Яша. Глазами кота

Иногда за стеной ревело и рычало. Даже не столько за стеной, а как будто сразу со всех сторон. Когда ревело при хозяевах, то было не так страшно. Особенно, если с перерывами. А если сидишь один, а оно всё рычит, стену грызёт, того и гляди дом развалит – вот тут Яша страдал. Хорошо хоть, Тюпа в доме был, так что не совсем один. Тюпа этого рёва тоже не любил. А кому понравится. Хозяйка, та хоть пойти погулять могла. С детьми, конечно, куда без них. Но каждый раз не сбежишь. А ну как погода плохая, дождь за окном так и поливает. Или болеет кто из маленьких, а то и оба. Вон как Саша однажды разболелся. Нагрелся, лежал в маминой кровати, такой горячий, что Яша об него обжигался. Лежит Саша, болеет, а тут этот рёв то с одной стороны, то с другой. Хозяйка тогда приходила и с Сашей рядом сидела, гладила его по горячей голове. А маленький Миша один в детской комнате сидел. Вернее, не один, а с Тюпой. Играли во что-то, разговаривали по-своему.

Тюпа, он самостоятельный суседка был. Какие-то дела в кладовке делал, шуршал там чем-то. А ещё он научился через вентиляцию соседей подслушивать. Лазать не лазал. Неудобно. Правда, вентиляция была закрыта решёткой, но Тюпа её немного отогнул, чтобы протиснуться. А как заглянул внутрь, то и не полез, потому что стенка оказалась гладкая, не уцепишься. Опасно. Но соседские разговоры слушал, сидя на краю вентиляционного отверстия. Правда, он любил не всех соседей. Те, которые слышались из комнатной вентиляции, они мирные разговоры вели, и Тюпа их с удовольствием слушал, а потом ещё долго усмехался и был благостный. А другие, со стороны кухни, были опасные – они иногда ругались, да такими словами, что Тюпа прямо заболевал. Потом ходил мрачный, хмурился, ворчал что-то себе под нос. Одно расстройство.

Однажды соседи из кухонной вентиляции страшно поссорились. Кричали, тяжёлое бросали и посуду об кухонный пол били. Ребёнок их плакал и кричал: "Не надо, не надо, ну пожалуйста!" Без всякой вентиляции было слышно.

Тюпа посерел весь, осунулся, даже как будто старше сделался, залёг в кладовку на три дня. Вышел грустный и серьёзный. Соседи сверху больше так сильно не ссорились. Там вообще тихо стало. А потом стали слышаться голоса других людей. Эти не ругались, и Тюпа отмяк.

Самой странной из всех странностей в новом доме были пролетающие мимо окон длинные штуки. Они летели сами по себе то выше и выше в одну сторону, то ниже и ниже в другую.

Если такая штука поднималась и поворачивалась, показывая Яше брюхо, то он видел, что у штуки по бокам торчат странные отростки.

Если бы это были крылья, тогда штука бы ими махала, рассуждал Яша. Как же лететь, не размахивая крыльями? Иногда он об этом думал, но что это такое, догадаться не мог.

Тюпа тоже ничего не знал про летающие штуки. Только знал, что они бывают. Иногда над его Опалёво высоко-высоко пролетали похожие штуки, но они были маленькие, гораздо меньше этих. Бывало, за ними тянулся белый след. Спросить, что это такое, Тюпе было не у кого. Оставалось догадываться и строить разные предположения. Несомненно, это было что-то человеческое. Что-то такое, что люди придумали, сделали и по небу запустили.

С Тюпой было хорошо и поговорить, и пошалить, и просто посидеть, даже молча. Уютный он, Тюпа. Странно уже и представить, как без него жили.

Семья, где завёлся Тюпа

Говорили о разном. О детях говорили, про то, какой Миша хулиганистый, а Саша рассудительный. Но неторопливый.

