Надежда

Вдруг мать затряслась и закричала: «Взбучки захотела! Я вышибу из тебя дурь, сотру с лица земли!» – и наотмашь ударила меня по лицу. Оно запылало раскаленными углями. Я обомлела и онемела от обиды, но стерпела, надеясь, что теперь с нее спадет злость. Такое неоднократно замечала. Сгоряча мне больно не было. На сердце противно сделалось. Ударить по лицу – это тебе не по пятой точке! Здесь достоинство страдает. А что поделаешь? Атмосфера чрезвычайно накаленная. Кроме терпения, я не вижу для себя другого выхода.

Господи, а теперь-то за что? Из огня да в полымя!

– Погодите! За что бьете? Мы же просто шли через поле, рвали цветы и пели песни. У меня было солнечное настроение, понимаете?! Или вы, кроме гадостей, в голове уже ничего не держите? За что мне такое? Что плохого я сделала? Я же нормальный человек. Почему я не понимаю вас? В чем мой позор? Объясните! – глотая слезы, шептала я.

– Ах, не понимаешь, с инфантильным упорством дурочкой прикидываешься?! Коленца выкидываешь, а угрызений совести ни на йоту. Сейчас растолкую, тварь поганая!

– Не тварь, не унижайте! – простонала я, бессильная что-либо изменить.

«Эх! Еще этот Димка на мою беду точно из-под земли у магазина вырос и привязался! Черт бы его побрал! Хоть в глаза плюй – не отстает! Немудрено, что мать, увидев его, разошлась», – молча злилась я на настойчивого обожателя.

– Ты еще нервы мне мотаешь, гадина! – переходя на фальцет, вскричала мать.

Текли слезы, сжимались кулаки. Хотелось исчезнуть далеко и надолго. «Конечно, я виновата, что прогуляла на станции. Но в этом нет большой беды. Зачем из мухи слона делать? Моя трагедия в том, что я боюсь матери и утаиваю от нее даже самое хорошее. Это же ненормально! В семье не должно быть такого! Господи, я же не прошу меня любить! Но понять-то можно попытаться?»

Свирепый вид матери заставил меня трепетать. Я не знала, чего еще ожидать от нее и затравленно озиралась. Вдруг она схватила рубель (ребристую доску, предназначенную для глажения белья) и огрела меня по спине. Я как ошпаренная выскочила на кухню. Дорогу матери преградила бабушка. «Бей меня», – сказала она спокойно, хотя лицо ее было белым. Мать тяжело опустилась на стул. Ничего больше не возразив, голосом, прерывающимся от рыданий, я вскрикнула: «Надоело все! Лучше в омут головой!» Стремглав выбежала из хаты. Кубарем скатилась с порога и помчалась куда попало.

Остыла. Последние отблески дня слабо румянили облака у горизонта. Вздымался синий седой сумрак. Вернулась, глотнула студеной, чистой как слеза, колодезной воды и легла в постель.

Ночью, отвернувшись к стене, в который раз «перемалывала» печальный финал событий дня. Неотвязная, тоскливая мысль сверлила голову и отлучала от сна: «Я родня матери, ее ахиллесова пята, отец против моего проживания в семье, отсюда все последствия, отсюда нетерпимое отношение ко мне».

Подошла бабушка и тихо присела на кровать.

– В справке написано, что ты проходила женский кабинет. Вот она и вспылила. Не верит, что ты без греха.

– Почему? Я никогда не лгала ей! Я еще ни разу не целовалась. И не смогу позволить себе такое, пока не пойму, что мои чувства всерьез и надолго.

– Нервы у Клары расшатаны на почве ревности. Не контролирует себя.

– А вы объясните ей.

– Никому не верит в семье. Болезнь есть такая. На больных нельзя обижаться. А в остальном, – она совершенно нормальный, здоровый человек.

Бабушка ушла. Перед глазами измученное, иступленное, но еще красивое лицо матери. Говорят, на певицу Людмилу Зыкину похожа… Корона темно-русых волос надо лбом. Ранняя седая прядь над правым виском. Скорбные морщинки… Ее благонамеренные, возвышенные мечты о семейном счастье оказались несбыточными?..

Поток горьких мыслей остановился. Она не виновата? Из-за отца все беды нашей семьи?

