Хохот Демиурга. Мысли в моей голове

Никита застыл. С его лица будто смыло все, что читалось тем вечером. Никита смотрел на портрет, а я Смотрел на Никиту, в котором отражался тот свет, который мне все-таки удалось запечатлеть!

– Так вот она какая… – едва слышным шепотом произнес он, не отрывая взгляд от картины.

Значит, попал! Пряча слезу ликования, я отвернулся к окну – мои руки тряслись, сердце бешено колотилось. Значит, я оправдал твою веру, любимая!

Естественно, я не мог видеть, как Никита в то время заставляет себя отовраться от портрета, как смотрит на меня, как подходит к столу, как берет мастихин, как крадется…

Я только успел почувствовать, как он обхватывает мою голову, и первые из десятков ударов по горлу.

Тогда я ничего этого заметить не мог – детали всей сцены я увидел позже – в Храме Утех, о котором тебе, моя любимая, лучше не знать…

На этом я заканчиваю свою исповедь. Я раскаиваюсь в том, что хотел стать лучше, чем есть. И я понимаю, за что поплатился. Нельзя было поддаваться амбициям, нельзя было идти против своих идей… Пусть даже ради любви… О! Как же больно в этом признаться! Но у меня еще будет время, чтобы осознать полностью… Сколько времени? Не знаю, возможно – вечность…

Но нет, я не в аду. Я сейчас среди тех, кто знает и обмусоливает каждый эпизод каждого прошлого. Получается, сюда я, до встречи с тобой и стремился?

Но ты мне уже не ответишь. Ты ведь не слышишь меня, любимая? Моя Вера…

Я здесь, до конца своих дней без тебя. И так мне и надо – это моя кара за то, что отрекся от прежних Богов, за то, что их трижды предал.

3. Ее исповедь

Сегодня солнце ослепительно ярко, любимый. Именно в такие дни, а вовсе не в дождливые, как некоторые полагают, мне особенно больно. Наверное, потому что ты любил солнце, и в его лучах воспоминания о тебе становятся ярче и теплее…

Пускай это будет моей тебе исповедью. Ты боготворил меня, но даже не подозревал, что сам стал моим Богом: добрым, нежным, заботливым, и, самое главное, любящим.

Почему я это все не рассказывала, а теперь уже никогда не расскажу тебе настоящему, а говорю сейчас той частице тебя, что всегда во мне? Потому что мужчины не понимают самого главного, и мне страшно, что и ты бы не понял: то, что с телом, не важно, но моя душа принадлежала, и всегда будет принадлежать только тебе.

Ещё об этом невозможно говорить вслух, даже вспоминать очень страшно и стыдно, но ты подслушай, как я перебираю воспоминания.

Природа превратила меня из девочки в девушку слишком быстро, гораздо раньше, чем ровесниц. На первый взгляд, странно, наверное, но в этом причина, что в душе я до сих пор ребенок. Ведь мне хотелось игр и ребячества, а получала я злобную зависть девчонок и жадные взгляды парней постарше меня. Да, у меня уже был тот набор «женских прелестей» (до чего же мерзкие, пошлые словечки!), владеть которыми хотелось каждому парню, наравне с другими вашими взрослыми игрушками – автомобилями и оружием.

Первый интим у меня произошел даже не из-за любопытства, просто моему ухажеру так этого хотелось, и я легко пошла на уступок, чтобы не огорчать. К сексу я относилась несерьезно, как к какой-то глупой игре, в которую многие почему-то хотят со мной поиграть – я не понимала, что в этом такого сакрального, но мне нравилось наблюдать за переменой во взгляде парней когда они только хотели, когда получали, и после… Еще и мои «подруги» подначивали, брали на слабо, подстрекали – я думала, им тоже нравится эта игра, они же просто мечтали избавится от конкурентки, заклеймить меня шлюхой (тяжелое слово, которое невозможно произнести вслух, любимый). И я получила клеймо – по наивности, поверь мне, не потому что я искала для себя удовольствие – мне не хотелось обделять тех, кто так этого просил…

И началась жизнь изгоем. И тогда я очутилась на краю пропасти, в которую, сильно не раздумывая, в отчаяние бросилась – на самое дно. Люди злые – и никто из жалости, либо сострадания меня принимать не хотел, все боялись замараться, навредить своей репутации. А мне было страшно, я не такая, каким был ты, любимый, я очень боюсь одиночества. Но нашлись и те, и их было не мало, которые хотели воспользоваться моим положением и мной, соответственно. Да, им был нужен секс – и я им его давала, полностью удовлетворяла запросы, понимая, что больше не играю, а расплачиваюсь телом за то, чтобы не остаться совсем одной.

