Вселенная между нами

Оторвав взгляд от газетной страницы, мама смотрит на нас обеих. Интересно, больно ли ей видеть, что ее единственная дочь почти всегда самый некрутой человек в комнате. В прошлом моя мать была танцовщицей. Каждой клеточкой тела она до сих пор транслирует в пространство непринужденную уверенность в себе. Даже сейчас в рубашке свободного кроя и легинсах мама выглядит одетой более подходяще для концерта, чем я.

– Только посмотрите на эту парочку, – умиляется она. – Будьте осторожны на дорогах, ладно?

– Конечно, миссис Эйч, – отвечает Элиза быстрее, чем я успеваю открыть рот. – А какие у вас с супругом планы на сегодняшний вечер?

– Ну, – говорит мама с легким смешком, – по субботам у нас уроки бальных танцев.

Вскоре после того, как мои родители повстречались, и за несколько лет до моего рождения тяжелая травма колена положила досрочный конец маминой танцевальной карьере. И тот факт, что мой отец – книжный червь по натуре – каждую неделю добровольно вальсирует в паре со своей грациозной супругой, может свидетельствовать лишь об истинной преданности. Всем известно, что каждое его решение, возможно, даже то, которое привело к моему рождению, направлено только на то, чтобы сделать мою мать счастливой. Эта щенячья отцовская любовь всегда казалась мне разновидностью глупости, и все же если бы кто-то относился так же ко мне, я бы точно не расстроилась.

– Звучит зажигательно, – подмигивает Элиза, и, пока они дружно хихикают, у меня есть несколько мгновений, чтобы поискать в сумочке блеск для губ.

Борясь с желанием снова спросить маму про почту, раздумываю над тем, не родилась ли я по ошибке не в той семье. Может быть, много лет назад меня подкинули на Землю, а в какой-то другой реальности живет на всю катушку настоящая Анна?

– Возвращайтесь к полуночи, – говорит мама нам вслед, когда мы выходим за дверь, хотя я почти уверена, что моих родителей самих в это время еще не будет дома.

* * *

Пиццерию Mozzarella on the Tracks[16] я всегда терпеть не могла: голые по пояс самовлюбленные парни, играющие в волейбол на заднем дворе, дурацкие шуточные названия блюд в меню («Грибанька с грибочками», бургер «Толстый бюргер»), уродливые шорты на семьях, играющих в мини-гольф в соседнем заведении. Я едва не произнесла эту последнюю колкость вслух при Элизе, но вовремя прикусила язык. Элиза всегда умеет выставить мое мнение незначительным и злобным, даже если это всего лишь проницательные наблюдения.

Кавер-группа The Lost Shakers[17] только что выступила и выносит свое оборудование со сцены, в то время как мы с Элизой заказываем пиццу среднего размера под названием «Мое сердце». Заигрывая с официантом студенческого возраста, Элиза пытается заказать пиво, несмотря на то что на наших руках нарисованы гигантские крестики – знак, что мы несовершеннолетние, – а когда он отказывает, делает вид, что все это было шуткой. Я изображаю глубокий интерес к меню, чтобы скрыть свое смущение.

– Ага, вот и Лиам, – радуется Элиза.

Я оборачиваюсь и вижу, что он подключает провода к усилителю. Выглядит он почти так же, каким я его и помню, разве что плечи стали шире и линия подбородка заострилась.

Лиам одет очень просто – в джинсы и черную футболку, но при этом ногти на руках покрашены в черный и на запястье болтается замысловатый браслет – можно подумать, что он сделан из средневековой кольчуги. Короче, Лиам выглядит восхитительно, и я надеюсь, что Элиза не заметит, как румянец заливает мою кожу.

– ЛИ-АМ-ЛИ-АМ! – оглушительно вопит Элиза, пока я украдкой за ним наблюдаю. – Мы здесь! Анна считает, что ты секси!

Я разворачиваюсь на стуле, но прежде замечаю, как Лиам, явно очень довольный, машет Элизе рукой. Она машет в ответ, пока я не пихаю ее под столом ногой:

– Почему ты всегда так делаешь? – шиплю на нее я. – Такое ощущение, что ты живешь только для того, чтобы постоянно меня унижать.

Вид у нее недоумевающий. Тут как раз приносят нашу пиццу, и Элиза накалывает вилкой одно из артишоковых сердечек, не потрудившись переложить ломтик себе на тарелку.