– Я, – говорит, – знаю, разных детей повидал, разбираюсь. Вот Миша – ему лишь бы побыстрее сделать и дальше побежать. А Саша будет долго отвлекаться и тратить время, пока к делу приступит. Хоть весь день просидит. В деревне так нельзя.

– Каких это детей ты раньше видел?

– А всё там же, в нашем Опалёво, под Архангельском. Когда у своих жил, ещё тогда. Сначала семья была большая, а там кто куда делся – кто помер, кто уехал, кто на войне погиб. Дом закрыли. Не заколотили навсегда, а прикрыли, как ненадолго ушли, а меня с собой не забрали. А сами не вернулись. Я навроде как в спячку впал. Сколько времени прошло, пока я спал, не знаю. Только потом новая семья въехала, я к ним долго присматривался. Ругались они много. Кричали. Дом в грязи держали. Детей у них не было. Я тихо жил, не вредил им. Не хотелось. А потом они засобирались уезжать. А я – нет бы опять в спячку завалиться, так потянуло ж за людьми, и зачем только мне это понадобилось, спрашивается. Истосковался я один в доме, вот и влип в историю, потерялся. Зато ведь нет худа без добра, видишь – новую семью нашёл, тебя, новый дом. Странный, конечно, у вас дом, кому рассказать. В таком домовой сам не заведётся.

– А как же ты завёлся?

– Я ж не у вас завёлся, к вам я прибился, а потом прижился. Так-то кто его знает, как домовые заводятся, – улыбнулся Тюпа, – новую избу хозяева выстроят, в ней только и может завестись домовой. Так то в избе, что семья своими руками строит. А тут? Какие уж домовые в этаких домищах. Домовые заводятся, только если дом с душой строили и если в семье хорошо, дружно живут. Не ругаются плохими словами. Раньше-то избы всегда строили с душой. А как же. Строишь и знаешь – на долгие годы строишь. И дети, и внуки твои потом в этой избе жить будут и тебя вспоминать.

Так и я завёлся в нашей избе. Её только-только поставили и первым делом за печку мне блюдечко с молоком отнесли. Я попил, а они и рады, что домовой отозвался. Кот у них жил, а как же. Только его не кормили, как тебя, сам промышлял. Мышей ловил. Иногда в лес уходил, потом возвращался.

А семья большая была. Дед Матвей, бабка Тоня, сыновья – Николай и Иван, дочки. Николай старший был, жена Матрёна. У них были дочки. Ну да что девчонки – побегали да выросли. Как шестнадцать годов сровнялось – замуж. Так и повыходили одна за другой. Правда, недалеко, в соседние сёла. В гости редко, но прибегали. Потом перестали, домашние дела не отпускали. Такая крестьянская доля – не до гостей, когда забот полон дом.

Потом бабка Тоня померла. Дед Матвей с Николаем и Иваном тогда на заработках были. Зимой деревенские всегда уходили, кто в город, кто куда. Железную дорогу строили. Летом в поле пашут, зимой на заработках. А бабы с детьми дома оставались.

Пошла как-то бабка Тоня корову доить, подоила, принесла подойник, поставила и прилегла отдохнуть на печку. Да так и померла с улыбкой на лице.

Ох, я плакал, горевал по ней, такая была бабка славная. Никогда меня покормить не забывала, и избе у неё всегда чисто, и добрая она была.

Потом Иван женился, привёл в дом Ульяну. Сынок у них родился, Сашка. Ох, и голосистый! Спать мне ночами не давал. Так я, как Ульяна окончательно умается, его колыбельку качал. Зыбка называется, к потолку привешена. Я на балку заберусь и качаю. Он и угомонится.

А ещё бы Ульянушке не умаяться. Они ж в деревне жили не так, как у вас тут устроено. Всё у вас само. Вода в дом идёт сама, дом греется сам, бельё стирается само. Посуда моется сама, только расставь по посудомойке. Благодать, Яша.