СТИХИ

Начало июля. Воскресенье. Давно не было дождя, поэтому тополиный пух все еще носится по дорогам, застревая в траве. В парке сухие сережки деревьев обволоклись пухом и образовали на земле ковры с чудесными рисунками. Они кажутся мне состоящими из старинных надписей, восточной вязью волшебных заклинаний, на которых едва просматривалась туманная бесконечность веков. Липы от буйного цветения посветлели, загустели и похорошели. Многочисленными зелеными глазами смотрят на меня плоды крупнолистых каштанов.

Залезла на самое высокое дерево. Сверху серебристые верхушки тополей как пенистые гребни морских волн в зеленом море парка, а ряды кустов ивы кажутся стадом сказочных овец. Вижу людей, загорающих на пляже. Странно, отсюда их фигурки схожи с муравьями! Небо сегодня ослепительное! Какое разнообразие оттенков белого, серого и голубого!

Спустилась на землю. Тут же в парке около детдома встретилась с Леной. Загодя договорились. Обменялись альбомами. Сидим на бортиках песочницы, болтаем без умолку. Редко встречаемся. Рады друг другу.

– Было бы время, так целыми днями рисовала бы! – с неподдельной грустью вздыхаю я. – Знаешь, Лена, в этом году я устраивала у подшефных октябрят конкурс рисунков и поделок из пластилина. Первоклассники лепили птиц. Один мальчик, чуть не плача, принес мне неудавшегося, по его мнению, лебедя. Взглянула я на фигурку и внезапно почувствовала в ее позе что-то напряженное и трагичное. Я изогнула безвольную прежде шею птицы и опустила книзу, а голову устремила вверх. Теперь казалось, что из раскрытого клюва лебедя вырывается крик прощания с небом, а может быть, то был вопль о желании взмыть в облака. Птицу слегка клонило набок. Усилием распростертого, будто бы трепещущего, чуть приподнятого крыла она грациозно стремилась сохранить равновесие. Из неуклюжей она вдруг превратилась в изящную, но странную. «Она раненая!» – вдруг воскликнул мальчик. И он был прав. Я подумала, что вот так, одним удивительным мгновением, у великих художников могут рождаться прекрасные замыслы и шедевры. На выставке и взрослые, и дети останавливались перед лебедем и долго молча вглядывались в его позу, пытались уяснить, что она представляет собой. Наверное, каждый видел свое, только ему понятное… Я вот иногда смотрю издали на портрет, висящий в нашем классе, и мне кажется, что седая голова ученого выглядывает из рамы, а губы чуть-чуть насмешливо, хитренько улыбаются. А вблизи эти странности исчезают. Еще я люблю рассматривать цветные рисунки с мелкими деталями, приблизив их к глазам. Когда долго вглядываешься, появляются такие новые неожиданные картинки, не имеющие ничего общего с на самом деле нарисованным. Мать ругает, что зрение порчу. А мне так интересно! Словно в фантастический мир попадаю. Это мой секретный домашний кинотеатр.

Лена, я люблю составлять рисунки из расположения листьев на деревьях, из трещин на штукатурке. Вот лицо скорбной матери, склоненной над погибшим, вот самолет, рвущийся ввысь. Видишь на песке титана, раздвигающего горы? Обрисовать тебе его? Смотри, какая выпуклая рельефная грудь у этого исполина! Он дышит. Разглядывай его под разными углами, тогда сразу заметишь, – объясняю я Лене свои рисунки на песке.

– Откуда ты знаешь, что он гигант? Может, он маленького роста? – наморщив лоб, сомневается Лена.

– Береза рядом с ним. Сравни их. Знаешь, я заметила, что когда ребенок учится рисовать портреты, то поначалу изображает лица, похожие на себя. Я в своем классе эксперимент проводила: ребята анонимно «малевали», а я угадывала, где чей «шедевр». А еще мне кажется: я больше узнаю о человеке через лицо, руки, движения, чем по словам. Люблю людей. Мне интересно смотреть на них, – сказала я с радостной откровенностью.

А Лена вдруг залилась громким раскатистым смехом. Я немного смутилась и растерялась. Уши мои запылали. Что, глупость сказала? Но не успела я ни разозлиться, ни обидеться, а Лена с подкупающей искренностью уже созналась, что не понимает моей восторженности. И принялась сначала уныло, упавшим голосом оправдываться, а потом с мрачной решимостью холодно объяснять свое поведение плохим характером. Я была обескуражена и только нерешительно возражала ей. Вдруг Лена прищурилась, посмотрела на меня ласковым смеющимся взглядом и спросила совершенно неожиданно, мягко и внятно, очевидно желая доставить мне удовольствие, исправить настроение, вызванное непредсказуемой вспышкой:

– Что это у тебя в альбоме изображено с помощью различных квадратов?

