Личные истины

***

Рядом с метафизическими поползновениями современной науки старый позитивизм выглядит образцом умственной честности. Ограничиваясь опытным познанием, он воздерживался от суждений о сверхопытных вещах и не уподоблялся фокуснику, который из пустой шляпы вынимает кролика – а именно это делает современная наука, провозглашающая, что, например, «путем углубленного изучения механизма наследственности она установила отсутствие Бога, души и смысла жизни». Подмена здесь просто кричащая – из опытных данных выводятся сверхопытные, метафизические положения, но умеющих логически мыслить, благодаря новейшему «высшему образованию», осталось так мало, что почти никто не замечает этой подмены. «Дважды два четыре, следовательно, земля круглая». Такая и еще бо́льшая нелепость говорится вслух и не встречает себе противодействия. Будем же учиться мыслить, даже если наших мыслей и не одобрит наука.

***

В наши дни, как и при конце древнего мира, ум и мудрость разделились, даже и до вражды. Ум говорит, что для мудрости нет больше места в мире; мудрость видит в «уме» своего времени безумие. Всё это уже было. Был сухой и надменный ум, весь отдавшийся поискам еще большей власти и славы, и было безумие проповеди, которая навеки поставила всякую власть и славу под сомнение. Думаю, едва ли не главная причина богоборческого движения наших дней – это возрожденная жажда власти и славы превыше всего и любой ценой. Ум горд, мудрость смиренна. Философствовать «с точки зрения разума» значит быть в высшей степени надменным. «Об истинности атеизма, – говорят теперь, – свидетельствует могущество, которое он принес человечеству». Какое уже тут смирение! Однако в области мышления имеют значение не только чисто логические категории, но и, если так можно сказать, человеческие. Гордыня ведет к падению не только царей, но и философов, и целые эпохи мысли. Но признать это, начать мыслить в понятиях «гордости», «смирения» и им подобных – значит проститься с сухим и односторонним взглядом «с точки зрения чистого разума». В самом деле, разум и гордость в новейшее время – понятие трудноразделимые. Если бы еще к суждениям «с точки зрения разума» присоединялись слова «возможно», «можно предположить, что»! Но то-то и вызывает наибольшее подозрение, что сомнение, этот знак умственной добросовестности, не свойственно многим, слишком многим из тех, кто говорит от имени разума. Они не рассуждают, они повелевают. Такая самоуверенность не просто философски подозрительна, она наказуема, и у нас будет случай в этом убедиться.

***

Всё что угодно может сойти за истину при условии достаточного распространения, причем это относится не только к повсеместно принимаемым приметам и суевериям, но и к мнимо-научным мировоззрениям вроде фрейдизма. Последние, впрочем, принимаются не столько по доброй воле, сколько за неимением лучшего, ввиду потребности иметь сколько-нибудь наукообразное воззрение на вещи, для суждений о которых наука не созрела или непригодна совсем. Если в истории религии принято видеть пагубное «желание верить», то здесь мы видим действительно пагубное желание знать любой ценой, т. е. не знать, но дать неизвестному имя и на том успокоиться. В сущности, полунаука идет путем первобытного мышления, которое говорит о ночи: «тот, Черный» и бьет в тамтамы, чтобы его отпугнуть. Человек полунауки свою ночь называет «бессознательным», смутный ночной тревоге дает имя «либидо»… надо ли продолжать? Темнота душевной жизни этим нисколько не проясняется, никакого познания здесь нет, но только раздача имен. Названное кажется познанным, хотя это совсем не одно и то же. В каждом ночном звуке и трепете отыскивается темное божество, личность представляется раздираемой чудовищами, каждому из которых нужна жертва… Но сколь же лучшими психологами были отцы Церкви, и сколько более действенным было их знание души!

