Невский без секретов. Были и небылицы

Второе надгробие находилось над могилой второй жены подполковника де Ласкари, тоже Агафьи Ивановой.

На третьем надгробии были слова: «На сем месте погребена Елена де-Ласкари третья жена…» И снова пышная эпитафия: «Несчастный муж, я кладу в сию могилу печальные остатки любезной жены. Ею лишился благополучия своего, приятельницы и всего того, что бремя жизни облегчает…» Неполных 14 лет от роду, Елена де Ласкари умерла 29 апреля 1773 года. Таким образом, всего за 9 месяцев умерли три жены одного человека, известного в петербургской истории как граф Карбури де Ласкари.

Был ли граф де Ласкари петербургской «Синей бородой»? Вот уж вопрос, на который нет ответа! В биографии этого человека вообще хватает вопросов. Во всяком случае, графом он был сомнительным. Уроженец Греции, де Ласкари прославился не родовитостью, а предприимчивостью. Прибыв на берега Невы, быстро освоил русский язык, сделал карьеру: капитан, подполковник, какое-то время начальник кадетского корпуса. А потом стал одной из ключевых фигур в истории с доставкой из Лахты в Петербург знаменитого Гром-камня – для будущего памятника Петру I.

Впрочем, дальнейшую карьеру графу не дал сделать его характер. Екатерина II однажды написала о нем: «Он неуживчив и притязателен, вечно просит, вечно недоволен… Г. Ласкари в кадетском корпусе ненавидят как лягушку…» Насчет притязательности императрица ничуть не погрешила против истины. Граф никогда не стеснялся приписать себе заслуги своих сотоварищей, и еще до открытия Медного всадника издал в Париже книгу с громким названием «Монумент, воздвигнутый в честь Петра Великого графом Карбури из Кефалонии». Вот так, ни больше ни меньше!

Ну а мы отметим отдельно вот что: все свои дела по Гром-камню де Ласкари сдал зодчему Юрию Фельтену 30 марта 1773 года. Через месяц умерла его юная третья жена. А вскоре граф навсегда покинул Петербург. Интересное стечение обстоятельств! Может быть, все-таки правы современники, намекая: де Ласкари намеренно уморил своих жен, заботясь лишь об их богатом наследстве.

А самым знаменитым из похороненных на Лазаревском кладбище стал, конечно же, Михаил Васильевич Ломоносов, перед могилой которого стоял когда-то Александр Радищев, написавший потом такие полные чувства слова:

«Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство. Не камень со иссечением имени твоего пренесет славу твою в будущие столетия. Слово твое, живущее присно и вовеки в творениях твоих, слово российского племени, тобою в языке нашем обновленное, прелетит в устах народных за необозримый горизонт столетий… Сие изрек я в восторге, остановись пред столпом, над тлением Ломоносова воздвигнутым. – Нет, не хладный камень сей повествует, что ты жил на славу имени российского, не может он сказать, что ты был. Творения твои да повествуют нам о том, житие твое да скажет, почто ты славен».

Несколько десятилетий спустя сходные чувства испытал на Лазаревском кладбище французский поэт и драматург Ансело, посетивший Петербург в 1826 году:

«Я обойду молчанием множество пышных памятников, посвященных титулованным мертвецам тщеславием живых, но нельзя покинуть эту печальную ограду, не воздав должного канцлеру Михаилу Воронцову, который оставил память о себе, почтив память первого лирического поэта России. Место, где покоится знаменитый Ломоносов, снискавший восхищение соотечественников своими одами, отмечено семифутовой колонной из белого мрамора. Отрадно приветствовать славу невинных муз среди памятников кровавой славы».

Ансело не погрешил против истины, упоминая о Михаиле Илларионовиче Воронцове: надгробный памятник Ломоносову и вправду был сооружен по его инициативе и на его деньги.

В неповторимой перспективе Росси

Твой образ будет, знаю наперед,в жару и при морозе-ломоносене уменьшаться, но наоборотв неповторимой перспективе Росси.Иосиф Бродский.«Похороны Бобо», 1972

О том, что в Петербурге есть улица Зодчего Росси, знают, наверное, все. Но есть в нашем городе и еще один топоним, связанный с именем великого архитектора. Это тоже своего рода магистраль, хоть и совсем маленькая.

