Белый павлин

Впрочем, кончить мне не удалось. Но мне это никогда не удается, если я чувствую то, что чувствовала там. Впрочем, оргазм ведь не главное, правда?

***

А иногда, ночью, я слышала разговоры на кухне. Мама и бабушка давно спят, а я не могу заснуть. Отголоски, отзвуки…

– Слушай, ну давай не будем об этом вспоминать!

– А что не вспоминать? Сколько раз зарекались, и все без толку. Ты ж сам и начинаешь.

– Тогда выпьем.

– Выпьем.

– У тебя сколько?

– У меня девятнадцать. Ты же знаешь.

– А у меня… Я и не вспомню, сколько. Но больше. Надо посчитать.

– Ты ж понимаешь, есть разница. Одно дело в ближнем бою, когда он на тебя прет, а другое дело – когда ты его лицо за шестьсот метров видишь, и как он себе нос почесал.

– Ну да, ну да. Совсем по-другому. Я ж не спорю.

– А вот сейчас смысла нет. Я и не знаю, как дальше. Жена моя уехала, а эти все… Была тут одна – красивая-чудесная, а я утром встаю и думаю: ну зачем это все? Какой смысл? А у тебя есть ради чего. Жена, дочь. Все для них ведь делалось.

– Выпьем.

– Наливай.

– Но ведь из головы-то не выходит. У нас вся рота… 46 человек. Трое остались инвалидами, еще двое в госпиталь попали. И я. Я бы этих штабных перестрелял всех до единого. Сами не знают, куда, а посылают. Суки.

– А я… свои два ордена Красной звезды, как получил, в озеро выбросил. Ну, после всего. Вспоминать не хочу, и чтобы они мне напоминали – тоже не хочу. Чтобы не маячили.

– А нас с парашютами сбрасывали. А потом бежишь, а потом лежишь с биноклем. Я так по восемнадцать-двадцать часов, бывало, лежал.

– А я комбату ногу отрубил. У него гангрена уже начиналась, а до госпиталя было не довезти. Он говорит – руби давай. Похеру, что инвалидом. Я жить хочу. Водки в него влил, сколько было, и рубанул.

– Не хочу вспоминать. Девятнадцать человек, глаза в глаза. А потом у меня парашют не раскрылся. Думал, все, конец, но выжил. 24 перелома. Отлежал в госпитале, снова пошел. Только зрение упало.

– А мы мосты взрывали. Сколько поездов… все это рушится, ломится, вагоны падают и падают. Сколько там человек было – я и не думал никогда. Потому что об этом лучше не думать.

– И не вспоминать.

– Я никогда и не вспоминаю. И не рассказываю. Берегу. Зачем им все это знать?

– Не вспоминай. Не надо.

– Выпьем.

– Выпьем.

***

– Люба, я не знаю, что делать. Сашуне плохо.

– В смысле – плохо?

– Ну она вдруг стала плохо говорить, и ведет себя как-то странно. Слова забывает. Видно, что все понимает, а сказать не может. То есть говорит, но какую-то ерунду. Я ее сегодня утром спрашиваю, что она будет к чаю, а она говорит "сухлый ежик". Сама смеется, потому что понимает, что что-то не то сказала, а по-другому сказать не может.

– А сухлый ежик – это что?

– Это сухое печенье. Такое, обычное песочное печенье с сахаром. Почему оно превратилось в сухлого ежика, я не знаю. И я боюсь.

– Чего ты боишься?

– Я подозреваю, что это инсульт.

– Хм… Может быть.

– Ну и что делать?

– Может, вызвать скорую?

– Скорая не поможет ничем. Они ее в больницу увезут сразу же.

– Блин, я не знаю. Ну давай я по интернету посмотрю. Можно же вызвать врача на дом. Только какого врача нам надо вызвать?

– Невропатолога.

– Ага, я нашла. Вот тут есть – невропатолог, выезд на дом. Они и по скорой могут отправить, если что. Давай я тебе телефон скажу, а ты позвонишь. А то я в маршрутке.

– Хорошо.

– Ну что? Вызвала?

– Вызвала. Они сказали, через час будет невропатолог.

– Ничего себе.

– Люба, давай ты ко мне приедешь. А то я ж не вижу ни черта, как я буду записывать все эти врачебные рекомендации?

– Хорошо, я сейчас тогда выйду, на другую маршрутку пересяду и где-нибудь через час, как невропатолог, буду у тебя. Целую. Жди.