Посчитав, что разгадала натуру людей, я начала их презирать, ненавидеть, бояться. Мне хотелось бросить им вызов, и я не нашла ничего лучше, как брать с них деньги – я начала обменивать себя на банкноты, и запустила это колесо с безумной скоростью, чтобы мой самый страшный демон, мое одиночество – не смог меня нагнать…

Думаю, остаткам души оставалось гореть уже не долго в том пламени, которым я слепила себя, когда ты подошел ко мне и сказал свое первое нескладное:

– Привет, я Савел, а как тебя зовут?

И я, хотя была не в настроение, ответила – потому что я сразу приметила тебя в толпе, потому что ты казался каким-то другим. Мы говорили, и чем дальше, тем больше я убеждалась в твоей уникальности: тебе не было нужно то, чего хотели другие – ты искал родственную душу. Тебя занимала не плоть, ты желал, чтобы тебя поняли.

Но твои идеи вызывали во мне протест – как это так, твоя цель прислуживать другим, при этом подчеркивая свою низменность? Поверь мне, любимый, ты сильно заблуждался. Ты был лучше многих, и уже в нашу первую встречу мне хотелось это доказать. Так возник наш первый спор, в котором каждый остался при своем – но я поняла, что моя миссия – следовать за тобой, разубедить тебя, возвысить.

И начался наш совместный поход. Ты учил, что есть люди, не такие как мы – талантливые и гениальные, я верила, что ты один из них, и пыталась передать эту веру тебе.

Мы оба начали меняться в лучшую сторону. Ты стал верить в себя, я в тебя и в остальных людей. Я перестала быть изгоем, оттаяла под теплом твоей любви…

Да, я сейчас плачу. Захлебываюсь слезами и никто меня не сможет утешить. Как так? Почему ты покинул меня навсегда, любимый? Помнишь, как хорошо нам было вместе? Ты жил для того, чтобы работать, я, по твоим заветам – прислуживать тебе, ведь ты был моим Гением.

А помнишь одну из наших последних ночей вместе? Ты как обычно, закончил работать с закатом, и мы пошли гулять. Кеды бесшумно касались брусчатки пустынного Старого города. Руки сплелись, и по их венам в едином ритме пульсировала кровь, которую разгоняли в унисон бьющиеся сердца. Мы ни о чем не говорили, ты обычно был молчалив, а я наблюдала, как парит твоя мысль – я ее будто бы видела перед собой, и она оставляла в воздухе цветные следы – цвета тех красок, которыми ты работал в мастерской. Это были необычайно красивые узоры, и я знаю, ты на самом деле разукрашивал мою жизнь своими красками.

А потом мы услышали музыку – звуки виолончели разрезали воздух. Ты редко замечаешь, что происходит вокруг тебя, а я потянулась на мелодию. Играл одинокий музыкант на Домской площади, должно быть, специально для нас, ведь Старая Рига в тот час была безлюдной. Должно быть, он так же, как я, прислуживал тебе.

Густая теплая музыка наполняла эфир, перемешиваясь с твоими цветными мыслями, и эта смесь растворяла реальность, создавая грезы, в которые я нырнула и воспарила вверх. В этом полете я потеряла себя, слилась с тобой воедино, мы стали одним целым, чем-то большим, чем просто двое влюбленных…

И мы пили из фляги портвейн, который, как и все в ту ночь, кружил голову. И ты стал немного хмельным, и твое безмолвие отдалилось, ты красноречиво признавался в любви, а я улыбалась, стесняясь от счастья заплакать.

И мы, как по взмаху волшебной палочки, перенеслись в мастерскую. И нам было хорошо, мы любили друг друга, не думая ни о чем. По-настоящему любили, не так, как у меня было с другими до этого…

Ой! Ты видишь, любимый?! мое прошлое опять нарушило чистоту момента. Оно никуда не денется, будет преследовать меня до конца дней, ты слишком быстро ушел, не успев отбелить то, что было. Ты не закончил свою самую главную картину – до конца не расписал мою жизнь.

Ты очень быстро от меня ушел – однажды я уехала на месяц, а когда вернулась, тебя уже не было. Как такое могло произойти?

Помню удивление, когда ты не встретил меня на перроне. Твой телефон был отключен, и неприятное предчувствие скребло меня изнутри. Но я старалась не паниковать, успокаивала себя, что ты занят работой, мне ли не знать, когда рисуешь, ты забываешь обо всем вокруг. Ты же был у меня очень рассеянным.