Россиевская дорожка идет вдоль северной ограды Лазаревского кладбища. Карл Иванович похоронен рядом с ней. Неподалеку нашли последний приют и другие гении питерской архитектуры – Захаров, Тома де Томон, Кваренги, Воронихин. Блистательное созвездие имен, подлинный пантеон русского классицизма! Но даже в этом созвездии Росси занимает особенное место.

Он родился на исходе 1775 года в Италии, но прожил на родине недолго. Брак его родителей был короток, и Гертруда Росси – балерина по профессии – вышла за своего коллегу, французского танцора и балетмейстера Ле Пика. Потом супруги были приглашены в Россию «первыми танцовщиками». Вместе с ними Карл и прибыл в свою новую отчизну.

Ученичество его началось у другого итальянца – Винченцо Бренна. Росси работал в Павловске и Гатчине, участвовал в постройке Михайловского замка. Набирался опыта. Правда, близость к Бренна чуть было не сыграла с Карлом злую шутку. Когда Павла I на престоле сменил его сын Александр I, тот отправил Бренна в отставку – как же, ведь тот был любимцем отца! Вместе с наставником в отставку отправился и ученик. Но уже через 8 дней (уникальный случай!) Росси был принят обратно на службу. Видимо, уже тогда таланты его были очевидны.

Впрочем, самостоятельно поработать в столице Росси удалось не сразу. Пришлось даже на время отправиться в Москву. Первым его детищем в Москве (да и вообще) стал деревянный Арбатский театр – по отзывам современников, «прекрасный», но, увы, сгоревший во время Отечественной войны 1812 года.

В Москве молодого зодчего заметили. Его начальник сообщал в Петербург, что Росси «по вкусу и прилежанию… обещает со временем быть лучшим архитектором в России». Правда, желчный и осведомленный мемуарист Филипп Вигель называет причиной московских успехов Карла Ивановича вовсе не вкус и прилежание:

«Он был еще красив и молод, когда его отправили в Москву; к тому же был артист с иностранным прозванием. Половины сих преимуществ достаточно, чтобы пользующиеся ими в Москве обретали рай. Кто знает московские общества, тому известно, с какою жадностью воспринимается в них молодость людей разных состояний. Успехи Росси в сих обществах были превыше сил его. Когда он воротился в Петербург, друзья с трудом могли его узнать: до того изменился он в лице, до того истощен был он наслаждениями, может быть, душевными. Никогда силы к нему не возвращались; но сие тем полезнее было для его гения: при изнеможении телесном замечено, что почти всегда изощряется воображение».

Как бы то ни было, в Петербург Росси вернулся в 1814 году. Это было особенное время – пора национального подъема после победы над Наполеоном. Торжественные, строгие формы классицизма как нельзя лучше соответствовали духу времени. Казалось, теперь бы Росси работать и работать! Но нет – пришлось снова начинать почти с нуля. Поначалу его зачислили на фарфоровый и стеклянный заводы, где поручили проектировать вазы, торшеры, люстры и другие предметы прикладного искусства.

«Фарфоровая ссылка» длилась, правда, лишь пару лет. Да и это время Росси сумел потратить с пользой. Восстановил былые связи, выполнил несколько работ в Павловске – словом, напомнил о себе. И В 1816 году был причислен ко двору в качестве первого придворного архитектора с окладом 3 тысячи рублей в год.

С этого времени его постройки идут чередой – всех и не перечтешь. Вот хотя бы некоторые из работ. Реконструировал усадьбу Аничкова дворца и построил близ него павильоны (знаменитые «павильоны Росси» на нынешней площади Островского). Создал дворцово-парковый ансамбль на Елагином острове. Возвел Михайловский дворец (нынешний Русский музей) и переустроил огромную территорию вокруг него. «Переустроил» – слово обтекаемое; стоит привести несколько деталей этого переустройства. Перед дворцом была разбита площадь (ныне площадь Искусств), от нее к Невскому проспекту проложили новую улицу (Михайловскую), а перед дворцом – еще одну улицу, Инженерную. Садовую улицу Росси продлил и связал с невской набережной, а памятник Суворову перенес из глубины Марсова поля к Неве, на нынешнюю Суворовскую площадь…

В 1819 году зодчему был поручен проект, ставший, наверное, главным делом его жизни – реконструкция Дворцовой площади. В ту пору площадь эта была совсем не такой, как сейчас. Против Зимнего дворца стояла пестрая, разношерстная застройка, нисколько не соответствовавшая статусу главной площади империи.