– Давай. Жду.

***

Приехали в колхоз под Мучкапом, в дом дядьки тети Вари, и там жили. На нас приходили все смотреть, мы как щепки были. Тряпки мы с собой привезли – на еду менять, все тоже смотрели, не покупали, но кормили. Молоко там. Вчетвером спали на печке, а хозяева спали на полу на соломе – дядя Яша, его жена и дочь. У дочери был маленький ребенок, девочка. Она спала в подвешенной люльке. Однажды ночью хозяйку укусила за нос крыса.

У нас у всех, когда мы приехали, был голодный понос. Без конца бегали в сенцы. Как идти ночью в туалет, надо было слезать с печки и в коридор идти. А дверь не открыть. Мы стучим-стучим, но никак. Хозяйка придет, ногой кааааак даст по двери! и откроет. А у нас силы не было никакой – я ее толкаю-толкаю, и никак.

А около печки стоял перевернутый ушат с дырой под ним, там была земля и жили лягушки. Зимой перед поземкой они начинали квакать. У хозяев была примета: лягушки квакают – к поземке.

Дядя Яша, у которого мы в эвакуации жили, работал на конюшне. Это за полтора-два километра от дома. Однажды он возвращался домой в поземку и заблудился, пошел не в ту сторону. Когда все же дом свой нашел, то пришлось дверь откапывать – до крыши снегом завалило. Однажды дядя Яша на собрании в колхозе сказал, что Сталин рябой. Дядю Яшу забрали, больше его никто не видел, и вестей от него не было. Его жена и ребенок в люльке остались одни.

Мы меняли тряпки, которые с собой привезли, на зерно. Зерно, пшеницу мололи жерновами. Колхоз назывался "Победа" – деревня из одной улицы, дома по одну сторону.

Ближе к весне переехали в заброшенный дом. Там была русская печка, которую мы топили. Я ходила к колодцу за водой и носила ведра на коромысле. Летом мы взяли огород и посадили картошку. Мама устроилась работать в детский сад, заведующей. Она там все делала, деток кормила и готовила, и теперь мы были сыты. Летом я в школу не ходила, работала в колхозе, с девчонками складывала скирды. Подружилась с девочкой Полиной, она меня корову научила доить. Забирались в сарай с ребятами, с Колей, Мишей и Полиной, песни пели на сене. В пруду купались, там еще утки такие красивые плавали. А еще у нас сажали сахарную свеклу, мы ее в печке запекали и ели как конфеты с чаем.

Один раз мама отравилась. Думала, умрет. Все ночь она металась, температура, наверное, была – я не знала, что делать. Врачей нет, помощи нет, мы одни в доме. Бегала, водой ее обтирала, попить давала, выхаживала, и через два дня маме стало лучше.

На полях было много подсолнухов, которые с полей не убрали. Мужчин забрали, и убирать подсолнухи было некому.

За лето мы заработали два мешка пшеницы, смололи их на мельнице. Осенью переехали в Мучкап, чтобы я могла пойти в школу. Стала учиться в восьмом классе, были хорошие отметки. Я была почти отличница. Может, две четверки было, остальные пятерки.

Мама работала на станции Мучкап. Жили в доме, была печка. Топили ее. С нами жила еще женщина со своей дочкой, с югов она приехала. Муж на фронте, а она жила здесь. Три семьи всего было.

Зимой праздновали Новый год – вдоль железной дороги был небольшой лесок, ёлочки, срезали одну, отмечали.

Я собирала матерные частушки – ничего сейчас не помню. Записывала в тетрадку, а мама нашла и порвала ее.

***

Ольга Степанова online

Люба: Привет, привет. Жизнь моя фиговая. С бабушкой что-то совсем плохо. Позавчера вызывали невропатолога платного, она пришла, диагностировала инсульт. Назначила капельницы. Предложила в больницу, конечно, поехать, только смысл? Я ей мрачно сказала: а что такого сделают в больнице, что не можем сделать мы? Она согласилась. Сказала, что перемена обстановки не так уж хорошо влияет. Да и понятно, какой в больнице уход. Мама колотится, но медсестры из той же платной скорой бегают, капельницы ставят. И Сашуня вроде получше.

Ольга: Пускай поправляется! А то что ж это такое?