В чем ущербность т. н. «научной психологии»? В том, что она в болезни видит правило, во внутренних терзаниях – естественное состояние, и вся сводится не к пробуждению здоровой душевной жизни, а к задабриванию, умягчению неразрешимых внутренних противоречий, из которых будто бы состоит личность. Не в том дело, чтобы в человеке не было противоречий – совсем напротив, но в нем есть и то, что их выше, нечто ясное и цельное, хотя и всегда страдающее, словом, душа, в существование которой – тут мы приходим к самому главному – »научная психология» и не верит. Психология не верит в душу! Стоит ли после этого ожидать от нее помощи?

***

Из того, что «разум» однажды умело воспользовался последовательным скептицизмом и критическим мышлением для того, чтобы опрокинуть прежние идеалы, еще не следует, что его царствие будет вечно. Сомнение можно применить к самому сомневающемуся, тем более, что он к этому совершенно не готов. «Разум» (всюду употребляю кавычки, поскольку это самоназвание, а не сущность) совсем растерял философскую боеготовность и уповает в последнее время больше на силу, чем на доводы. Его оружие – скептицизм и критику – можно с успехом применить против него самого. Всё дело в том, с какой целью. Может показаться странным, почему я, в качестве явного противника рационализма, спрашиваю о цели, ведь всякая борьба, как принято считать, ведется «ради победы». Однако в том-то и дело, что есть вещи, более важные, чем «победа», особенно в идейной борьбе. Всё мое сопротивление господствующей и надменной точке зрения, известной под именем «рационального взгляда на вещи», основывается на простом рассуждении: человечество нуждается в постоянном углублении и просветлении душевной жизни; современность препятствует такому развитию, даже отрицает его необходимость; современность погружает человека во тьму, убаюкивая его речами о «свете разума» – поэтому она дурна. (Я оставляю в стороне другую сторону вопроса: то, что глубина и свет внутренней жизни даются только, в самом широком смысле этого слова, религией, к которой особенно враждебен наш век.) Не всякое «преодоление разума» имеет ценность, и подготовленные многолетним атеизмом темные культы, всё более выходящие на поверхность – далеко не похвальный исход. Суеверия наших дней не так далеко ушли от породившего их неверия. Как и атеизм, они больше всего стремятся к силе, не к правде. «Могу ли я быть неправ? Что делать, если я неправ? Как мне спастись, если я всю жизнь заблуждался?» – эти вопросы, свойственные всем высшим формам духовной жизни, заменяются на совсем другие: «Как мне быть сильным? Как подчинить себе других? Как заблуждаться и никогда не пострадать из-за своих заблуждений?» Такие вопросы на путь просветления не ведут.

***

Между эволюционизмом и тем мировоззрением, которое, как я думаю, следует называть христианским, есть большое сходство при большом различии. Обе стороны видят в развитии итог борьбы, однако в одном случае – борьбы слепых сил, а в другом – борьбы сил, сознающих себя. Мир совсем не так неподвижен, как думало христианское средневековье с его идеалом Священного Царства, это бесспорно. Однако там, где дух (читай: христианство) видит свободный выбор, там ум (рационализм, материализм, дарвинизм) видит игру слепых сил. Как они, так и мы верим в борьбу как основу мироздания. Но вера в противостояние свободных сил приводит к совсем иным выводам и последствиям, нежели признание в мире соперничества слепых вожделений. При всём этом различие между духом и разумом не так велико, как его обычно представляют. Разум наследует духу во всём, но изымает из этого наследства свободу воли, в этом его отрицательный вклад в развитие мысли и ключ ко всей последующей борьбе. Там, где дух видит свободный выбор сознающего существа, его наследник находит только влияние среды, приспособление к обстоятельствам. Разница между ними, таким образом, не в «количестве знаний», как это нам хотят внушить; это разница сугубо нравственная. Всё отличие современного мировоззрения от мировоззрения прежних эпох определяется избранной им для себя моральной почвой. Разум предпочел знание, свободное от нравственных суждений, что обусловило все его достижения, но и определило его неизбежную, хотя, может быть, и не близкую неудачу.