Частные дома были выкуплены. Проект составлен и утвержден. Работы начались.

Сколько пришлось преодолеть трудностей! Семнадцати-метровый пролет арки Главного штаба вызывал сомнения – не рухнет ли? Росси доказал свою правоту, и комиссия признала «полную конструктивную благонадежность» замысла. А сколько сил отняла эпопея с колесницей Гения Славы над аркой! И проект менялся по велению императора, и с конструкцией опять пришлось помучиться. И все-таки главным был результат: площадь, равных которой в мире не сыскать. Гармоничная, единая, торжественная.

Теперь мало кто знает, что Росси окрасил свое здание на Дворцовой совсем не желтой, как ныне, краской. Стены были у него светло-серыми, лепнина – белой, колесница окрашена под бронзу. Сдержанное, но гармоничное сочетание цветов!

И еще один проект, принесший Росси славу. Еще до Дворцовой площади он стал размышлять над другим смелым замыслом – преобразованием обширной местности между Невским проспектом, Садовой улицей, Чернышевым переулком и Фонтанкой. Двадцать планировочных вариантов удалось найти исследователям! Первый родился в 1816 году, последний – в 1834-м, когда все работы близились уже к завершению. Росси удалось не только построить величественный Александринский театр и еще несколько прекрасных зданий: он связал в единое целое две площади и улицу – нынешние площади Островского и Ломоносова и улицу Зодчего Росси. Причем улица получилась вообще уникальной, единственной в своем роде: она вся состоит из двух зданий, высота которых 22 метра. Такова же и ширина самой улицы, а длина ее ровно в десять раз больше – 220 метров.

Увы, этот грандиозный ансамбль обернулся для Росси пирровой победой. Ему и прежде случалось вступать в споры с коллегами, не верившими в его расчеты, идти наперекор начальству – но на сей раз конфликты оказались куда острее. При этом противники Росси заметно превосходили его в придворных и административных талантах. Следствием были два выговора Карлу Ивановичу от самодержца (тот приказал, например, объявить зодчему, что «с крайним удивлением читал рапорт… заключивший в себе грубые и неприличные выражения, и что за сие Вы подлежали бы аресту, но избавляет от оного во уважение болезненного Вашего состояния»).

Александринский театр открылся 31 августа 1832 года. Росси был «уволен от всех занятий» 28 октября – пятидесяти пяти лет от роду.

Он еще работал. Строил, проектировал, ремонтировал собственные здания, участвовал в работе разных комиссий. Но все это было не на уровне его дарований.

Роковой для него стала холера. Эпидемия 1848–1849 годов унесла много жизней: по статистике, заболели тогда 32 326 человек, а умерли 16,5 тысяч. В эту скорбную половину попал и Карл Иванович.

Его похоронили на Волковском кладбище. А через девяносто лет, в 1939 году, прах перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры.

Александринский театр. Литография 1830–1840 гг.

Здесь лежит Суворов

Благовещенская усыпальница возникла в здании одноименного храма. Наверное, из всех некрополей Александро-Невской лавры этот можно назвать самым элитным.

Здесь был похоронен император Петр III – до того, как гроб с его телом перенесли в Петропавловский собор.

Здесь нашли свой последний приют правительница Анна Леопольдовна и светлейший князь Александр Безбородко, глава Академии художеств Иван Бецкой и дочь Александра I Елизавета, генерал-прокурор Павел Ягужинский и начальник Тайной канцелярии Андрей Ушаков, придворный ювелир Иван Лазарев и фаворит императрицы Елизаветы Иван Шувалов. И, конечно, Александр Васильевич Суворов.

Генералиссимус ушел из жизни весной 1800 года. Это событие прошло незамеченным. Не заметили его при дворе – вернее, сделали вид, что не заметили. Камер-фурьерский журнал не запечатлел следов каких-либо почестей, отданных полководцу.