Люба: Да ну, ужас. Но сейчас и правда вроде ничего. Капельницы – великое дело. А я сегодня встречалась с Никитой в очередной раз. Нам так больше и не удалось ни разу… Ну, ты понимаешь. Вот с тех пор. Сидим в каких-то кафе, целуемся, как школьники. На эскалаторе в метро. Взрослые люди… Это не жизнь, конечно.

Ольга: Ну так, может, пора как-то решать вопрос?

Люба: Ну а что решать? Решать надо было раньше. А сейчас куда я со всей этой ситуацией. Вовка хотя бы в теме, помогает, сочувствует. А Никита – прекрасен, конечно, но, если честно и положа руку на сердце, думает только о себе. Я уж не говорю про материальные аспекты. Ты же знаешь, я очень меркантильная. Ну и ко всему прочему, он мне уже все уши прожужжал своей Анечкой, козой этой, я тебе писала про нее – новая сотрудница у них на работе. Анечка то, Анечка се, как она ему глазки строит и на шею вешается. А он, бедный, не знает, что с ней делать. А я слушаю, как дура… А может, и не как.

Ольга: А зачем ты это слушаешь?

Люба: Да у меня всегда какое-то идиотское стремление показать, какая я всепонимающая и всепрощающая. Глупость, конечно. Ну и еще я думаю о том, что врага надо знать в лицо. Или хотя бы иметь представление о его действиях. От этого, правда, совсем не легче.

Ольга: Ну не знаю. Ничего тебе сказать не могу, но лично я вряд ли бы такое выдержала.

Люба: А я пытаюсь. Зачем?

Ольга: Может, это любовь? )))

Люба: Не знаю ))))

***

– Мама, привет, ну что, как вы там?

– Люба, бабушке стало получше. Она уже капризничает. Ах, капельницы долго ставят, и укол этот в… пятую точку… Хи-хи!… Такой болезненный! Это она уже хихикает. На медсестер жалуется. Всю руку, говорит, искололи, и посмотри, какой у меня синяк! И никаких больше сухлых ежиков.

– Ну и слава богу.

– Только я думаю – может, все же надо было ее в больницу?

– И что? Ты же ведь, когда ей стало плохо, вызывала врача из поликлиники?

– Вызывала…

– Ну, и он не пришел, так?

– Не совсем так. Может, он и приходил, только у меня домофон не работал. А дозваниваться он не стал.

– Угу. Теперь я понимаю, почему у нас одиноких стариков спустя две недели находят. Вызвал врача – дверь ему никто не открыл – врач ушел. И привет.

– Как-то так, да…

– Так что насчет больницы я считаю, что все правильно. Мы ей таких же врачей обеспечили, капельницы, уколы. Так что думаю, нормально.

– Ага. Она меня сегодня уже спрашивает, а когда ей на улицу можно. Я орать начала. Что врач ей на две недели прописал постельный режим, и чтобы она даже не думала!

– И правильно. Гулять она собралась. Самое время.

– Я ей так и сказала. Она обиделась. Поеду, говорит, на кладбище.

– Боже. Но, в общем, это говорит о том, что она неплохо себя чувствует.

– Что, мама? Что? Нет, сегодня медсестра уже была. Она еще раз придет завтра. Нет, мама, я не знаю, во сколько. Она обещала позвонить завтра утром. Ох. И вот что я думаю: когда мы все эти капельницы закончим, надо будет снова вызвать врача. Мне понравилась эта невропатолог.

– Да, мне она тоже показалась толковой. И назначения все вроде грамотные.

– По Сашуне видно. Мама, сейчас я закончу разговаривать и все тебе сделаю! Полежи! Нет, она не может лежать. Бегает и бегает. И, главное, ведь забывает – или нарочно? – встанет у меня за спиной и молчит. Я же ее не вижу! Зашибу ведь ненароком. И когда у нее давление тогда поднялось, из-за которого инсульт был – ведь не уговорить лечь! Начинает ходить, что-то делать, суетится, просто ужас какой-то. Мама, я тебе говорю – ляг! Не шатайся по квартире! Тебе доктор запретил!

– Ладно. Иди ее укладывай и давай ей то, что она хотела.

– Да ничего она не хочет. Все ей не так. Хотя после капельниц вроде получше стала есть. А до этого совсем не хотела ничего.

– Вот иди и корми ее. Целую.

– Целую.

***

Ольга Степанова online

Ольга: Ну что, как бабушка?