***

О различии рационализма и христианства можно сказать, что рационализм покоряет человеку мир, но лишает его власти над собственной душой, а христианство просветляет внутренний мир, а к власти над внешней природой равнодушно. Полная непросветленность душевной жизни свойственна обществу, покорившему природу, даже господство темных душевных сил. Господствует атомистический взгляд на личность, которая под взглядом исследователя распадается на ряд слабо связанных явлений, не имеющих под собой никакого просветляющего и объединяющего начала. Из мира изгоняется Бог, из личности душа. Солнце заходит, и начинается власть хаоса и темноты, ночных сил и стремлений, которые не осмеливались выходить днем…

***

Свобода и совесть живут только на высотах. Пока человек не изъят из стада, для него нет плохого и хорошего, но только приятное и неприятное. На протяжении веков прилагались усилия, чтобы вырвать человека из стада, дать ему воспитание, образование, развитие духа. Массы, когда им предоставлен выбор, склонны выбирать худшее. Отсюда их вечное противостояние с пророками: одна сторона выбирает как лучшее то, что приятно сегодня, но будет ужасно завтра, то, что приносит немедленное удовлетворение – а другая под этим сегодняшним удовлетворением прозирает завтрашнюю угрозу… Пророк всегда безумен с точки зрения народа, т. к. в сладком видит горькое, а горькое называет сладким. К сожалению, «демократическое» развитие нескольких последних столетий, с его низведением человека с высот в толпу, создало массы, кочующие в поисках свежих пастбищ от одного удовлетворения к другому, как никогда более враждебные к личному развитию и духовному росту. Ищут они только приятного, и будут находить горькое.

***

Усложнение человеческой личности всегда имело религиозные основания. То же можно сказать о строительстве культуры. Как культура, так и личность основываются на святынях, на существовании неприкасаемых и высоких алтарей. Для культуры таким алтарем является благоговейно хранимое прошлое, а для личности душа. Без святыни умеет обходиться только техника, искусство изготовления материальных вещей и достижения материальных целей. Упразднение святыни уничтожает саму возможность устойчивого существования личности и культуры; упорядоченное царство становится туманным вихрем клочков и обрывков… Помимо всяких оценок, это просто факт, с которым надо считаться: ни культура, ни личность без единого центра не существуют. Хаос, клочки, в которых видят сущность «новой, освобожденной» культуры и личности, – только ступень на пути к окончательному распаду.

***

Нельзя не заметить противоположности между верой и поиском чудесного. Где и как только слабеет вера, начинаются самое разнузданное суеверие и сладострастное искание чудес. Объяснение можно видеть в том, что вера есть признание некоторого правильного духовного миропорядка, в котором чудесное и закономерное занимают свои положенные места, суеверие же основывает свою надежду на случайностях, поэтому так алчно вымогает у мироздания чудо, нарушение порядка. В этой точке суеверие и наука парадоксально связаны, т. к. оба основываются на вере в хаотическое, управляемое случайностью мироздание. Наука, однако, делает упор на «покорении природы», насиловании естественного порядка ради рукотворных чудес. Суеверие не насилует природу так явно, но вымогает у нее чудо. В одни и те же эпохи, эпохи ослабления чувства упорядоченности и связности мира, одни ищут небывалой власти над массами, другие – власти над природой, а третьи – власти над загадочной и непостижимой изнанкой мира, требуя от нее всё новых чудес. Жажда силы воодушевляет человечество в те эпохи, когда жажда правды оставляет его.

***

«Люди с обезьянами очень мало отличаются друг от друга», говорят теперь. Я на это скажу, что ни в какую эпоху у Зла не было таких верных и наивных слуг, как ныне. Старинные злодеи и растлители всё-таки понимали, кому они служат. Полуобразованный человек современности полагает, что уничтожая высшую культуру, гася духовную жизнь, он служит «прогрессу», то есть последнему и окончательному благу. Прогресс вообще, надо сказать, состоит в усложнении используемых человеком машин при неуклонном обмелении его душевной жизни. Наши дни увидели новое варварство: убежденность в том, что человека отличает от животных только способность использования орудий, и общество, основанное исключительно на этой проклятой низшей способности, из которого вычтены всякая жизнь духа и незаинтересованный в технических достижениях умственный труд. И дается этому обществу по его вере…