Меня удивила столь быстрая смена в ее настроении, но я, изо всех сил борясь со своей дремучей прямолинейностью, ответила достаточно дружелюбно:

– Это фигура спортсмена: голова, плечи, пятая точка. Маленький квадрат, большой и опять маленький. А это – интеллигента: большой квадрат, маленький, большой. Для юмора. Понимаешь?

– А это чей портрет? – глаза Лены сверкнули ярко выраженным лукавством.

– Яшкин, точнее Вальки Потанова. Яшкой его дразнят.

– Он тебе нравится! – с торжествующей ухмылкой заявила Лена. – Очень уж старательно ты рисовала.

– Нет, – дернулась я холодно и нервно. – Самолюбивый, волевой. Есть в нем что-то особенное, учится неплохо. Но не могу его понять. Представляешь, говорит: «Женюсь обязательно на молоденькой девочке и буду лепить из нее, что захочу». Вот бестолковый! Жена, повзрослев, не станет подчиняться, сама захочет быть личностью. Он думает, что она всегда будет игрушкой в его руках! Разве так можно семью строить? – с тихим сожалением добавила я.

– Дурак звезданутый. А когда у него не получится командовать, так детей оставит жене и сбежит, да еще будет мнить себя несчастным и ее во всем винить. Работает у нас такой. Слюни до полу распускает, когда жалуется нянечкам на свою неудачную судьбу, – зло возмутилась подруга.

Лицо Лены сразу превратилось в угрюмое и непроницаемое. Хотя она не обращалась ко мне, я чувствовала, что от нее исходят недобрые, темные волны. Не сказать, что я испугалась, но в компании с Леной ощутила себя очень неуютно. Даже холод пробежал между лопатками. Промелькнуло желание уйти. Тут же подумала: «Сколько обиды и боли накопилось в ее душе! С нею сложно, но и ей самой тяжело. Наверное, я тоже бываю несносной. Нас сближает общий недуг – одиночество». Может ей надо выговориться?

Пересилила себя и осталась.

В глазах Лены сверкал жесткий огонь, голос звучал хрипло, раздраженно. В нем проскакивали нотки металла. Нервно дернув уголками рта, она вдруг засмеялась надтреснуто и жалобно. Мне было больно и досадно, что наш разговор вместо радости приносил горечь, и оставлял неприятный осадок, но я понимала, что Лену обуревают тяжелые воспоминания, и захотела отвлечь ее. Воспользовавшись минутным оцепенением подруги, я как можно более заинтересованно спросила:

– Лена, почему у тебя вот здесь одна половина рисунка цветная, а другая – черная?

– Яркой краской я изображаю свое будущее после детдома. Вот это – моя лестница мечты, – отозвалась она тихо.

Я с живостью подхватила:

– Как мы похожи! А мой рисунок называется «Лестница надежд». По ней я иду к вершине моей мечты. Каждая ступенька – преодоление. Но я не рисую жизнь после школы розовым цветом. Кто тебя кормить будет после детдома, где ночевать будешь? Моя старшая сестра рассказывала, что на стипендию жить голодно, – осторожно выразила я свое сомнение.

– Зато свободно! – мечтательно воскликнула Лена и даже глаза от удовольствия прикрыла.

– Свобода дорого стоит. Она с ответственностью связана. Свободному приходится самому всего добиваться. Не у всех характера хватает справиться с трудностями. Даже некоторые взрослые предпочитают жить на всем готовом. Наш дядя Афанасий в армии остался работать. «За меня офицеры думают», – объяснил он нам свой выбор.

– Все равно я хочу поскорее стать самостоятельной, – упрямо возразила Лена.

– Тебя не пугают трудности, потому что ты их себе не представляешь. Ты не знаешь, что такое учиться, три раза в день готовить себе еду. Сумеешь ли ты сказать себе «нет», когда захочется конфет, чтобы потом не ходить голодной? Заработать денег не сможешь, потому что четырнадцать лет – не семнадцать. В детдоме тебя растит государство, а когда выйдешь из его стен, то уже никто не будет обязан нянчиться с тобой. Все станут считать тебя взрослой. Не торопись. Заканчивай десять классов. Ты же почти отличница. Моя подруга Лиля из городского детдома плакала, когда ее хотели в училище отправить. В четырнадцать лет мы еще очень глупые.