– А почему тебя это смущает? Потому что ты действительно думаешь, что он секси? Да я уверена, многие так думают. Большинство людей, не связанных с ним кровными узами.

– Дело не в этом, – отвечаю я раздраженно.

Нахмурившись, посыпаю свою половину пиццы красным перцем чили, который, как я знаю, Элиза терпеть не может, так что теперь ей не придет в голову стянуть у меня кусочек.

– На самом деле Анна думает, что ты выглядишь как кусок дерьма! – кричит Элиза в сторону сцены. – Но лично я считаю, что басист у вас симпатяга.

Я украдкой бросаю молниеносный взгляд в сторону группы и вижу, что Лиам обменивается ухмылками с худым, как жердь, нечесаным блондином, лайтовой версией Курта Кобейна. Я сползаю по спинке стула, закрывая лицо рукой.

– Хватит, умоляю.

– Ой, да ладно, Анна. Вообще-то люди думают о тебе не так часто, как ты думаешь.

Мы уже на грани ссоры, какие случались между нами миллион раз, и в тоне Элизы чувствуется капелька яда. Мне хочется огрызнуться в ответ и сказать, что зато люди думают, что она идиотка, куда чаще, чем ей кажется, но это же должен быть вечер примирения, поэтому вместо ответного удара я откусываю огромный кусок пиццы, обжигая себе небо расплавленным сыром. Итак, я никогда не осмелюсь заговорить с Лиамом. И умру несчастной и одинокой. Да и черт с ним. И, кстати, браслет у него дурацкий.

– Давай поиграем в директора по кастингу, – предлагаю я наше старое развлечение в отчаянной попытке сменить тему. – Басист – это определенно Курт Кобейн.

– Не актер и к тому же мертвый, но ладно, я понимаю, к чему ты клонишь, – говорит Элиза. – А как насчет солиста группы The Lost Shakers? – спрашивает она, кивая в сторону барной стойки, где видавшие виды дяди потягивают текилу.

– Однозначно Джефф Бриджес, – говорю я, прищуриваясь.

– Ладно-ладно, сама вижу, – улыбается Элиза.

– Официант?

– Э-э, – мычит Элиза, слизывая весь сыр и начинку со своей пиццы – привычка, которая жутко меня бесит. – Может, прокатит за Уилла Смита?

– Да ни за что, – возражаю я, наблюдая за тем, как тот рассеянно чешет нос за своей стойкой. – Разве что как один из статистов на съемках фильма с Уиллом Смитом.

Фыркнув, Элиза заливается смехом, и тогда воздух между нами ненадолго становится кристально чистым, ни одна тень наших обычных взаимных упреков не омрачает вечер.

– А что насчет Лиама? – спрашивает Элиза.

Лиам не похож ни на кого, кроме самого себя. Но я не хочу произносить это вслух. Если бы ее вопрос и не прервал хрупкий контакт между нами, это сделала бы группа, которая начала настраивать инструменты и проверять микрофоны. Мы оплачиваем счет, чтобы можно было встать поближе к сцене, где с выпивкой в руках уже слоняются несколько человек. Потягивая безалкогольное пиво, я опять жалею о том, что напялила кардиган.

– Привет, Мерсер! – кричит Лиам так, будто приветствует полный стадион фанатов. – С вами The Straitjackets![18]

Не могу сказать, чего именно ждала от группы, но, когда начинается первая песня, я с трудом подавляю желание заткнуть уши. Это не просто громко; это агрессивно громко, воинственно громко. Кажется, что барабаны хотят напасть на меня, колотя в запертую дверь моей грудной клетки. Судя по тому, как двигаются пальцы гитариста, он играет что-то невообразимо сложное, но это никак не отражается на общем звуке. Басист, кажется, совершенно остекленел и не вполне осознает, что происходит. Что касается Лиама, то у меня было смутное представление о нем как о хорошем певце еще с тех времен, когда мы были детьми и он делал глупые пародии на поп-песни для нашего радиошоу. И сейчас, во время выступления, он иногда действительно поет, и это звучит нормально, но вместе с тем из его рта извергается множество других звуков: рычание, сдавленные хрипы, скрипы и крики. Все вместе это похоже на ожившее лоскутное одеяло, сшитое, как Франкенштейн, из разных кусочков, – очень злое, безобразное и способное тебя придушить.