А у них – дрова наколи, избу протопи, чугунки руками помой, обед-ужин в печке приготовь, хлеб испеки, воду в вёдрах наноси. Вёдра тяжёлые. Пелёнки младенцевы руками застирай. Корову подои. Птицу на ночь загони, всех покорми. Да всего и не упомнишь.

И вышла у деда Матвея с Ульяною какая-то ссора тяжёлая. Я, когда в доме ссорятся, весь болею, Яша. И не слушаю я их, а всё равно слышно. Я плачу и болею. Цепенею весь. И тогда оцепенел. А как очнулся – глядь – нет Ульяны. То ли дед выгнал, то ли сама убежала. И маленького забрала. А Ивана тогда не было, он на войну уходил. У них тогда война была, у людей. Не в нашей деревне, врать не буду, где-то далеко была война, не у нас. А мужики многие на неё ушли. Есть у людей такой закон – если где начинается война, на неё мужики уходят, надолго. Некоторые не возвращаются. Не слыхал о таком?

– Нет. У нас такого не было. Хозяин всегда домой возвращается, каждый день.

– Это хорошо. Так вот, сначала Иван ушёл, потом Ульяна с Сашкой, а я загрустил. Кормить меня забывали, пришлось пошалить. Веник им развязывал, молоко квасил. Перестали забывать. Матрёна, вернее, перестала забывать. Потом Иван вернулся, а в соседней избе, я слышал, плакали, потому что их хозяин не пришёл домой с войны. Иван ходил за Ульяной, хотел её вернуть к нам, да, видно, сильно она тогда на деда обиделась, не пришла.

Так и жили в разных сёлах. А потом Иван всё-таки забрал к себе Сашу, когда он немного подрос.

Вот Саша наш был парень серьёзный, толковый. В школу, веришь, через тёмный лес ходил, далеко, в соседнее село. Уроки вечерами учил, книжки из школы приносил, читал, а Матрёна ругалась, что он свечку зря жжёт, а свечка денег стоит. Велела при лучине читать. А лучина она, знаешь, коптит и быстро гаснет. Умудрялся как-то Саша читать. А ещё до школы Сашу учил читать дядя Николай. Матрёна ворчала, зачем мальчишке голову забивать, на что, мол, крестьянину эти премудрости. А дядя Николай с ней не соглашался, говорил, что всякое учение когда-нибудь сгодится.

Потом школа кончилась, а Саша дальше учиться захотел. А учиться у нас было негде. Саша хотел выучиться на учителя, всё книжки читал. Только я из разговоров понял, что крестьянскому сыну трудно выучиться на учителя. На роду ему написано жить у себя на селе да землю пахать. Какая уж тут учёба, когда коровы не доены и кони не поены. Правда, коровы больше по бабьей части. Ну, да не о том речь.

И вот у них случилось что-то такое, отчего ему вдруг стало можно учиться. Случилось далеко. Не у нас в деревне, даже не в Архангельске. Сложное слово, но я запомнил – революция называется. Вроде, как там победили те, кто за крестьян заступались. Потом оказалось, что не за всех, а только за бедных. Нам-то ничего, мы были семья небогатая, одна корова да земли ровно столько, чтобы самим прокормиться, да налог уплатить. Землю ведь только на мужиков и мальчиков давали, а у нас сплошные девочки.

А вот у соседей был коров десяток, да земли больше всех, потому что у них в семье мужиков народилось много. И работали они от зари до зари. Вот их всех однажды ночью из дома повыгоняли и куда-то увезли, далеко. Ох хозяйки и плакали. Не вернулись они никогда.

А в Опалёво устроили колхоз. Это когда не сам на себя свою землю пашешь, а всё общее. Коллективное хозяйство. Земля общая, коровы общие, кони общие. К этому времени деда Матвея уже не было, в избе жили Николай с Матрёной, да Иван с Варюшкой, новой женой. И Саша.