До мастерской идти-то минут десять, вот я войду в дверь, ты сначала посмотришь растерянно и виновато, а потом улыбнешься и бросишь меня обнимать, суетливо рассказывая о портрете…

Я бойко прошла вокзальную площадь, но в тоннель спускалась уже на ватных ногах – может это и была пресловутая женская интуиция… Ужасные картины рисовались в моем сознании – но я даже предположить не могла, что реальность окажется гораздо страшнее кошмаров. Я храбрилась, визуализировала радостную встречу, спешила дойти, чтобы поскорее покончить со страхами.

В переходе уличный трубач играл Don't worry, be Happy под минус. Я попробовала улыбнуться, пошарила по карманам, бросила в чехол пятьдесят центов. Он коротко поклонился головой и округлил глаза – думаю, удивился моей бледности.

Толпа на остановке у Stockmann, налетела на кого-то, тихо извинилась, а после, едва не закричала, будто заблудилась в лесу и не знала, куда идти.

Второй тоннель, и вот-вот в Старом Городе. Иду вдоль стены, придерживаясь – почему-то страшно споткнуться, упасть и разбиться насмерть. В глазах темнеет, воздуха не хватает, будто злые силы выкачали его из тоннеля… города… целого мира.

Но вот он выход. Перейти трамвайные пути, и последние двести метров – не выдерживаю и преодолеваю бегом. Не обращаю внимания на оглядывающихся, и на неритмичную пульсацию сердца. На шестой этаж – на чердак, задыхаясь. Дергаю ручку – дверь не заперта – сейчас ты будешь удивлен моей взволнованности, не поймешь ее даже. Захожу внутрь, окликаю тебя:

– Любимый.

И еще больше пугаюсь, услышав свой неуверенный голос, без ответа растаявший в пространстве.

Прохожу вперед, вижу тебя и отшатываюсь. Падаю на колени, закрываю лицо ладонями, сквозь которые смотрю на твое тело и кровь вокруг. Не хочу верить, хочу пробудиться. Задыхаюсь в безмолвном крике, пытаюсь окликнуть тебя, позвать на помощь. Ну же, любимый, вставай! Помогите же ему подняться! Розыгрыш, да?

Как есть, на коленях, подбираюсь к тебе. Пачкаюсь в крови – темно-багровой, уже высохшей по краям и такой алой посередине – эти тона я запомню навеки. Ну же, любимый! Тормошу тебя за плечи, поворачиваю к себе голову и испуганно отшатываюсь, струны натянутых донельзя нервов лопаются, и какой-то нечеловеческий вопль вырывается из меня. Твоя, мой любимый, одеревеневшая голова лежала неестественно, на горле зияла страшная черная дыра, было не разобрать, на чем держится шея. Твой рот был приоткрыт в последнем оре, испуганный и уже холодный взгляд смотрел сквозь меня.

Я продолжала кричать, и крик воплотился в сиплый плач. Было очевидно – ты мертвый, тебя убили. Не помню, сколько времени я пыталась позвать на помощь, пока не сообразила, что в здании ничего, кроме твоей мастерской, обжитого нет.

Полиция – надо же звонить в полицию – подсказывал разум. И скорую, вдруг тебя еще можно спасти – не унималось сердце.

112 и долгий плач в трубку пытающемуся вытянуть из меня информацию оператору. Но, как неожиданно хлынувший ливень, так же и плач резко иссяк. Я тихим, отрешенным голосом назвала адрес, проглотив не один ком сказала, что тут убитый. Затем нашла простыню и укрыла тебя до подбородка, на это потратила последние силы, легла с тобой рядом, положила ладонь на твою щеку и задыхаясь, бессильно расплакалась вновь.

Потом была полиция, скорая, еще какие-то люди. Все они бродили по мастерской рассеянно, выглядело, что не особо понимали, что делают, хотя меня уверяли в обратном. По несколько раз задав одни и те же дурацкие вопросы, следователь с протоколом принялся описывать мастерскую. Я, никому не нужная, продолжила плакать в уголке.