Я оглядываю зал, пытаясь оценить, какое впечатление это действо производит на других слушателей. Примерно половина, похоже, искренне наслаждается происходящим, остальные, видимо, испытывают то же, что и я. В другом конце помещения вижу бумерского вида мужчину в рубашке поло, который скручивает кусочки салфетки и затыкает ими уши. Несколько человек, обладающих бóльшим тактом, выходят через двери на задний дворик, где до сих пор продолжается игра в волейбол.

Элизе как будто весело, хотя не уверена, что по задумке эта музыка должна оказывать именно такой эффект. Она с энтузиазмом танцует, время от времени потряхивая головой или вскидывая рокерскую «козу», но при этом ее движения представляют собой мешанину разных стилей, дико не сочетающихся с музыкой: роботинг, хастл, чарльстон. Потом она отдает мне свой напиток и скачет на месте, как чирлидерша. Через пару песен она уже потягивает какой-то напиток у одного парня старше нас, который, кажется, выпустился из нашей школы в прошлом году. Брэндон? Бенджамин? Что-то вроде того. На танцполе становится все более людно, и Элиза проталкивается к сцене, а я использую это как удобную возможность отойти назад и встать в сторонке. А потом, в начале следующей песни, Лиам окидывает взглядом зрительный зал и замечает меня.

– Следующая наша песня для Анны, которая считает, что я секси, – выдыхает он в микрофон, и мое горло сковывает спазм, так что я не могу нормально сглотнуть.

Несколько человек смотрят на меня, а Элиза оглядывается через плечо и, смеясь и присвистывая, поднимает в воздух кулак. На мгновение мне хочется исчезнуть, но я немного забываюсь, когда понимаю, что первые такты песни по-настоящему прекрасны: гитарист мягко сплетает друг с другом серию арпеджио на фоне проникновенного напевного голоса Лиама.

– Дни, когда не можешь заглянуть внутрь себя, – поет он, и меланхоличная мелодия так глубоко меня трогает, так тонко совпадает с моим мироощущением, что я чувствую, как строптивая и осуждающая моя часть уступает место истинным и чистым чувствам.

В нашем детстве вокруг Лиама сформировался эдакий ореол трагичности. Его родной брат и двоюродный брат Элизы, Джулиан, умер, когда мы были маленькими детьми. Иногда я представляла, что когда после моего падения из окна смерть прошла мимо меня и я, невредимая, сидела в отделении неотложной помощи, обреченный Джулиан в это же время был наверху, в онкологическом отделении. Раньше мне казалось, что эта выдуманная история была доказательством связи между мной и Лиамом. Сейчас такого рода суеверные представления, конечно, остались далеко в прошлом, но в этот момент, слушая, как Лиам поет, словно для меня одной, я почти поверила в это снова.

Песня на мгновение замирает, а затем барабан разрушает всю магию ужасным, разрывающим барабанные перепонки грохотом, участники группы начинают прыгать по сцене, а Лиам кричит в микрофон что-то вроде «Непроницаемый туман!», но это не точно, потому что в этом шуме решительно ничего невозможно разобрать. Все инструменты как будто соревнуются друг с другом в уровне громкости. Такая перемена в песне показалась жестокой насмешкой надо мной, и какой бы энтузиазм я ни проявляла поначалу к этому вечеру, на этом он для меня окончательно перестал быть томным.

6

Направо

АННА ВЫЕЗЖАЕТ СО стоянки похоронного бюро и жмет на газ. Меня обдает волной прохладного воздуха из кондиционера. Это пробуждает что-то в моей вялотекущей крови и заставляет снова почувствовать себя самим собой. Повозившись со стереосистемой, я переключаюсь с CD-диска, который она слушала, на местную станцию классического рока, и она никак на это не реагирует. Радиостанции в этом городе тот еще отстой, но на этой иногда крутят нормальные треки. Пару секунд послушав, как Оззи поет про Железного человека в сильном магнитном поле[19] – и это идеально, – я спрашиваю:

– Куда едем?

– Ты же сам предложил куда-нибудь сгонять. Я думала, у тебя есть идеи.

– Хм. Может быть, рванем подальше? На чаепитие в «Уолдорф»?[20] О, или, знаешь, я слышал, тут неподалеку проходит прелюбопытное прощание с покойной.

Она не то чтобы улыбается, но уголки ее рта слегка приподняты.

– Что ж, тогда, получается, мы едем сюда, – говорит она и резко сворачивает направо, на парковку у небольшого кафе-мороженого. Даже в жаркий день никто не покупает мороженое в предобеденное время; два пластиковых столика перед входом пустуют. Мы не могли уехать дальше, чем на пару миль от похоронного бюро, но, кажется, будто прибыли на необитаемый остров.