***

Тому, кто воспитан в понятиях материального всемогущества и нравственного одиночества человека, понятие «Божьей кары» должно казаться чем-то несовременным. Однако в назидание такому человеку надо заметить, что Бог не боится выглядеть несовременным. В глазах толпы – сегодня и всегда – «современность» есть то же, что совершеннолетие для подростка: время освобождения от прежних истин и ценностей. «Бог, правда, совесть, поэты, пророки – всё это было когда-то прежде, – говорит любая высоко вознесшаяся толпа, – но теперь всё иначе». Вера в пресловутую «современность» есть вера в волшебное «теперь», которое освобождает от страхов, надежд и обязательств; в то, что течение времен разомкнуто, и необходимость уступает место свободе. Однако того, кто обманывает сам себя, наказание настигает на самой вершине самообмана, когда он уже верит, что цепь причин и следствий распалась, что для него уже нет никакой принудительной внешней силы – Бога, совести или судьбы. Наше время наименее готово к трагедии, т. е. не к несчастному случаю, а к действию рока, потому что считает себя изъятым из-под власти какого бы то ни было рока. Человек никогда еще не считал себя таким свободным, а значит, никогда не был так не готов встретиться с судьбой.

***

У эпохи, много говорящей о бессмысленности мира, следовало бы спросить: «Всё бессмысленно – или это у нас нет вкуса к смыслу?» А раз нет вкуса, нет и желания искать. Эпоха ценит труд, но лишь постольку, поскольку он дает благополучие. Силы целых поколений, отвлеченных от внутреннего труда, уходят на другое. Это не вопросы духа «потеряли свою ценность для масс», как принято говорить; это массы предельно отвлечены второстепенными делами от вопросов духа. Нетрудно доказать, что погоня за внешними благами бессмысленна, т. к. никому еще не помешала умереть. Всё величественное и богатое развитие, называемое прогрессом, сводится, таким образом, к тому, чтобы приятнее провести время. Гора родила мышь! Вначале, впрочем, говорили еще о счастье человечества; в дальнейшем ограничились упованиями земного благополучия, что совсем не то же. Если такие поэтические и наивные души, как Герцен, могли думать, что накормить человечество и выучить его грамоте (отняв у него, притом, религию и совесть) значит решительно его облагодетельствовать… то у нас нет возможности быть столь наивными. Мы видим, что сытость и грамотность сами по себе ничто, никакому злу не мешают и никакому добру не способствуют. Уменьшение числа страданий, напротив, сопровождается, по какой-то дьявольской арифметике, ростом готовности это страдание причинять. Поколения не знавших боли наиболее готовы причинять ее ближнему… У Достоевского, при всей его прозорливости, появлялись иногда подозрения, что наука всё-таки способа выполнить свои обещания и дать человечеству счастье без Бога, души и культуры. Истекшие сто лет прояснили дело. В отличие от Достоевского мы твердо знаем, что эти обещания были ложью, или, по меньшей мере, заблуждением. Бездумное благополучие, о котором мечтали, создает новые, неслыханные нравственные трудности, для разрешения которых, однако, у эпохи нет средств. Одинокая личность, привыкшая искать меру всему в своих желаниях, оказалась неспособна к оценкам в области нравственного, даже больше – веруя в то, что частное и временное благополучие есть высшая ценность, не может иметь понятия о ценностях вообще.