И вдруг, как будто мозг решил отвлечь от горя, мне пришло осознание, что ты не только мертв, но тебя жестоко убили. И убийца сейчас жив, на свободе, не понес наказания. Кто этот человек? За что он так поступил с нами? Просто из прихоти решил отнять тебя у меня? Ты же и мухи не обидишь, любимый. И у тебя было нечего красть, хотя…

Смутное подозрение закралось в сердце, я пробежала взглядом по мастерской. Не может быть! Но было именно так – мольберт оказался пуст, и не возможно, что ты не дописал портрет – в этом я уверенна, ты всегда держал на мольберте холст, даже пустой – на случай, если вдохновение нагрянет неожиданно, чтобы не потерять момент.

– Должен быть портрет! – Прокричала я, запоздало отвечая на заданный вопрос.

Следователь, стоявший у стола с твоим телефоном в руках, оглянулся и зашагал ко мне.

– Извините?

– Портрет. Вот там, на мольберте, должен был быть портрет. Савела убили из-за портрета – это гениальное произведение искусства!

Реакция следователя оказалась не той, что я ожидала. Он не бросил все силы на срочный поиск портрета. Вместо этого он кратко кивнул, показал мне твой телефон, и спросил:

– Не знаете, чей это номер? Это последний звонивший вашему… другу.

Я посмотрела на экран: Никита. Твой таинственный меценат, любимый. Точно, вполне могло быть, что ты не согласился продавать картину, а он тебя все это время обхаживал, зная, что ты сможешь написать что-то стоящее и настоящее – и вот когда ты отказался это отдавать, он рассвирепел и…

Я рассказала следователю все, что знала о Никите, а знала я очень мало. Ты мне о нем не рассказывал, будто оберегая.

– Понятно, – опять кивнул следователь и пошел кому-то что-то передавать.

Никита, значит… Больше всего в тот момент я хотела, чтобы он внезапно оказался передо мной, чтобы я могла спросить, зачем он это сделал, заглянуть ему в глаза перед тем, как их выцарапать.

Когда все люди, находившиеся в мастерской, закончили свои бесполезные дела, мне предложили медицинскую и психологическую помощь, попросили через несколько дней зайти в отделение.

– А Никита? Вы его уже поймали?

Следователь ответил, что они обязательно разберутся, поиск Никиты уже начался, в Старой Риге полно камер, так что они непременно найдут преступника. Он мне обещает.

Я покинула мастерскую, абсолютно не понимая, что мне делать теперь, куда идти, как жить. Единственная цель, которая меня держала, да и держит до сих пор, любимый мой – жизнь моя, это желание удостовериться, что убийца получит по заслугам…

В тот же злополучный вечер я купила небольшую бутылочку вишневого Рижского бальзама, ходила по улочкам и тихонько плакала. Пока не наступил закат, который нестерпимо больно напоминал о тебе.

Спустя два дня я явилась по повестке. Но следователю было нечем меня порадовать, выглядело, что он не сдержит свое обещание. Да, подтвердил он, накануне смерти ты встречался с Никитой, но быстро сбежал на другую встречу (не знаю ли я, с кем ты мог встретиться? Решившись, следователь даже уточнил, не было ли у тебя любовницы), а Никита отправился домой, о чем свидетельствуют записи с видеокамер. Те же видеокамеры не зафиксировали убийцу – во дворе мастерской их просто-напросто не было, а остальные запечатлели только силуэт и капюшон, укрывающий голову – будто убийца знал, как избежать видеонаблюдения, а значит, тщательно спланировал покушение.

На мою просьбу выписать Никитин номер, следователь ответил отказом: следственная тайна, мне не стоит вмешиваться, да и вообще, лучше положиться на профессионалов.

Я не знала ничего о Никите, даже его номера телефона, но я знала бар, в котором вы обычно встречались. Туда я и решила отправиться.

Наверное, это было единственное место, которое ты посещал регулярно. Возможно, вообще единственное, кроме еще продуктового магазина, куда ты выходил до встречи со мной. Ты был человеком замкнутым, немного диким, боящимся жизни, не вылезающим из мастерской. Ты считал себя недостойным этого мира, хотя это миру следовало бы расступиться перед тобой…

Бар ты выбрал по двум вполне рациональным причинам – он в нескольких шагах от мастерской и, возможно, самый дешевый из баров Старого Города.

Темное, пропахшее пивом двухэтажное помещение – на верхнем этаже барная стойка и несколько диванчиков, в подвале столики, настольный хоккей, туалет и всегда людно и шумно. Ты предпочитал этаж со стойкой, за которой обычно сидел. Странно, ты провел в баре столько времени, но с барменами не приятельствовал. Зато они тебя запомнили – в мой первый визит работал не тот бармен, в чью смену тебя убили. Да, он помнил и Никиту, но так же, как о тебе, ничего про него не знал: «одного поля ягоды», неуместно пошутил он, и куда неуместнее попытался со мной флиртовать. Без тебя, мой любимый, я вновь начинаю чувствовать себя изгоем!