– Угощаю, – говорю я, когда мы выбираемся из машины, – за то, что увезла меня оттуда. Что будешь?

– М-м-м, – протягивает она, серьезно задумавшись. – А ты?

Для меня тут не о чем и думать.

– Ореховое с пеканом.

Она выглядит разочарованной.

– Это старперский выбор. Серьезно, когда сюда подъезжает машина, набитая стариками, я заранее знаю, что все они закажут ореховое с пеканом.

– Так ты здесь работаешь?

– Несколько вечеров в неделю. Только летом. Я буду со вкусом печенья со сливками.

– Рожок или стаканчик?

– Ты меня просто убиваешь. Стаканчики для дилетантов. Если ты закажешь ореховое с пеканом в стаканчике, я, наверно, вернусь в машину и брошу тебя здесь одного.

Мы что, флиртуем? Не знаю, как это назвать, но мне нравится такой заход с подколами. Это лучше, чем та серая пустота на ее лице, когда она сидела в машине, закрыв глаза.

Кудрявому мальчику, лицо которого показывается в окне для заказов, на вид лет двенадцать. Он здоровается с Анной и подает нам рожки с мороженым бесплатно, и мы безрадостно смотрим на пустые пластиковые сиденья, заляпанные пятнами от мороженого.

– Не хочешь прогуляться? – спрашивает Анна.

Мы неспешно пересекаем парковку по направлению к приземистому маленькому зданию по соседству, откуда ведет вещание местная новостная радиостанция, и несколько минут молча едим подтаявшее мороженое. Сладкие капли сползают по руке. Ее локоть касается моего, и мне нравится быть к ней так близко. Хотя вообще-то она не совсем в моем вкусе.

– Так, значит, вы с Элизой тесно дружили? – говорю я наконец, когда у меня в руке остается только самый кончик рожка.

– Да, – отвечает она и, помедлив, добавляет: – Правда, этим летом мы мало виделись.

Я киваю. Мне хочется сказать ей, что она не должна чувствовать себя виноватой из-за этого, но понимаю, что она все равно будет чувствовать вину, что бы ни сказал ей какой-то незнакомец. Горе – коварный маленький демон.

– Элиза из тех людей, которые хотят делать миллион дел одновременно, – вздыхает Анна, – но у меня не было выбора, кроме как сосредоточиться, по-настоящему сосредоточиться, на скрипке, иначе я бы никогда не попала в госоркестр. Она этого просто не понимала. Ей хотелось, чтобы я оставалась ее подружкой по играм, как в детстве. И что теперь? Она не получила того, что хотела. И я тоже. Теперь ее нет, и ничего невозможно исправить.

Она резко замолкает, смущенная потоком собственных слов.

– Жизнь – это гребаный мусор, – пою я, чтобы поднять ей настроение, а затем закидываю остаток вафельного рожка в рот и играю рифф на воображаемой гитаре. – Это из моего нового хита, который так и называется «Жизнь – это гребаный мусор».

На ее лице ненадолго расцветает искренняя улыбка, и я поражен тем, как это ее преображает: меняется форма глаз, на правой щеке появляется ямочка. А ведь она хорошенькая, теперь я это вижу. Я и раньше встречал таких девушек, как Анна, – девушек, настолько серьезных, что они будто закованы в броню. Возможно, я просто никогда не оказывался рядом в нужный момент, чтобы увидеть, как эта броня с них спадает.

– Это уж точно, – говорит она, но, заметив мой пристальный взгляд, замолкает, глядя то на свое мороженое, то на радиовышку на дальней стороне новостной станции – куда угодно, только не в мою сторону.

– Оркестр – это не шутка, – говорю я. Я пел вместе с ними в прошлом году, когда на Рождество хор штата давал с ними сводный концерт, но сейчас не упоминаю об этом. – Жаль, что из этого ничего не вышло.

Она отвечает не сразу. Мы доходим до металлического забора, окружающего радиовышку, и Анна садится на землю в небольшом пятачке тени, прислонясь спиной к забору. Я сажусь рядом с ней – так, чтобы чувствовать близость ее плеча к своему.

– Прослушивание завтра, – говорит она. – Я не могу туда пойти.

– Почему нет? – спрашиваю я, а потом понимаю, что уже знаю ответ.