Саша давно хотел учиться дальше. В Опалёво учиться ему было больше нечему, все книжки в школе не по разу прочитал. И как ему семнадцать лет сровнялось, собрался он и уехал. Иногда приезжал, рассказывал, как учится. Однажды даже колхозную землю помогал деревенским мерить, по науке. А потом перестал приезжать, наверное, занят был, учился много. В избе письма его читали вслух. Саша писал, что учится хорошо, потом сам стал учителем. Но к нам в деревню не вернулся, в городе остался.

Там и Иван с Варюшкой в город подались, а Николай с Матрёной остались в избе доживать. Пришли трудные времена. А когда у крестьян времена лёгкими были? Разве, когда ты молодой, весёлый, сильный, тебе всё нипочём.

Куркиёка

Яша молча слушал. Тюпа, конечно, многое в жизни повидал, куда Яше до него. Но и коту было что рассказать суседке. Это было так странно, так необычно, что он долго думал, как начать. Наконец, решился.

– Знаешь… А у нас на даче тоже живёт домовой, только он не домовой, а куркиёка. От прежних хозяев остался.

– Да ты что? Так-таки от прежних хозяев домовой? Ну и перепуталось же всё у людей по нынешним временам. Домовых теряют. Раньше-то, переселяясь, домового всегда с собой брали.

– В переноске?

– Экий ты смешной. Кто ж домовых в переносках носит. Не коты, поди. Домового с собой позвать надо. Это не просто, это уметь надо. Да и то, захочет ли. Этого, что ли, тоже забыли? А куда прежние хозяева делись? – удивился Тюпа.

– Это очень долгая история. Только он мне её не рассказывает. Куркиёка мне картинки показывает. Я его и не видел никогда, только слышал. И картинки его смотрел, как будто сны. К тому же, он по-русски не говорит. Принципиально. А я его языка не понимаю.

– Как так? – поразился Тюпа

– Ну так. Не все же люди по-русски говорят. Некоторые люди на своём языке говорят. В вентиляции в туалете было слышно, помнишь?

– У нас в туалете в вентиляции все по-русски говорят. Вчера верхняя мама говорила дочке идти зубы чистить.

– Это сейчас там мама. А раньше оттуда дяденьки кричали, совершенно непонятно. Неужели не помнишь?

– Нет. Раньше я вообще плохо соображал.

– А ещё из серого ящика у хозяев иногда поют непонятно. Музыка понятно, а слова – нет. А говорит понятно.

– Ящик непонятный, вот и поёт непонятно. Так что куркиёка?

– Куркиёка показывает мне картинки про прежних хозяев, которые жили в доме раньше, до моих. Очень сильно раньше. Сам он под крышей веранды живёт, никогда не выходит. А зимой на чердак перебирается. Только стучит в потолок в разных местах, ходит там тихонечко. Картинки его вижу, когда на веранде сплю. Не поймёшь, то ли картинки, то ли истории. Живые такие картинки.

Ещё я точно знаю, что куркиёка грустный. И когда-то давно очень на людей сердился, но не на моих. На кого-то другого. Моих он, как бы сказать… простил, что ли. Смирился. Нет, не то. Не знаю, как сказать. Притерпелся. Обиды не держит. Не то, чтобы принял как своих, нет. Но обиды не держит.

– Да что за обида-то?

– Раньше в этом доме жили другие.

– Кто другие? – испугался Тюпа. – Не люди, что ли?

– Скажешь тоже. Конечно, люди. Только это было давным-давно. Может, ещё тогда, когда твой Саша в Опалёво жил.

Куркиёка мне всё показал. Дом не изменился. А вокруг всё другое. Теперь там улица и вокруг дома. И заборы везде. А раньше с одной стороны шла дорога, а с другой стороны – лес. За домом – огород, поле. Яблоневый сад, малинник. Рядом с домом сарайчик стоял, дальше коровник и сеновал. Никаких заборов, разве только загородки для кур, чтобы лиса не утащила. В доме жили хозяин с хозяйкой, трое деток, и бабушка с дедушкой, старшие хозяева. Печку топили.