Люба: Да слава богу. Доделали Сашуне курс капельниц, врач сегодня приходила. Говорит, все ничего. А главное, она ее память и соображение проверяет. Знаешь, как обычно – какой сегодня день недели, какое число, что вы ели на завтрак? А что вчера ели? А это кто? – показывает на маму. Это моя дочь, отвечает Сашуня. А это кто? А это моя внучка. А я кто? – спрашивает врачиха. – А вы – никто! – без тени сомнения отвечает ей Сашуня. Бедная врачиха опешила. Ну как же, говорит, мы с вами две недели назад виделись, разговаривали. Я вам лекарства назначила. Кто я? – Никто! – Сашуня умеет настоять на своем. Я врачихе говорю: в следующий раз надо в белом халате приходить. Раз вы без халата, да еще и в квартире – то что ж вы хотите? Вот в поликлинике – это врачи! Тетка поржала, слава богу. У нее, как я поняла, у самой то ли мама, то ли бабушка в таком же состоянии. Так что она себе представляет всю красоту.

Ольга: Ой, ржунимагу. Хорошо, что с бабушкой получше. Ну а ты как?

Люба: Ну и я ничего. Ношусь туда-сюда, то к маме с бабушкой, то на работу, иногда с Никитой встречаюсь. Но что-то не так, подумал Штирлиц.

Ольга: А что не так?

Люба: Я не знаю. Но есть странное ощущение, что эта история близится к концу. Хотя я полна чувств и энергии, а с другой стороны – какие-то мрачные предчувствия. И он со своей этой Анечкой бесконечно… Не знаю.

Ольга: Но о любви говорит?

Люба: Говорит. Понимаешь, был момент, когда можно было все закрутить и порушить. Был. Но, видимо, он прошел. Не знаю только, хорошо это или плохо.

Ольга: Ну а кто знает?

Люба: Никто не знает. Поживем-увидим. Знаешь, странное такое состояние… Когда я была маленькой, отец рассказывал мне много разных историй. И вот вчера я почему-то вспомнила одну, всем известную. Про мальчика из Спарты. Который подобрал лисенка, сунул его себе за пазуху и виду не показывал, пока лисенок грыз ему внутренности. Я почему-то сейчас себе напоминаю того мальчика из Спарты. Меня грызет, грызет изнутри, а я хожу, улыбаюсь, решаю какие-то вопросы, больницы, капельницы, Никита, Вова, Ленка, мама, и виду не показываю. Должен же кто-то этим заниматься. До сих пор не понимаю, зачем отец мне это рассказывал? Где я, а где Спарта. Но засело в башке, а лисенок грызет и грызет…

Ольга: Ну ты даешь. Все наладится. Так или иначе. Вот увидишь.

Люба: Будем надеяться…

***

Дорогие мои родные, женушка, доченька и отец. Пишу Вам может быть в последний раз. Как видно по всем признакам нас всех сегодня отправят на фронт куда не известно. Если буду жив то напишу, а если нет так значит уж моя такова судьба. Целую крепко крепко всех. Будьте здоровы мужайтесь, берегите себя. А пока прощайте. Остаюсь любящий Вас Ф. Ивановский.

12 сентября 1941 года

***

Дед умер в начале войны.

Папа ушел на фронт добровольцем от своего завода. Мы с мамой провожали его чуть не до самой линии фронта, мама все бежала за ним – они уходили на фронт в опорках, без оружия, в своих сапогах… и погиб под Ленинградом.

Я уехала на Удельную к тете Тоне, а мама работала на "Светлане", на заводе.

В Новый год умер дядя Костя, муж тёти Тони. Работал на Васильевском острове, пришел домой и умер. Хоронили – было большое кладбище, были окопы канавные, его привезли на санках и сбросили. Еще был мамин брат, дядя Коля. Не был на войне, был больной, поэтому и умер. Хоронили его. Везли на Скобелевский проспект к железной дороге, там сбрасывали всех покойников.

Мамин начальник сказал: "Зоя, надо уезжать!" С маминого завода все ехали, но мама с ними не поехала. 8 марта мы уехали с дяди Колиной женой Варварой и Иркой. Доехали до Финляндского вокзала и там в эшелон сели. И через Ладожское озеро перебрались на другую сторону. Была страшная погода, 40 градусов мороза. Немцы летали, куда попадет – вода там и машины тонули. Одна машина прямо рядом с нами под воду ушла, но мы как-то проехали. Переехали озеро. Там нам дали немного хлеба и шоколадки. Есть-то нечего было. Там эшелон. Вагоны были… теплушки. Сели с мамой и с Иркой. И поехали в Тамбовскую область – там жил дядька Варвары. Вначале ехали до Вологды, где мама и тетя Варя чуть меня и Ирку не потеряли. Остановились на станции, мамы наши вышли, чтобы тряпки поменять, и вдруг поезд пошел. Мамы еле добежали, искали нас по вагонам. Потом на Ярославль, дальше на Мичуринск и Тамбов. Потом пересели на поезд в Балашов, и из него уже вышли на станции Мучкап. И уже от Мучкапа на телеге двадцать километров до колхоза "Победа", где жил дядька тети Вари.