Благовещенская церковь. Фото начала XX века

Это событие всколыхнуло весь город. Мемуарист писал: «Я видел похороны Суворова из дома на Невском проспекте… За гробом шли три жалких гарнизонных батальона. Гвардию не нарядили под предлогом усталости солдат после парада. Зато народ всех сословий наполнял все улицы, по которым везли его тело, и воздавал честь великому гению России».

И еще, свидетельство другого очевидца: «Улицы, все окна в домах, балконы и кровли преисполнены были народу. День был прекрасный. Народ отовсюду бежал за нами. Наконец мы дошли и ввели церемонию в верхнюю монастырскую церковь… В церковь пускали только больших, а народу и в монастырь не допускали… При последнем целовании никто не подходил без слез ко гробу. Тут явился и Державин. Его предуниженный поклон гробу тронул до основания мое сердце. Он закрыл лицо платком и отошел, и, верно, из сих слез выльется бессмертная ода».

Евгений Болховитинов, автор этих строк, не ошибся. Бессмертные стихи действительно родились – одно из самых проникновенных сочинений Державина. Вернувшись домой с похорон, Гаврила Романович услыхал пение жившего в его доме снегиря, свистевшего военный мотив. И написал полные отчаяния строки:

Что ты заводишь песню военнуФлейте подобно, милый снигирь?С кем мы пойдем войной на Гиену?Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?Северны громы в гробе лежат.Кто перед ратью будет, пылая,Ездить на кляче, есть сухари;В стуже и зное меч закаляя,Спать на соломе, бдеть до зари:Тысячи воинств, стен и затворовС горстью россиян все побеждать?

Ответа Державин не нашел. Кутузов еще не стал полководцем первой величины: его час был впереди…

Много позже, уже в XX столетии, Иосиф Бродский обратился к державинским стихам и написал свои – на смерть другого великого полководца России, Георгия Константиновича Жукова.

Воин, пред коим многие палистены, хоть меч был вражьих тупей,блеском маневра о Ганнибаленапоминавший средь волжских степей.Кончивший дни свои глухо, в опале,как Велизарий или Помпей.Сколько он пролил крови солдатскойв землю чужую! Что ж, горевал?Вспомнил ли их, умирающий в штатскойбелой кровати? Полный провал.Что он ответит, встретившись в адскойобласти с ними? «Я воевал».

Есть в этом стихотворении и такие строки:

Бей, барабан, и, военная флейта,громко свисти на манер снегиря.

От похорон Суворова остались и другие меты в русской истории и литературе. Впервые горожане прощались со своим героем – это были уже не просто похороны, а своего рода демонстрация, предтеча многочисленных подобных демонстраций XIX столетия.

Сохранились и исторические анекдоты.

Анекдот первый, пафосный. Когда отпевание Суворова было окончено, следовало отнести гроб наверх; однако лестница, которая вела туда, оказалась узкой. Старались обойти это неудобство, но гренадеры, служившие под начальством Суворова, взяли гроб, поставили его себе на головы и, воскликнув: «Суворов везде пройдет!» – отнесли его в назначенное место.

Анекдот второй, забавный. Суворов умирал на квартире своего племянника графа Хвостова – бесталанного литератора, известного своей плодовитостью. Когда племянник подошел к дяде проститься, тот молвил: «Брось свои стишки, не позорь себя». Хвостов вышел от Суворова, все бросились к нему: «Как он?» Весь в слезах, граф махнул рукой: «Бредит!»

Мастеров собрали отовсюду

Некрополь мастеров искусств звался раньше Тихвинским кладбищем. Открыто оно было в пушкинские годы, а первым похороненным здесь мастером искусств стал Николай Михайлович Карамзин. Потом тут нашли последний приют Гнедич, Жуковский, Крылов, Баратынский, Вяземский. Из Берлина привезли и захоронили на Тихвинском прах Глинки, в 1881 году здесь предали земле тело Федора Михайловича Достоевского.

Вдова Достоевского Анна Григорьевна вспоминала, как к ней явился журналист и общественный деятель Виссарион Комаров и от имени лавры предложил «на ее кладбищах любое место для вечного упокоения моего мужа. „Лавра, – говорил В. В. Комаров, – просит принять место безвозмездно и будет считать за честь, если прах писателя Достоевского, ревностно стоявшего за православную веру, будет покоиться в стенах лавры“… Так как лавра предоставляла выбрать могильное место на любом из ее кладбищ, то я просила В. В. Комарова выбрать место на Тихвинском кладбище, ближе к могилам Карамзина и Жуковского, произведения которых Федор Михайлович так любил. По счастливой случайности свободное место оказалось рядом с памятником поэта Жуковского».