– Из-за похорон. Все, чего она хотела, – это я, немного моего времени. Я не могу… – Анна делает паузу и смотрит на небо. – Просто не могу. И, пожалуйста, не говори мне, что она хотела бы, чтобы я была счастлива, или что она все равно никогда уже об этом не узнает, или что-нибудь еще из тех идиотских вещей, которые люди говорили мне за последние несколько дней.

– Господи. «Она все равно никогда уже об этом не узнает»? Неужели кто-то действительно такое сказал?

Анна кивает, закрыв лицо руками:

– Мой препод по игре на скрипке. Он хуже всех.

– Эй, это была та пьеса, которую ты собиралась сыграть? Та, которую ты слушала в машине?

Она снова кивает, ее лицо по-прежнему скрыто ладонями. То, как она замыкается в себе, как ей хочется исчезнуть, хорошо мне знакомо. Наверное, до сих пор у нее не умирал никто из близких, и если это так, то ей предстоит пережить кое-что из того дерьма, которое мне, к несчастью, уже известно, – то, что потеря ощущается как центр притяжения в твоей Вселенной в течение еще многих лет после случившегося.

– Звучало красиво, – говорю я, не очень удачно пытаясь изобразить доброжелательность.

– Красиво? – Она опускает руки и смотрит на меня с вызовом. – Это не красота. Паганини был настолько ожесточен, что люди поговаривали, будто он в сговоре с самим дьяволом. Над его телом отказались проводить христианский обряд погребения. Эта пьеса похожа на… авиакатастрофу. На человеческое жертвоприношение.

– Круто, – улыбаюсь я. – Сегодня ночью я собираюсь написать новую песню и постараюсь, чтобы она звучала как авиакатастрофа.

– Подумай над тем, чтобы назвать ее в мою честь, – говорит она.

– Так и сделаю. Песня Анны, двоеточие, человеческое жертвоприношение.

Мороженое съедено, но еще несколько минут мы просто сидим, молча, глядя на то, как солнце опускается все ниже, окрашивая облака в коралловый цвет. Мир всегда накрывает вас, словно ковровой бомбардировкой, своей красотой в тот самый момент, когда вам меньше всего хочется замечать его красоту. Прошлой осенью я раз и навсегда расстался с Мюриэль под самым необыкновенным красным кленом. В моей памяти дерево осталось не просто алым, но охваченным пламенем.

– Может, для тебя сделают исключение? – наконец спрашиваю я. – Разрешат пройти прослушивание позже?

– Может быть, – говорит она. – Но от одной мысли о том, что мне нужно будет играть, становится тошно. В прямом смысле, физически плохо. Я не могу взять в руки инструмент с тех пор, как узнала, что случилось.

Я запрокидываю голову. Радиобашня возвышается над нами, как какой-то космический корабль, ее острие пронзает небо. Логически я понимаю, что это всего лишь маленькая местная башня с минимальным радиусом вещания, но когда сидишь в ее тени, она выглядит почти устрашающе, и кажется, что она и впрямь может перенести нас за пределы земной атмосферы.

– Я лучшая подруга Элизы, но не могу заплакать на церемонии прощания с ней, – говорит Анна. – Я скрипачка, но не могу играть на скрипке. Я античеловек.

– Чушь собачья, – возражаю я. – Ты не становишься менее человечной, если не хочешь играть на скрипке. Я серьезно. Быть хорошим в чем-то – не то же самое, что хотеть это делать.

Она пожимает плечами.

– В этом году я не собираюсь выступать в школьном хоре, – признаюсь я. – Хочу сосредоточиться на собственной музыке.

– Я бы хотела чего-то такого же, – говорит Анна. – Раньше скрипка казалась мне моим предназначением, а теперь… – вздыхает она. – У тебя никогда не бывает чувства, что ты проживаешь не свою жизнь?

Что-то вспыхивает у меня внутри, в крови пробегает электрический разряд. Может быть, мы с ней – зеркальные отражения друг друга. Может быть, это судьба, чудесное совпадение, что мы оказались здесь и сейчас, хотя я пока не понимаю, что все это значит. Интересно, бывают ли дэт-метал-группы со скрипачками?

– А может, ты и должна это делать. Играть на скрипке в рок-группе или еще где-нибудь. Проложить свой путь.

– Играть в рок-группе? – переспрашивает она удивленно. – С трудом представляю себе будущее, в котором я буду играть в рок-группе.

– Ладно-ладно, – смеюсь я. – Наверное, я забегаю вперед.