В те времена куркиёка не на веранде под крышей ютился, а как вам положено – за печкой или в чулане. Аккуратно в доме было, не то, что сейчас. Наша хозяйка много лишнего, конечно, в дом тащит.

– Да уж, – проворчал Тюпа, – вот у нас в Опалёво, небось, только самое нужное по хозяйству было заведено, а у этой чего только по шкафам не понавалено.

– Зато кормит хорошо.

– Это да, – признал Тюпа, – а что тебе этот куркиёка ещё показывал?

– Кота. Хороший кот, спокойный. Мышей ловил.

– Наши тоже ловили.

– А я не ловлю. Перевелись у нас мыши. В городе даже запаха нет, а в доме после зимы бывает. Но только запах, сами успевают убежать. Не то и я бы ловил. Я однажды бельчонка поймал!

– Изверг ты.

– Хозяйка меня тоже тогда ругала… Ещё у них собака была. Сидела во дворе в конуре. А то дети её из конуры выманивали и играли. В лес с ней ходили. Две козы ещё у них жили. Они смешные. Если недосмотреть, с дерева кору обгрызали. В жизни я коз не видел, только у куркиёки на картинках. Дети их пасли по очереди. Или вместе. Лошадка ещё у них была.

– Хорошо-то как. У наших в Опалёво тоже была. Саша любил верхом на ней кататься. Ни за что не уступал никому, всё ему первым надо было скакать.

– Ой, Тюпа, правда, у них было хорошо. Я хоть только на картинках у куркиёки, да и то их полюбил. Ещё куркиёка показывал, как однажды хозяин принёс в дом большую деревянную коробку с колёсиком. Эта коробка, если включить, говорила разными голосами, музыку играла, тоже разную. Красивую. И не очень. Если колёсико крутить, коробка шипела и тихонько визжала странными голосами. Их коту не нравилось, он уходил от этих звуков. Не знаешь, что за штука такая? У нас нет.

– У нас своей такой громкой штуки в избе не было. А на улице была. Где-то в деревне стояла и голосила на всю округу так, что в доме было слышно. Появилась она после этой их революции, когда вся жизнь поменялась. Я-то не ходил, мне без надобности, но слышать слышал. То песни распевает, то речи бубнит. Вся деревня сбегалась слушать. А у этих – надо же – прямо дома. Что хочешь, то и включай. Или вообще не включай. Тишина тоже хорошо.

– Как наша серая коробка, – сообразил Яша.

– Пожалуй, – согласился Тюпа, – а что там дальше было у куркиёки?

– А дальше хозяева перестали слушать весёлую музыку. Чаще всего они включали в коробке неинтересные разговоры. Бубубу да бубубу. И от этого и взрослые, и дети делались всё серьёзнее. Старшая хозяйка то и дело садилась плакать, дети стали совсем тихие и даже играть перестали. И смеяться перестали. Какие-то люди приходили, с хозяином говорили. Однажды вечером вся семья села за стол, поужинали как обычно, только лица у них были очень грустные. Поздняя осень тогда была. Почти зима. Снег уже выпал. Обычно дети играли, снеговика лепили, а тут и не выходили, всё дома сидели.

Так вот, натопили в тот день дом жарко-жарко, сели за стол. Было уютно, но отчего-то ужасно тоскливо. А наутро хозяева вытащили из куркиёкиного чулана сундук, который там стоял всю жизнь, и положили туда одежды сколько влезло, фотографий и каких-то коробочек. Хозяйки прибрали дом, намыли полы, задёрнули занавески и всё. Вышли и тихо прикрыли за собой дверь. Взвалили сундук на телегу. Привязали к ней корову с козами, посадили детей на сундук и ушли не оглядываясь. Собака увязалась за ними. Куркиёка с котом остались дома. Куркиёка не захотел уходить. Он решил остаться и будь что будет. Тем более, его не позвали. А кот, тот вовсе своего мнения не высказывал, а отсиделся в подполе, пока хозяева уходили.