Однажды был у нас классный час по теме «Свобода». Ну, мы все выучили слова Карла Маркса, что «свобода – осознанная необходимость», и воображаем, что умные. Моя мать как пошла сыпать вопросами, так у нас ушки-то сразу и завяли с пылу-жару. От стыда, конечно, за самонадеянность и самоуверенность. Мать говорила, что свобода – это возможность, желание и умение ограничить свои эгоистические наклонности, что она только шанс, а кто и как ею распорядится, вот в чем вопрос! Важно осознание необходимости свободы. Но не все в ней нуждаются. Некоторые считают, что о свободе имеет смысл вспоминать, когда кто-то мешает работать или отдыхать.

Вот революция – это момент свободы, момент истины. Никто не спорит. А что после февральской революции произошло? История объяснит. Хотели капитальный ремонт страны сделать, да стена рухнула. Что за той разрушенной стеной было? Мифы о счастливом прошлом, порожденные традиционным крестьянским мышлением? Конечно, нельзя отнимать историческую память, подрезать корни народные. Только истории не предъявишь претензий.

Еще такой вопрос ставила: «Свобода может быть только индивидуальной или она для большинства, для масс?» Она может быть ложкой меда в бочке дегтя и наоборот. Одни говорят, что культура это свободное деяние, а другие утверждают, что она – нравственная категория, и уход от духовных ценностей не прокладывает дорогу к свободе, это бегство в никуда.

В России духовные ценности всегда были выше денег. Без доброты ничего хорошего не существует. Потому что свобода не анархия, не вседозволенность. И высокую культуру надо внедрять в массы, потому что воспитание – это процесс навязывания. И никуда от этого не денешься… У меня голова кругом пошла от разнообразия аспектов и понятий. Какое поле деятельности для умных людей! А ты говоришь, свобода! Что ты в ней понимаешь? – разошлась я не в меру.

– А зачем мать в такие дебри вас тащит, мозги ерундой забивает? – удивилась Лена.

– Ерундой?! Зачем заставляет задумываться? Для того, чтобы умнели и глупо не заносились, чтобы понимали, что еще много, очень много должны изучить, осмыслить. Зачем муж Анны Карениной заставлял своего маленького сына Сережу запоминать изречения древних философов и мыслителей? Я полагаю: он не считал, что понапрасну тратит время; наверное, видел какой-то смысл в подобных занятиях. Может, он, таким образом, закладывал в нем понятия, которые ребенок позже глубоко осмыслит. Я сожалею, что нас с младших классов четко не обучают основным жизненным понятиям, без осознания и осмысления которых мы ведем себя как глупые котята, поэтому с удовольствием хожу на классные часы. В спорах меня подкупает уважительное отношение к нам, как к равным. И Анна Васильевна старалась нас так воспитывать на уроках, но ей надо было успевать пройти программный материал.

– Наша математичка говорит, что дурака можно привести к ручью знаний, но заставить его пить из него нельзя.

– И наша объясняла, что некоторым вещам нельзя научить, можно только научиться. То есть необходимо желание обучаемого, понимание им важности данного предмета или вопроса. Не про тебя эти слова. Брось прикидываться половой тряпкой! Ты же умная девчонка! – горячилась я.

– Все равно уйду из школы! Надоело учиться и нотации воспитателей выслушивать! Нелепо отказываться от такой возможности, – нетерпеливо перебила меня Лена.

Ее лицо засветилось радостью и мечтательной решимостью.

– Ты же еще совсем недавно мечтала об институте. Кем ты хочешь стать? – спросила я заботливо, но с прямолинейностью, всегда меня отличавшей.

– Не знаю. Рисовать люблю, – неопределенно бросила Лена.

– Значит художником или учителем рисования? – допытывалась я дотошно.

В ответ услышала равнодушное:

– Нет, этим я для удовольствия занимаюсь. И школу не люблю.

– Вот видишь, ты еще не определилась. А мне нравится школа. Только она слишком деловая. Романтики мало. Я с удовольствием воспринимаю праздники, сборы, люблю суету подготовки к ним. Но все равно это не то! Самое яркое и радостное – в моих мечтах и в книгах. А мне хочется не только мечтать, но и делать что-то особенное, участвовать в фантастических проектах! Может, нарисовать удивительную картину или написать такой стих, чтобы все поразились? Только боюсь, что не сумею. Здесь талант нужен, – смущенно закончила я свой пафосный монолог, понимая, что меня опять занесло.