Пламя внутри немного утихает, но не гаснет. Это должно что-то значить, что мы оба музыканты, оба ищем новые способы самовыражения в искусстве. После того что случилось с Джулианом, я не верю в Бога, это просто больше невозможно, но я действительно считаю, что должна быть какая-то великая сила, управляющая бытием, – и разве не эта сила свела нас вместе? Мне очень хочется сплестись с Анной пальцами, снова почувствовать прохладную кожу ее ладони. Чтобы не сделать чего-нибудь неловкого, подсовываю руку под бедро.

– На что похожа твоя музыка? – спрашивает она.

– Это, ну, «варварский визг над крышами мира»[21], – отвечаю я. Ни с того ни с сего мне становится неловко за то, какую музыку я создаю, а затем абсолютная ущербность этого факта наполняет меня разочарованием в самом себе. – Это музыка не для всех. Но, может быть, это как раз твое. Приходи на наш концерт в эти выходные – и сама узнаешь.

– Хм… – сомневается она. – Хочу увидеть превью.

– Здесь?

Она смотрит мне в глаза и улыбается, и я снова чувствую электрический разряд под кожей.

– Величие затмевает контекст, – говорит она.

Не могу с этим поспорить. Закрываю глаза, набираю полную грудь воздуха и выдаю последние несколько тактов Dusk All Day[22]. Я представляю, как радиобашня посылает мой голос все выше и выше, за орбиту Земли, прямо к звездам.

– Разрушенье остановить нельзя, друзья мои, – пою я, и, когда открываю глаза, она смотрит на меня, часто моргая, явно слегка ошарашенная, а у меня кружится голова, как после аттракциона, когда сразу не можешь осознать, где ты и кто ты.

– Брависсимо! – восклицает она со смехом, искренним звонким смехом, но по тому, как смотрит на меня, я понимаю, что смеется она не надо мной. – Это было потрясающе. Лучшее выступление, которое когда-либо видела эта парковка.

На долю секунды мне мерещится, что я чувствую, как частицы наших тел, вибрируя, сталкиваются друг с другом.

– Нам пора идти, – говорит Анна.

– Думаю, да, – отвечаю я, но все во мне сопротивляется тому, чтобы вот так уйти отсюда, из этого «здесь и сейчас», навсегда покинуть этот странно приятный момент.

Начался «золотой час», как называют это время фотографы, когда все выглядит лучше, чем есть. И все же я встаю и иду за ней обратно к машине, глядя, как она отряхивает сухую траву с подола юбки, и пытаюсь запечатлеть в памяти красоту этого жеста.

На обратном пути нам снова неловко друг с другом. Она спрашивает о подробностях концерта, я рассказываю. Кручу ручку магнитолы, переключаясь между радиостанциями, но только для того, чтобы чем-то занять руки.

– Кажется невероятным, что мир продолжает существовать без нее, – произносит Анна, заезжая обратно на парковку похоронного бюро.

– Да, – киваю я, пока она ставит машину на то же место, где парковалась раньше. Бóльшую часть жизни я прожил в состоянии отсутствия, как бы в негативном пространстве, и понимаю, о чем она говорит. – В квантовой физике есть такая гипотеза… Считается, что существуют триллионы копий Вселенной, ее бесчисленные вариации. А это значит, что есть такие миры, в которых Элиза никогда не попадала в автомобильную аварию. И такие, в которых ее вообще никогда не существовало.

– Ох… – выдыхает Анна.

Не знаю, что заставило меня заговорить об этом, обычно я держу это при себе. Она ставит машину на стоянку, но не выключает двигатель. На коже ее руки, там, где заканчивается рукав платья, вижу мурашки. Неужели это из-за того, что я рассказал ей о множественности миров? Или виной всему кондиционер, который все еще дует слишком сильно?

– А ты сам в это веришь? – спрашивает она. – Думаешь, так и есть на самом деле?

– Не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, это не имеет большого значения, потому что, как бы то ни было, мы заперты здесь. И не можем выбирать, как бы это сказать, лучшую версию Вселенной.

– Ну да… – Она откидывает голову на спинку сиденья. – Не думаю, что в силах вернуться туда прямо сейчас. Увидимся завтра на похоронах.

– Если только ты не решишь пойти на прослушивание.

Ее глаза, которые до этого казались мне карими, на самом деле являют смесь зеленого, золотого и кофейного оттенков, они словно пруд, поверхность которого отражает вечерние лучи солнца. Хотел бы я упасть в него и утонуть.