О том, как многолюдна была траурная процессия за гробом Достоевского, вспоминали многие мемуаристы. Участник процессии И. Ф. Тюменев записал в дневнике:

«Невский был буквально запружен народом. Экипажи могли двигаться только на узком пространстве для двух рядов, остальная часть проспекта была занята процессией и толпами народа, сплошною стеною стоявшего по сторонам.

На вопросы некоторых старушек: „Кого это хоронят?“ – студенты демонстративно отвечали: „Каторжника“…

У ворот Лавры гроб встретил лаврский наместник, по слухам, бывший хорошим знакомым покойного. У ворот произошла давка. Говорят, чуть было в тесноте не задавили маленькую дочь Федора Михайловича… Григорович в воротах просил публику не входить в Лавре в самую церковь, так как места едва ли хватит на 2000 человек.

Когда процессия прошла ворота, в них послышались крики, оханье и пр. Это толпа тискалась в ворота…»

А вот слова мемуариста И. И. Попова о самих похоронах:

«В церковь Св. Духа, где отпевали Достоевского, попасть было невозможно. У могилы также были толпы: памятники, деревья, каменная ограда, отделяющая старое кладбище, – все было усеяно пришедшими отдать последний долг писателю. Григорович просил студентов очистить путь к могиле и место около нее. Мыс трудом это сделали и выстроили венки и хоругви шпалерами по обеим сторонам прохода. Служба и отпевание продолжались очень долго… Разошлись от могилы, когда уже были зажжены фонари».

Вскоре после Достоевского на Тихвинском кладбище был погребен Модест Мусоргский. А после того как здесь же нашли последний приют Бородин и Чайковский, кладбище окончательно встало в ряд великих лаврских некрополей.

(Эпизод в скобках. Как раз у могилы Чайковского эсеры-боевики проводили одно из совещаний по поводу запланированного ими убийства министра Плеве. Об этом живо вспоминал Борис Савинков:

«Свидание состоялось на кладбище Александро-Невской лавры, у могилы Чайковского. Швейцер холодно и спокойно обсуждал мельчайшие детали нашего плана. Ему предстояла трудная задача – за ночь он должен был приготовить пять бомб и на утро раздать их метальщикам. Покотилов, как всегда, волновался. Он горячо говорил, что уверен в удаче… Во время нашего разговора, на кладбище, на соседней дорожке неожиданно показался пристав с нарядом городовых. Между могильных крестов замелькали погоны и сабли. В ту же минуту Покотилов вынул револьвер и быстро, большими шагами пошел навстречу полиции. Швейцер спокойно ждал у могилы, засунув руку в карман, где лежал его револьвер. Я с трудом догнал Покотилова. Он обернулся ко мне и шепнул:

– Уходите с Павлом, я удержу их на несколько минут.

Городовые приближались по боковой аллее. Я схватил Покотилова за руку.

– Что вы делаете? Спрячьте револьвер.

Он хотел мне что-то ответить, но в это время полицейские повернули на другую дорожку и стали скрываться из виду. Очевидно, тревога была не для нас…»

Покотилова и Швейцера – да и Савинкова тоже – мы еще встретим в нашей прогулке. И повод для этого будет весьма трагический.)

Перед революцией Тихвинское кладбище никак еще нельзя было назвать Некрополем мастеров искусств. Хотя бы потому, что было здесь 1300 с лишним захоронений, и вокруг могил Достоевского и Чайковского стояли надгробия сотен вполне рядовых петербуржцев, а также горожан известных, но не имевших к искусствам никакого отношения. Например, министра финансов Александра Абазы, или адмирала Петра Рикорда (тот, правда, придумал для русского языка слово «пароход»). Или генерала Ивана Сухозанета, командовавшего картечным расстрелом декабристов.

В 1930-е годы началась реорганизация кладбища. Многие старые надгробия, в том числе Абазы, Сухозанета и Рикорда, были либо уничтожены, либо пущены на стройматериалы. Одновременно на бывшее Тихвинское стали переносить захоронения со многих кладбищ города.