– Да, стишками в стенгазету никого не удивишь, – язвительно хмыкнула Лена.

– Вот бы спектакль про любовь поставить! Не школьный. Взрослый. Такой, например. Сцена разделена на три части. По центру – свет. Справа и слева две комнаты. В одной – он, в другой – она. Обе комнаты в полумраке.

– Зачем полумрак? – искренне удивилась подруга.

– Неловко о своих чувствах говорить при ярком свете. Слушай дальше. Она страдает, он переживает, злится.

– Но такое уже тысячу раз описывалось в книгах! – пренебрежительно высказалась Лена.

– Пьесу можно перелицевать, главное – не подражать, свою душу в нее вложить. Может, сюжет усилить особой формой постановки спектакля? Я бы изобразила мечты женщины в виде порхающих в танце девушек в прозрачных одеждах. А мечты мужчин…

– Ох, и достанется тебе за такой спектакль! – истерически захохотала Лена, прервав мои восторженные разглагольствования.

Я не обиделась.

– А если откровенно показать, как на самом деле мучается человек, когда его отвергли или когда ему изменили? Какой он бывает тогда злой, жестокий и слабый? – предложила я неуверенно.

– Кому охота на плохое смотреть? Такого «добра» вокруг сколько угодно! – фыркнула Лена.

– Ты права: душа радости просит. Значит, опять безуспешные попытки, пустые фантазии? – сконфуженно и озадаченно взглянула я на подругу, ища если не поддержки, то хотя бы сочувствия.

– По мне лучше красивая сказка, чем гадкая правда, – отрезала Лена, не желая принимать участия в обсуждении моих прожектов.

– Не доросла я ставить серьезные спектакли, а школьные – уже не интересны, – с неподдельной трогательной грустью прошептала я. – Учитель пения говорил, что, чем больше скрыт замысел художника, тем ценнее его произведение. А у меня все нараспашку, все в лоб. Получается, что от глупости.

Лена саркастически засмеялась. Над чем? Над моими мелкими, с ее точки зрения, фантазиями или над своими, вовсе несбыточными? Продолжать разговор не хотелось. Не клеился он. Со мной такое случилось впервые. Я всегда втайне гордилась своей способностью разговорить кого угодно из подружек. А тут осечка вышла. Почему? Кажется, поняла. Я все о себе и о себе.

Не заметила, как стемнело. Ветер зашелестел сначала осторожно, а потом рванулся, будто тормоза растерял.

– Бежим к нам! – крикнула Лена.

Только мы вскочили под навес, как хлынул дождь. Молодые сосны вокруг детдома склоняли головы до пояса, трясли и размахивали ветвями-руками фантастических чудищ, швыряли шишки на асфальт. Стена дождя окутала весь парк. Она колыхалась, закручивалась и вздыхала, как живое существо. Грозно рокотал гром. Небо то разрывалось своенравными молниями, то смыкалось, словно погружаясь в темноту. Яркие редкие вспышки позволяли разглядеть сквозь туман дождя лишь торопливые силуэты людей, темные нагромождения домов и деревьев. Сразу похолодало. Мое измученное жарой тело задышало. Громкий, короткий, как выстрел, удар грома подбросил меня.

– В громоотвод молния попала, – сказала Лена.

Ветер стих так же быстро, как и начался. Монотонное шуршание дождя уже реже нарушалось рокочущими глухими удаляющимися раскатами. Потом дождь совсем прекратился. Влажные молчаливые сосны в ярком свете полной луны теперь были четкие и контрастные.

– Как лучше сказать: «повисли на ветвях умытые созвездья» или «запутались в ветвях усталые созвездья»? – спросила я Лену.

– От твоего настроения зависит, – рассеяно ответила она.

– Знаешь, как я про летний дождь в сочинении написала? «Насупилось небо мимолетной обидой. Потом сбросило минутные детские слезы и вновь осветило всех солнечной улыбкой».

– Учителю понравилось? – откликнулась подруга, с трудом оторвавшись от своих мыслей.

– Нет. Он высмеял меня.

– Ему такого не понять. Хочешь, расскажу тебе стих, который недавно сочинила? – вдруг тихо спросила Лена.

– Конечно! – обрадовалась я и испугалась своей бурной реакции. Но Лена уже проникновенно говорила:

Горит свеча дрожащим светом,

Вокруг детдомовцы сидят.