***

Я уже говорил, что за покорением природы скрывалось покорение человека. Пределы нравственной независимости личности в последнее время страшно сократились. Душу как будто подкупали всё большей властью над мертвыми вещами, только бы она не думала о себе, и достигли цели: она потеряла внутреннюю опору, сорвалась с якоря и мечется по волнам, трудом и развлечениями стараясь развеять скуку. Настало поколение, которому отчаянно хочется уйти из оболганной, опошленной действительности в иной, более действительный мир. Как никогда теперь любят сказки, которые говорят о том, что случилось не здесь и не сейчас. Сначала при помощи «реализма» внушили массам, что только грязное и отвратительное – действительно; теперь массы шарахаются от серого, отвратительного мира без Бога, правды и красоты к миру сказок, в котором правда и красота еще могут являться. Жизнь всё сильнее разделяется на истинную и воображаемую, и чем непригляднее истинная, тем более красива придуманная. Следствием этого будет неспособность действовать при болезненно развитой способности мечтать. Я предсказываю, что чем дальше, тем больше массами в странах, до конца освобожденных от христианства (с его верой в правду и красоту в этом мире), будет овладевать мечтательность и склонность к фантазиям и снам. Можно представить себе и такой «рай на земле», в котором нравственный упадок будет сочетаться с техническим как бы всемогуществом, политической подчиненностью при видимости абсолютной свободы – и материалистическими грезами о прекрасных, но несуществующих мирах. Думаю, однако, что такой порядок будет недолог.

***

В наше время много восхищаются человеческим мозгом, а следовало бы – духом. Ведь у нейронов нет мнений, а у нас они есть, и здесь тайна. Мозг – только инструмент духа, такой же, как и все другие, только врожденный, а не приобретенный. Познание его работы не приближает еще к познанию человека. Человек – нечто большее, чем его тело, а эпоха в это не верит, и обращается с телом так, как если бы оно было всем человеком – холит и защищает, в том числе и от духа, в котором видит угрозу.

Любопытно, что такие деятели, как Герцен, налегали всей силой на идею духовной независимости человека от мертвой вселенной, всё высшее выводя из низшего и косного, и проповедовали культ науки, смиряющей ум перед «естественным». (Впрочем, наш Герцен был в этом только даровитый ученик, школьник в европейской школе.) Они не видели, что и в науке как в направленном познающем усилии мало естественного, напротив – то же проявление упорного, поднимающегося над «природой» духа, что и в религии, которую хотели упразднить. Человека призывали подчиниться «естественным законам», не понимая, что подчиниться им до конца значит утратить человеческий облик. В жизни «естественной» и «природной» нет места даже научной любознательности… Но разрушители новейшего времени хотели быть разрушителями и нигилистами только отчасти, делая выводы, но избегая последствий. Не устану повторять, что все они держались за благоустроенное общество, семью, уважение к личности, свободу и безопасность, хотя в теории всё это отрицали. «Преклонимся перед мертвой природой, погасим в себе дух…», говорили они; было бы естественно продолжить: «…и будем как звери!». Однако все они до конца дней пользовались жизнью в человечном и довольно благоустроенном обществе; а место «трудолюбивых зверей», лишенных религии и культуры, оставляли будущим поколениям, то есть нам. Главное – отвлечь человека от его внутренней жизни, – говорил Герцен и многие с ним, – и воспитать в нем преклонение перед «фактами», то есть, в конечном счете, лишить его духовной свободы. Всякое «освобождение человека от Бога» есть покушение на его свободу. Думал ли об этом Герцен? Едва ли. Всё его разумение поглощала идея внешней свободы, «свободы от», а не «свободы для». Никакого «для» применительно к человеку люди этой породы обычно не мыслят, потому-то их идеал «преображенного человечества» так легко сходит на жизнь для себя.