Весь день я просидела в баре в надежде, что мне повезет, и Никита случайно нагрянет – также тщетно, как и те кружки чая, которые я выпила в расчете согреть душу…

На следующий день я пришла в бар к самому открытию. Да, второй бармен помнил тебя и Никиту: «какие-то оба странные приятели», но ничего нового бармен рассказать не смог: да, были; да, ты – любимый, был каким-то нервным и тут же, вспомнив (со слов Никиты – это я уточнила) о какой-то встрече, ушел. Да, Никита еще посидел с какой час, выпил пару бокалов и отправился домой. Нет, ничего странного в поведении Никиты бармен не заметил. Нет, как его найти он тоже не знает.

Я оставила номер телефона и попросила, если Никита объявится, тут же позвонить мне. Это же попросила передать и второму бармену.

Так же как и в первый день, напрасно просидев до закрытия, я направилась в мастерскую – мне больше некуда было идти. Аккуратно отклеив пломбы, я открыла своим ключом – мне очень хотелось, чтобы твой призрак не давал мне уснуть, ты мог бы даже пугать меня и проклинать за то, что я уехала, только бы не ночной покой. Но мастерская злила тишиной и уютом, а пустой мольберт зиял черной дырой в моем сердце. Странно, что очерченное место преступления и высохшая кровь не вызывали эмоций, будто я знала, любимый, что мертвое тело больше не связанно с твоей душой. Ты существуешь, я не сомневаюсь, я чувствую, что ты есть – но только не со мной.

Чтобы хоть как-то уснуть, я представляла, как доказываю вину Никиты и вонзаю нож ему в самое сердце. Я отомщу за тебя, любимый. А дальше будь, что будет.

Уснуть я смогла только с рассветом, а ближе к обеду меня разбудил телефонный звонок:

– Здравствуйте, Вера. Мне передали, что вы меня ищите? Примите мои соболезнования…

Кровь разогналась от безумной пульсации, нагревая грудь. Я сразу же поняла, что это убийца, но чтобы выиграть чуть времени и успокоиться, я спросила:

– А кто это?

– Извините, не представился: Никита, знакомый Савела, мы виделись с ним в тот вечер.

Убийца чеканил спокойно и уверенно. У меня же тряслись руки и мутнело перед глазами, я пыталась что-то ответить, но мне не хватало воздуха на слова.

– Алло, вы еще здесь?

– Да… да, извините, – собралась я, но голос переходит от шепота на визг и обратно, – я бы очень хотела с вами встретиться… поговорить. Могла бы я сейчас?

– Сейчас? Не уверен, мне скоро надо идти…

– Вы же в баре!?

Где бы он еще мог быть, раз раздобыл мой номер:

– Никуда не уходите – буду через десять минут!

Я завершила разговор и подорвалась, как ошпаренная. Спала я в одежде, так что сборы много времени не заняли. Нож, стоит ли с собой брать нож? Я прокляла свою не дамскую особенность не пользоваться сумочками, попробовала закинуть длинный кухонный нож в захламленный рюкзак, но он концом лезвия прорезался через ткань, тогда я вытряхнула содержимое рюкзака, но стало только хуже – значит, не в этот раз, и вряд ли у меня выпадет такая возможность. Хоть и очень спешила, перед выходом я посмотрела на себя в зеркало – ужасные синяки под глазами на бледной коже, засаленные волосы. Я машинально пальцами попробовала аккуратнее уложить волосы и оставила эту затею.

Хотя и видела Никиту впервые, я его сразу же узнала: лощеный самодовольный парень в дорогом костюме бросался в глаза своим несоответствием месту, врезался в него контрастным пятном, забирая внимание на себя.

– Вы Никита? – Взмыленная, я подлетела к его столику.

– А вы, я так полагаю, Вера? – Он улыбнулся и тут же убрал неуместную улыбку, – присаживайтесь. Вам что-нибудь заказать.

Я села напротив и тут же осознала, что у меня нет никакого плана. Спрашивать в лоб? Так отвертится, сразу видно, насколько он скользкий тип. «Будто убийца знал, как избежать видеонаблюдения» – вспомнились мне слова следователя.

– Мне очень жаль, что так случилось… Савел был неплохим парнем. Знаете, я пытался его поддерживать… До сих пор не понимаю, куда он от меня сбежал. Я был уверен, что к вам?