Они ведут о том беседу,

Как будут дальше выживать.

Одна девчонка боевая

Склонила голову на грудь.

В тоске по матери родимой

Не может, бедная, уснуть.

Зачем меня ты родила?

Зачем в детдом меня сдала?

Судьбой несчастной наградила,

Зачем меня совсем забыла?

Над нами местные смеются,

Нигде проходу не дают.

И только слышим их укоры:

«Опять детдомовцы идут».

Низкий голос звучал как из подземелья. Пронзительные, незамысловатые слова впивались в голову и сердце.

– Ну, как? – осторожно спросила Лена.

– С чувством пишешь. Можно я немножко кое-где подправлю, чтобы в рифму было? Смысл не нарушу. Честное слово!

– Ладно, – неохотно согласилась Лена. – История подлинная, полностью достоверная. Не испорть.

– Послушай мои рифмовки, – попросила я.

– Давай, – как-то вымученно улыбнулась она.

Я тихо заговорила:

Я не жду от жизни ярких зорь,

Сполохов восторженных и сложных.

Я хочу семьи простой узор

И друзей веселых и надежных.

Роняю слова как осенние листья.

Тоскою измотаны горькие мысли.

Бумага приемлет любые стенанья:

И слезы, и радость, и сердца признанья…

Во тьме величественно дыбились тополя. Мы молча, терпеливо ожидали следующего явления луны на чернильном небе.

– Хочешь, сейчас напишем стихи так: только по две строчки из каждой строфы, а потом листочками поменяемся? Ты закончишь мои четверостишия, а я – твои. Мы так еще в младших классах играли, – предложила я, желая внести хоть какое-то оживление в наши взаимоотношения.

– Ладно, – без энтузиазма сказала Лена.

Присели на подоконник. Там светлее.

Строки стекают кровавыми каплями

С раненой детской души…

Болью распятое детское счастье

Стонет, страдает, кричит…

Его глаза, как два укола в мозг,

Оставили отметины навечно…

Глаза в глаза, как выстрелы в ночи,

Как лезвия жестокие, блеснули…

Утро разбросало жемчуга росы,

И дышали травы изумрудной влагой…

Зарницы – сполохи кровавые.

Знать, ветрами злиться будет день…

Прохлада реки обнимала,

Как нежные руки твои…

Волшебные глаза небес чаруют нас в ночи.

Ликует день улыбками друзей…

Обласканный солнцем пригорок зацвел…

Яркие листья, как искры надежды,

Дарит мне осень в лесу…

Мечты и желанья прозрачны и чисты —

Я с детства такие люблю!..

– Хватит писать, – резко сказала Лена и подала мне свой листок. Читаю.

«Она молчит о том, что маму ждет,

Что душу рвет жестокая обида…

Со злом гляжу на мир чудес.

Задернута душа болезненной тоской…

Я струна, натянутая детством,

Людьми бездушными, коварными и злыми…

Ложь ядовитые иглы вонзает

В нежные души ребят…

И только стоны бездны жуткой

Мне голову сжимают по ночам…

Пронзительных строчек усталая боль…

Как тоскою детей,

Запорошенный снегом детдом…

Машины – желтоглазые звери в ночи…

Хрустальный храм несбывшейся мечты…

Грусть, как тень, за мною бегает…

– Не буду играть! Хватит марать бумагу, – Лена вдруг резко вырвала у меня из рук свой исписанный листок.

Я почувствовала нарастание раздражения в ее настроении и не стала настаивать. Помолчали. Я первая не выдержала и осторожно возобновила беседу:

– Один раз я написала стихотворение о своем знакомом детдомовском мальчике и отдала в нашу местную газету. Редактор стих переделал, сделал его гладким. Но исчезла нежность и боль, разорвалась еле уловимая нить чувствительного. Понимаешь: читаю, и мне уже не жалко того мальчика.

Лена продолжала сидеть понуро.

– Послушаешь стихи моей старшей сестры Люси? Она Есенина обожает! – попыталась я вывести подругу из состояния отчуждения.

Не получив ответа, начала читать.

Лист березы с желтизной —

Пролетело лето.

С августовской синевой,

С песней недопетой.

Паутина тут и там

В капельках-дождинках.

Бродит осень по кустам

В расписной косынке.

Отраженье лазурного ситца

В талых водах. И тонкая трель…

Это чудная, милая птица