***

Мое самое большое желание – защитить человека в мире, и если я иногда защищаю себя, то это проявление слабости. Как бывает изгнание бесов, так и человека изгоняют, почти изгнали. Общество не только не хочет быть человечным – оно не хочет быть человеческим. Нет, на поверхности всё еще благополучно: «продают и покупают, женятся и выходят замуж, как было и во дни Ноевы». Но это всё благотворное влияние еще живущих старших поколений. Лицо будущего, как его можно предположить, будет звериное. С тех пор, как закончилась первая европейская война, с каждым годом человечество пробовало всё новые танцы и удовольствия; историю XX века даже можно, при достаточном легкомыслии, проследить как историю быстроменяющихся танцев… Но по существу это была последовательная утрата прежних ценностей, чем дальше, тем более приятная и волнующая; последовательное движение от культуры, построенной на ответственности и труде, к самым источникам удовольствий. Европеец 1914 года не узнал бы своего правнука в беснующемся юнце. Культура (область творчества) сменилась потреблением (областью приобретения). Ценности заменились вкусами, религия – увлечениями, страсти – удовольствиями. Потеря ценностей готовилась еще в старом мире, Ницше и Достоевский слышали гул под землей, но разрушить прежнюю культуру смогла только война. Самое болезненное в нашем времени то, что свою болезнь и уродство оно сознает достоинством, чувствует себя перед новым подъемом и ожидает себе всяческих благ. С отсутствием всякой невинности это время сочетает совершенно детские надежды, и терзается, кстати, не менее детскими страхами – чего стоят постоянное ожидание конца света, всеобщее легковерие относительно могущества наук, волшебства и чужого разума, и эта детская готовность пугаться, на которой играет искусство для масс! Удивительное время: детски доверчивы стали народы, и те, кто вчера еще восставал против Церкви, позволяют вести себя новым жрецам, куда менее бескорыстным, чем грешные служители Господа.

***

С материалистами и позитивистами трудность в том, что они не понимают, как можно быть христиа́нином, не желая при этом лично их уязвить. Всякое христианское отношение к жизни они воспринимают как вызывающее юродство, и слова христианина о личной слабости и греховности вызывают у них только раздражение. «Если ты так гадок, то как ты смеешь нас учить?!», думают они, себя, вне всякого сомнения, считая вполне совершенными людьми. В этом, собственно, тайна либерализма, позитивизма, атеизма – в отсутствии всякого смирения и в обладании (воображаемом) всей полнотой совершенства. Позитивист всегда доволен собой, потому и поучает человечество, и ему непонятен христианин, с его бесстрашно признаваемой греховностью и непреодолимой любовью к истине, презирающей всякие грехи. Достоевский для нигилистов и либералов был не просто враг, но враг непонятный, который поучает человечество не от избытка самоуверенности, как они, но в полном сознании своей слабости и своего греха. Этого либералу никогда не понять, потому что весь либерализм держится на довольстве собой.

***

Либо строительство дома на земле, и только на земле, и тогда ничего больше нам не нужно – либо известная бесприютность и сомнение по отношению к прочному земному устройству. К сожалению, только крайности в этой области жизнеспособны. Нельзя «чуть-чуть» искать небесного или утверждаться на земле. Либо не иметь настоящего дома здесь – либо громоздить могущество на могущество, славу на славу. Середины нет, как нет и понимания между детьми Марии и Марфы.

– Глубина русской литературы вызывает подозрения…

– Значит, вам не нужна правда?

– Правда ничего не стоит, когда ее не подкрепляет земная сила.

– Так вы готовы отказаться от истины?..

– Мы готовы отказаться не только от истины, но и от веры, если они не дают видимых, осязаемых подтверждений. Мера истины есть видимая сила. Правда там, где успех, богатство и гордость.

– Итак, вы отрекаетесь от Христа.

***

Всё ближе время, когда невинность исчезнет, и невинны не будут даже дети. Причем из всех видов познания (а противоположность невинности – познание) современность выбрала одно, о котором сказано, что «Адам познал Еву». Будем честны: наука не смогла дать человечеству ценностей взамен тех, от которых она его так успешно освободила. Думали, что у насытившихся народов явятся и новые ценности, как-то сами собой, как побочное следствие насыщения… Однако сытость есть, а ценностей нет, и смысл жизни разменялся на приобретение возможностей для новых приобретений. Правители народов заботятся не о том, как поддержать производство, а о том, как поощрить потребление. Кто не потребляет, тот враг своему обществу. Если бы появилась теперь в «передовых» странах секта, учащая воздержанию от ненужных приобретений, она была бы осуждена общественным мнением, как в древности христианская церковь. Страшно сказать: на свободе и в покое, в стороне от гонки за всё более «современным» человек может задуматься… А мысль во времена демократии терпима еще менее, чем во всякие иные – достаточно вспомнить Сократа.