.

***

– Все, я доехала.

– Что так долго?

– В магазин еще заходила. У меня ж эти, оглоеды. Вовка и Ленка все время что-то жрать хотят. Мама, купи вкусненького. Вот я и зашла в магазин, конфет каких-то купила. Мне понравилось, что врач сегодня сказала.

– Да мне и врач сама снова понравилась. И то, что она сказала через полгода капельницы повторить. Мы и повторим. Только мама жалуется, что у нее за грудиной болит все время. И я не понимаю, что это – сердце или действительно изжога. Надо бы ей еще и кардиолога вызвать.

– Ну, с невропатологом покончили – можно и кардиолога.

– Главное, чтобы она до этого в поликлинику не рванула. А то она уже рвется. То ли к лору, то ли к терапевту. Сама не знает, чего хочет. А потом они ведь ей назначат какие-нибудь лекарства, она помчится в аптеку их покупать, а они уже либо дома есть, либо не нужны вовсе.

– Скажи ей, что врач запретила в поликлинику ходить. Только гулять на свежем воздухе.

– Так я так и говорю! Но она все равно хочет в поликлинику.

– Ну пусть еще хотя бы недельку подождет. А то потом же мы замучаемся ее от этих врачебных назначений отговаривать. И вот я не понимаю – она ведь была у врача незадолго до своего инсульта. Неужели врач ничего не заметил? Неужели не обратил внимания на ее состояние, оно ведь уже в тот день, как я понимаю, было не супер?

– Да она замучила их уже своими визитами. Приходит – и ведь не говорит, что у нее болит на самом деле. Только про голову свою больную говорит. Как врач может разобраться?

– Вопросы надо задавать. И ответы слушать. Ладно, у меня Вовка пришел, пойду я все же ужин готовить. Целую.

– Целую.

***

– Привет. Ну что хорошего?

– Да все отлично. Сашуня вроде ничего, ходила сегодня погулять. Посидела на скамейке около парадной, поболтала с соседом нашим, Петром Степановичем. Разговаривать с ним, конечно, невозможно, он глухой совершенно, но как-то они коммуницировали. И погода вроде была приличная.

– Да, погода ничего. Даже тепло было. А у тебя что?

– Ты удивишься, но я почему-то последнее время думаю о вопросах морали. Про моральное и аморальное. Что есть моральное и что есть аморальное.

– Что вдруг? Почему?

– Ну вот смотри. Бабушка Зоя была аморальна.

– Что за глупости? Почему?

– Да потому, что она переспала ведь с каким-то своим начальником, отправив мужа на фронт.

– Категорические глупости. Она это сделала, чтобы уехать из блокадного Ленинграда и спасти своего ребенка. Я вообще считаю, что категории моральности-аморальности тут не применимы.

– Ты думаешь?

– Да я совершенно в этом уверена. Как и в том, что никакой морали не существует. А это, знаешь, как религия – ее придумали, чтобы управлять народом. Народ ведь не знает, что хорошо, а что плохо. И тут – бац! – вот тебе мораль. Получи, фашист, гранату.

– Ну а как же общечеловеческие принципы? Ценности гуманизма?

– Это же другой вопрос. Ты можешь их принимать, можешь их не принимать. Но мораль уж тут точно ни при чем. Я вот совершенно аморальна, и я четко это знаю.

– Почему это?

– Да потому что "уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Вот почему. И не вижу в этом ничего плохого.

– Ну а как же верность?

– Фигня. И твоя идея, что всегда надо говорить правду – тоже фигня.

– Ну уж нет. Я так всегда считала и буду считать.

– Да это бредни моего папаши. Только вот с течением времени я думаю – а много ли он сам говорил правды? Или это тоже было из области морали? Для других, но не для себя?

– Ты отца своего не трогай. Он прекрасный человек. Хотя и алкаш.