Чужие

Дом стоял пустой и тёмный, медленно остывала печка. А вскоре тишина нарушилась странными звуками. Бубух да бубух. Земля вздрагивала. По небу с жутким гулом полетели странные крылатые птицы, они летели, но крыльями не махали. Иногда из них что-то сыпалось, после чего раздавалось это страшное бубух и дрожала земля.

Куркиёке было страшно и одиноко. Он даже думал, что всё, конец. По всему выходило, что его любимые хозяева убежали из дома, спасаясь от этих птиц и от бубухов. Неумолимо надвигалось что-то кошмарное, от чего не было никакого спасенья.

А потом грохот стал тише, отодвинулся куда-то, и в дом пришли чужие люди. Куркиёка не понимал их языка. Он не понимал, зачем и с какой стати они явились сюда. Они приехали на грязных машинах, шумно вошли в дом, побросали повсюду свои сумки, закурили, позажигали везде свет. Они ходили в сапогах по чистому полу. Пол скоро запачкался, что безумно выводило куркиёку из себя.

Чужаки содрали чистые простыни с застеленных постелей и сидели на хозяйских кроватях как на скамейках. Иногда там же и спали, не снимая одежды и не постилая белья. Они громко кричали, спорили, раскладывали какие-то бумаги по обеденному столу. Курили беспрерывно.

Они залезли в буфет и вынули оттуда всю посуду. Они забрались в погреб и вытащили и съели все хозяйские припасы. Куркиёка пришёл в ужас – что семья будет есть, когда вернётся. Но он решил с ними не бороться. Во-первых, он умел только любить, а бороться ни с кем не умел. Во-вторых, дому пришельцы вреда не наносили, а за это куркиёка был готов их терпеть, хоть и с трудом.

С одной стороны, чужие были шумные и неопрятные. С другой – между собой эти люди не ссорились, посуду не били, мебель не портили. Они много смеялись. Вечерами пели красивые песни. Они правильно топили печку, что немного оправдало их в куркиёкиных глазах. Когда один из них плюнул прямо на пол, другой, по виду главный, его за это отругал и велел убрать.

Вокруг дома во дворе чужие ставили свои грязные автомобили, такие грязные, словно они на них через болота продирались. Весь двор измочалили колёсами, безжалостно истоптали огород. Брали воду из хозяйского колодца и мыли свои автомобили, отравляя землю жирной масляной грязью.

Одни уезжали, другие приезжали, ходили по дому, брали в руки и рассматривали хозяйское добро. Иногда клали какие-то мелочи себе в карман. Однажды их главный это увидел и страшно накричал, велел вернуть.

Та зима после ухода хозяев была морозная и снежная. Сожгли всю поленницу дров, заготовленную хозяином, а когда та кончилась, срубили на дрова старую берёзу. Иногда ветер издалека приносил звуки выстрелов и взрывов. А потом пришла весна. Ранняя, ещё сугробы лежали повсюду и снег иногда валил, но дни стали длиннее, солнышко светило ярче. Если смотреть в небо из чердачного окошка, особенно когда чужие ещё спят и не галдят на весь дом по-своему, то куркиёка мог представлять, что всё хорошо, всё по-прежнему, и не было этого нашествия… Но обманывать себя получалось недолго. Ветерок приносил запах машинного масла с зелёных машин, кто-нибудь просыпался и начинал топать, греметь, кричать…

Куркиёка давно, с самого начала вторжения обосновался на чердаке. Туда чужие не заглядывали. С чердака их было плохо слышно и, главное, не видно, если лежать и смотреть в небо из чердачного окошка. Голодно было, конечно, но домовой ни единой крошки не взял бы от чужих. Он лежал себе и лежал, не замечая хода времени. Он больше ничего от жизни не хотел. Вспоминал свою семью и тех, кто жил до них, и тех, кто жил в доме ещё раньше. И тех, кто построил дом.