Я помотала головой:

– Меня не было в городе. – И тут же замолкла, почувствовав, будто это он меня подозревает, а я сейчас оправдываюсь.

– Меня вызывал к себе следователь. Я ему все рассказал, но… по правде говоря, я мало знал о делах Савела помимо бара. – Никита огляделся вокруг.

– А то, что он писал картины?

– Конечно же, – Никита кивнул, – я же их у него и покупал.

– А портрет?

Он посмотрел на меня вопросительно.

– Его последняя работа. Портрет, над которым он работал. Он тоже у вас?

Никита чуть помедлил, но выдержано, наиграно:

– Я слышал, что он над чем-то работает, но, насколько я понял, работа у Савела не шла. Вам ли не знать его импульсивность… А вы точно не в курсе, кого он мог ждать?

«Да тебя! Тебя! На твоей роже написано, что тебя!» – клокотало во мне, но я сдерживалась. Мне вдруг стало очевидно, что твой последний портрет у него. И, перед тем, как его убить, я обязана найти твою работу, любимый. Только как?

– Да… – подытожил он, – к сожалению, я очень мало знал Савела. Вы меня извините, мне правда надо бежать. У вас есть мой номер, если понадобится какая либо помощь – с похоронами, или лично вам, непременно звоните. Деньги не проблема, я Савелу кое чем обязан. Впрочем, наверняка ваша скромность вам не позволит – я сам вам позвоню. А теперь я вынужден откланяться.

Он чинно поднялся, даже поклонился, быстро перевязал галстук и перед тем, как уйти, сказал:

– Савел отзывался о вас, как о лучшей девушке в мире. И знаете, он был прав, вы и правда бесконечно прекрасны.

Ладонь Никиты легла мне на запястье, я одернула руку, будто к ней приложили горячие угли.

– Не отчаивайтесь, все будет хорошо.

Если это моя исповедь, любимый, то в чем же я раскаиваюсь?

Никита позвонил на следующий день, мы с ним снова встретились – он передал деньги на похороны, обещал помочь с организацией. Я приняла помощь. И мне не показалось, он начал меня обхаживать – этот плотоядный взгляд мне давно знаком.

Сегодня он позвонил опять, предложил завтра вечером встретиться в ресторане…

Да, я сейчас плачу, любимый мой – я слаба, и не могу остановить слезы. Пожалуйста, прости меня и пойми: то, что с телом, не важно, но моя душа принадлежала, и всегда будет принадлежать только тебе…

Я приняла приглашение. Невзирая ни на что, я отыщу портрет, пускай за это мне придется отдать тело все без остатка. Любимый мой… Прости меня…

Но я обязательно за тебя отомщу.

II. Загробное бытие

4. Дядя Имант

Прошло восемь дней со времени моей смерти, уже пять дней я нахожусь во Внутренней Риге, но время здесь течет иначе, поэтому каждый следующий день мне отмечать все сложнее, да и не за чем… Честно говоря, мое существование (жизнью продолжение быть после гибели я назвать не могу) не сильно изменилось. По-прежнему большую часть времени я провожу в мастерской – рисую, сплю, наблюдаю за переменами в погоде; когда смеркается, отправляюсь в бар, который Никита для меня любезно воссоздал – бармена внутри нет, кто же во Внутренней Риге согласится на меня работать, но так даже лучше. Во всем городе нас, местных жителей, всего шесть человек – все тихие, даже если и встретишь кого, поболтать не лезут, проблем не создают, каждый занят своим делом.

Я, например, рисую. После смерти воспоминания затупились: я помню, что была Она, но не могу вспомнить в деталях, как точно она выглядела. Вот ее портрет я и пытаюсь тщетно изобразить на холсте. Получается кое-как, поэтому приходится перерисовывать. Я часто посещаю Храм Утех, рассматриваю ее часами (или мгновениями, невозможно же засечь хронометраж сна?), но образ Веры остается в тумане.

Если попробовать словами описать мое состояние, получится, что бодрость оставила меня почти сразу же, разум будто запутали в вате – нет сил на новые действия, на слова, но мысль еще жива где-то там в глубине жизнью птицы с перебитыми крыльями. Сперва было отчаяние, теперь вроде и есть былое, подожженное когда-то Верой желание что-то поменять, но его все сильнее глушит понимание, что ни черта не получится. Я деревенею, оболваниваюсь, хотелось бы верить, что кончаюсь, но Толик говорит, что это не так – до конца иссякнуть я не смогу.