С расположенного в той же лавре Никольского кладбища перенесли, например, прах великого балалаечника Василия Андреева, актрисы Веры Комиссаржевской, художника Бориса Кустодиева, композитора и пианиста Антона Рубинштейна. Со Смоленского – захоронения композитора Дмитрия Бортнянского, художников Ивана Крамского и Архипа Куинджи. С Волковского – поэта Антона Дельвига, балетмейстера Мариуса Петипа. С Новодевичьего – живописца Александра Иванова, композитора Николая Римского-Корсакова с супругой. И это только малая часть перенесенных захоронений…

Так он и появился – Некрополь мастеров искусств. Со своими Композиторской и Пушкинской дорожками, площадкой художников и тремя Актерскими дорогами.

Прерванный полет

«На новом кладбище Александро-Невской лавры течет речка, один из берегов которой круто подымается вверх. Когда почил Иван Александрович Гончаров, когда с ним произошла всем нам неизбежная обыкновенная история, его друзья – Стасюлевич и я – выбрали место на краю этого крутого берега, и там покоится теперь автор Обломова… на краю обрыва…»

В воспоминаниях Анатолия Федоровича Кони речь идет о самом живописном из кладбищ Александро-Невской лавры – Никольском. Многочисленные деревья, извивы речки с ее разной высоты берегами превращают некрополь в подобие ландшафтного парка. Только вот какую поправку нужно сделать к словам Кони: дело в том, что Гончаров покоится ныне на Литераторских мостках Волковского кладбища (его прах перенесли туда в 1950-е годы, проигнорировав отчего-то близлежащий Некрополь мастеров искусств).

Мы уже называли других именитых петербуржцев, чей прах был перенесен с Никольского кладбища. Но и сегодня здесь есть могилы известных журналистов, художников, архитекторов, купцов… Вот несколько имен из числа самых звучных: певица Анастасия Вяльцева, пушкинский соученик барон Модест Корф, знакомый нам живописец Константин Маковский, министр юстиции Дмитрий Набоков, инженер и основатель Обуховского завода Павел Обухов, журналист Алексей Суворин, владелец автомобильной фирмы Петр Фрезе.

В последнее время здесь снова стали хоронить видных горожан – тут покоятся историк Лев Гумилев, первый мэр Петербурга Анатолий Собчак, убитые киллерами вице-губернатор города Михаил Маневич и депутат Госдумы Галина Старовойтова.

Особая часть Никольского – захоронения церковных иерархов и монахов Александро-Невской лавры. В их числе нельзя не назвать трех митрополитов – Антония (управлял столичной епархией в 1898–1912 годах), Никодима (был митрополитом Ленинградским и Новгородским в 1963–1978 годах, считался одним из главных кандидатов в патриархи) и Иоанна (возглавлял епархию в 1990–1995 годах).

Отметим и еще одно обстоятельство: Никольское кладбище стало настоящим пантеоном первых русских авиаторов. Сколько прославленных летчиков начала XX века нашли здесь последний приют! Прославленный Сергей Уточкин, не менее известный Всеволод Абрамович (установивший множество рекордов и совершивший первый в русской авиации международный перелет), печально знаменитый Лев Мациевич, ставший первой жертвой русской авиации…

Лев Макарович Мациевич погиб в Петербурге осенью 1910 года во время показательного полета на Всероссийском празднике воздухоплавания. Журнал «Нива» сообщал тогда своим читателям подробности произошедшего: «Аппарат Мациевича… приняв ненормальное вертикальное положение, стал быстро опускаться вниз. Затем от аппарата отделилась маленькая черная линия и, опережая падавший Фарман, понеслась к земле… Тело тяжко ударилось о землю, отскочило на сажень вверх и снова упало. И все поле ахнуло от ужаса… Тело несчастного авиатора превратилось в мешок переломленных костей… На месте падения образовалась довольно глубокая выбоина, сохраняющая форму человеческого тела».

Похороны летчика состоялись через три дня, участие в траурной процессии приняли тысячи горожан. Надгробие Мациевича было исполнено по проекту талантливого архитектора Ивана Фомина; к счастью, оно сохранилось и поныне.