению или непониманию. Я же никогда не перечила. Знала, что такое долг и послушание. И ведь не бедовали, а отчим будто из милости кормил. Можно подумать, что мать не работала с ним наравне и даже больше. Эта вечная неловкость и зависимость! По какому-то негласному закону мужчина играл в нашей семье первую скрипку. А что он делал из того, что мать не умела? Да ничего!

А в чем я была виновата? Я лишила мать уважения и благочестия? Бабушка, не имея пенсии, – один из сыновей в войну пропал без вести, – так же, как и я, неуютно себя чувствовала в семье. Не раз я слышала от отчима: «Что, я, тещу не смогу прокормить?» Разве она мало вкалывала, отрабатывая свой хлеб? Гордая была, но жизнь дочери боялась осложнить, вот и страдала молча. И позже, когда вышел новый указ о пенсиях, он не захотел ехать в город похлопотать за бабушку. Ему было выгоднее, чтобы она от него зависела.