Чем дальше забирался в свою память куркиёка, показывая ему, Яше картинки прошлой, счастливой жизни, тем более смазанными представлялись они, как будто сквозь дымку. Эти картинки ускользали, заволакивались туманом, лица почти не различались. Отчётливым было лишь ощущение счастья, красоты природы, домашнего уюта, спокойствия, теплоты и любви этих людей далёкого и не очень далёкого прошлого. Куркиёка всё меньше прислушивался к тому, что происходит в доме, и всё глубже уходил в себя и свои воспоминания.

А в один прекрасный летний день чужаки вдруг собрали свои бумаги и вещи и уехали. Вскоре из леса вернулся одичавший кот, послонялся по комнатам, поморщился на чужой запах, помяукал, да и завалился спать в кресле-качалке. Куркиёка спустился к нему с чердака, прилёг рядом, пригрелся.

Так они и лежали, забытые и покинутые существа из бывшей жизни, в кресле-качалке, купленном хозяином на деревенской ярмарке в тот год, когда они с молодой хозяйкой ждали первенца. Хозяин любил в нём сидеть вечерами. Хозяйка укачивала детишек сидя в кресле, когда они, маленькие, бывало, плакали. Качание быстро их успокаивало. И старшая хозяйка посиживала в нём со своим вязанием. И старший хозяин. А потом и дети. Они так раскачивались, что не раз кувыркались вместе с креслом через спинку, к ужасу обеих хозяек. С годами обивка кресла поистёрлась, и старшая хозяйка связала на него удобный шерстяной чехол. И снова вся семья по очереди сидела в кресле и качалась.

За полгода пребывания в доме чужих чехол истрепался и перепачкался.

Да и вообще, дом был на себя не похож. Грязные полы, кое-как отмытая и сваленная вперемешку посуда, не застеленные кровати без подушек. Фанерка вместо выбитого стекла. Кот днём уходил в лес, а ночевать приходил домой. Ловил распоясавшихся мышей.

Новые чужие

А потом в дом въехали новые чужие – «он» и «она». Куркиёка снова спрятался на чердаке. Эти прибыли сюда жить. Привезли с собой какие-то тюки, разложили по шкафам свои тряпки. Эти не кричали. Разговаривали тихо и непонятно. «Она» растопила печку, и с кухни снова запахло едой. А «он» сразу отправился с топором в лес, привёз оттуда на чьей-то телеге несколько брёвен и стал их пилить, а затем колоть – дрова заготавливал. Куркиёка одобрил, что «он» не трогал старых берёз у дома, как это делали первые чужие.

Своей лошади с телегой у них не было, одалживали где-то. «Она» развела огород, это было сложно после разгрома, учинённого колёсами грязных машин. Дети у них были, двое.

Кот вернулся в дом. Одичавший, клочковатый. Новые чужие удивились, но не прогнали. Поняли, что это не пришлый, а самый что ни на есть местный, свой кот. А как кот поймал мышку, что возилась в углу по ночам и вечно что-то грызла, так «она» полюбила его как родного. Сами впроголодь жили, но кота подкармливала. За это куркиёка немного оттаял к ним, понял, что люди они добрые, хоть и всё равно чужие.

Однажды курикиёка нашёл за печкой блюдечко с молоком. Хотя, какое там, не с молоком, конечно, а с сухариками, разведёнными на воде. Откуда у них молоко, самим есть нечего. Так вот, как увидел куркиёка угощение, то ещё больше смягчился и даже съел несколько корочек из блюдечка. Потом в щёлочку видел, как новая хозяйка обрадовалась, что угощения убыло, усмехался. Но за хозяев он эту новую семью не признал. Чувствовал, что они сами не рады от того, что переехали сюда на чужбину.

Но в эти людские сложности куркиёка не вдавался. Сами устроили себе ужасную жизнь – то у них бубухи с дрожанием земли, то машины прямо в огороде, а в доме страшные чужие. Теперь эти новые чужие – славные, но всё равно чужие.