скачать книгу бесплатно
кивнула и улыбнулась; кажется, этот звонок был спасательным
кругом, он вытащил ее поклонника из неловкой ситуации.
– Мне надо срочно отойти, – сказал он приглушенным го-
лосом, вскоре вернувшись и кладя деньги за пиво на стол. —
Извините. Эта розочка вам! Вы потрясающе красивая женщина!
Она осталась одна и долго сидела, задумчиво глядя через боль-
шое окно кафе на улицу, но не видя того, что там происходило.
– Почему он не подготовился? – задавалась она вопросом. —
Или это были только слова? Слова, призванные служить тому же,
чему служит макияж – создать таинственный образ, приукра-
сить действительность, создать впечатление; через эти слова
создать о себе впечатление умного, образованного, заботливого.
Как человек хвастливый он хотел только казаться, но не быть,
набрасывая на себя макияж слов; он меня возвышал, чтобы воз-
высить себя, он меня воспевал, чтобы пели о нем. Он казался,
и остался кажущимся. А я стала, я вылепила себя вновь…
Она поднялась, заплатила за эспрессо, пошла к выходу и опус-
тила розочку в мусорный контейнер. Теперь она знала. Ей нужен
тот, кого любовь обязывает, кого любовь поднимает, развивает,
дает ему крылья, обогащает и возносит, кого делает интересным
и любознательным, кому она раскрывает глаза, делает сердеч-
ным и внимательным к миру…
Часть 2
Портрет
мы выходим из тьмы, чтобы кануть во тьму…
Омар Хайям «Рубайят» (1048–1131)
Граница между светом и тенью – ты.
Станислав Ежи Лец (1909–1966)
художник брел домой; в ночном тихом воздухе отчетливо
были слышны его тяжелые, шаркающие шаги. Его немного
шатало от выпитого с друзьями, он был раздражен и бормотал
что-то про себя. Он ушел от друзей из ресторана, где они до-
вольно часто собирались, чтобы поговорить обо всем, исключая
искусство, о нем не было принято говорить на хмельную голо-
ву, о нем нужно говорить только серьезно и глубоко. Но вопрос
Генриха его обозлил: «Почему ты, Мати, пишешь посредствен-
ные вещи?» Этот вопрос среди легких тем и легкого хмельно-
го тона прозвучал неожиданно серьезно, не в тон, не во время,
не к месту. И если бы он исходил от кого-то другого, от знаме-
нитого Рихарда, например, он бы отшутился, но вопрос задал
Генрих, который был еще малозначащим, как художник, и са-
мым молодым членом их дружеского круга, его вопроса можно
было даже не заметить, но Матиас заметил и оскорбился. Даже
этот юноша заметил, что я стал рисовать посредственно, поду-
мал он с раздражением, поднялся и пошел прочь, домой, по ноч-
ному городу, залитому ясным лунным светом, хмельной и раз-
драженный. «Почему? – спрашивал он себя. – Когда я съехал
на писанину посредственных картин?» Сам не заметил, и дру-
зья тактично молчали. Только этот начинающий художник, еще
юноша, честный и открытый, заметил и не посчитался с его сла-
вой, его именем, спросил и даже, похоже, ждал ответа, смотрел
выжидательно…
Матиас был талантлив, и картины выходили из-под его руки
будто сами собой. Не в талантливой ли небрежности лежало на-
чало его сползания в посредственность? Все эти поклонники,
ценители, эксперты, знатоки, любители, покровители гнали его
и загнали, как лошадь. Люди любят ставить на лошадей: если
она хорошо бежит, значит, она может бежать еще лучше. Ему
хорошо платили. И он старался, пока не уперся в какую-то сте-
ну. Он перестал чувствовать картины. Будто некая сила отняла
у него волшебный фонарь, которым он освещал темноту и вы-
свечивал, к своей радости, прекрасные картины. То, что рань-
ше приходило, как озарение, как откровение – яркое, цельное,
особенное – больше не являлось. В больной тяжелой голове во-
царились тишина и пустота. Его небо вдохновения не озаряли
больше золотые прекрасные молнии; радость он черпал теперь
в вине и, хмелея, искал в нем вдохновляющий, животворящий
свет. Но и радость ушла и он остановился. Теперь даже хмель
не возбуждал в нем видений и не рождал образов. Все погасло,
будто ушло во тьму. Произошло самое страшное, что может толь-
ко случиться с творцом, – он не может более извлекать свет
и отделять его от тьмы. Он пришел к истокам посредственности.
Посредственное – это еще тьма, здесь не дошли до света сути.
Придя домой, не раздеваясь, он упал на диван и тут же за-
снул. И провалился в странный сон. Будто он пошел в свою мас-
терскую, может быть, чтобы понять, там, в мастерской, почему
он стал посредственно писать? Над его мастерской стояла глу-
бокая тихая ночь; в черном небе сияла огромная желтая Луна.
Ее неземным светом были залиты полотна картин, находивши-
еся в мастерской; многие были начаты и не закончены; они на-
селяли мастерскую и составляли ее содержание: они были пов-
сюду – висели на стенах, стояли на полу у стен, лежали на трех
мольбертах. Но одна их них, – набросок юной женской голо-
вы, – лежала на мольберте в углу мастерской лицом к большому
окну. Внезапно ему показалось, что она открыла глаза и ахнула
от восторга, глядя в большое окно:
– Как божественно красиво! Почему красота всегда трево-
жит? – услышал он, будто шелест, ее взволнованный голос. —
Отчего сжимается и трепещет сердце? Что-то произойдет!
Я чувствую, я предчувствую… Грядут какие-то перемены в моей
жизни. Меня, наконец, допишут?! Но какой я буду? – задума-
лась незаконченная Картина, не отводя восхищенного взгляда
от небесного ночного пейзажа. – Я вся во власти художника,
этого пьяницы, этого гения… творца…
– Пьяницы… Гения… Творца… – пробормотал художник
во сне, глядя с изумлением на странную картину на мольберте…
– Ах, если бы я сама могла писать, я бы написала себя, но ка-
кой бы я стала?
Он видел, что Картина неожиданно задумалась над необыч-
ным вопросом, но, не найдя ответа, засмеялась своим мыслям,