– Вот-вот. Не вынес груза правды, ага. И ушел в амораль.

– Не смеши меня.

– Да я и не смешу. Я просто считаю, что ерунда это все. И мы сами выбираем, что для нас морально, а что – нет. Аморально кошек на улицу выбрасывать. А все остальное – вполне себе. И зависит от контекста. Так что, возвращаясь к бабушке Зое, я считаю, что она абсолютно моральна.

– Мне надо об этом подумать. Но я вряд ли изменю свою точку зрения.

– Да и не меняй. Бог с ней, с твоей точкой зрения. Главное, что Сашуне стало получше, и тут мы сделали все настолько морально, насколько смогли. Целую.

– Целую.

***

Ольга Степанова online

Ольга: Я тут вот что подумала, насчет развода. Мне кажется, мужики не разводятся. У меня есть одна знакомая, так она развелась. Нашла себе какого-то таджика – двор у них убирал. Молодой, красивый, заботливый. Плюнула на все и развелась. Муж потом офигевал – весь двор знал, все окрестные таджики знали, все наблюдали, как они шашни крутят – но никто ему ничего не сказал. А у них двое детей… но это ее не остановило. Она ушла.

А мужик бы не ушел. То есть такие существуют, конечно, но чисто теоретически. Я о таких не слышала. Только женщина, когда ей все надоедает или опостылело, разводится. Мужики – нет. Так что ты смотри, не торопись. Не остаться бы у разбитого корыта.

Люба: Да вот я и не тороплюсь. Думаю. Странные это все истории. Сегодня договорились встретиться, ну просто кофе выпить. Я стою, его жду. Пять минут, десять минут. А ведь он обычно не опаздывает – что меня, в частности, в нем и подкупило. Знаешь, бывают мужики – договорилась с ним встретиться, ждешь его потом на свидании двадцать минут или полчаса – как красну девицу. А Никита – всегда раньше приходил. Я ж тоже на всю голову больная – прихожу раньше. Нормальные женщины на свидания опаздывают. А я раньше прихожу. Но суть не в этом.

Звоню я ему через двадцать минут, он трубку снимает, говорит "привет. Прости, я проспал". А голос такой, что мне показалось, что он вообще забыл о нашей встрече. И я прям в печали такая оттуда ушла – а ведь дома сказала, что вернусь поздно. Пришлось шляться по магазинам до полного одурения. Надо ж подтверждать легенду.

А ты говоришь – разводиться. Я еще стопицот раз подумаю, прежде чем разводиться. Да и вообще я, может, уже не собираюсь этого делать. Хотя и надо бы. И совсем не из-за Никиты, а по другим причинам.

Ольга: Не гони лошадей. Чем тебе плохо? Вовка тебя любит. Делает, что может.

Люба: Это он в своем понимании делает, что может. Хотя вот сейчас с Сашуней помогал как-то, даже на машине туда меня возил. Зачем человеку машина, спрашивается, если он на ней не ездит?

Ольга: Ну, это вопрос не ко мне ))))

Люба: Это да. А Вовку об этом спрашивать бесполезно.

А с Никитой договорились встретиться через неделю. Раньше мы как-то чаще встречались… Ладно. Не хочу об этом ни думать, ни говорить. Спокойной ночи )))

Ольга: Не переживай. Спокойной ночи!

***

Не может человек проспать свидание, которое ему дорого. Что-то не складывается в моей голове. И лисенок этот грызет меня и грызет с утроенной силой. Потому что зачем все это было? Любви есть оправдание, когда это любовь. Черт. Не любви, сексу. Сексу есть оправдание, когда это любовь. А если это не любовь? А если это просто секс? Это аморально? Или зря я доказывала мамочке свою аморальность?

Я понимаю, что из одного ничтожного факта я раздуваю черт знает что. Делаю из мухи слона. Но ведь если я загляну в себя, вовнутрь, все глубже и глубже – то я знаю правду. Я не хочу ее видеть, я не хочу ее знать, потому я всегда и выступаю против знания правды, потому что я не хочу этого знания, но от него же не деться никуда. Кишки уже выгрызены, вываливаются наполовину из живота, но я еще пока живая и шевелюсь. И я не хочу знать правду, потому что это слишком больно. Лисенок наматывает кишки себе на морду и вытягивает их, чтобы было удобнее есть. Метр за метром, сантиметр за сантиметром.

Мы увидимся через неделю. Хотели через пару дней, но у него не получается. Он не может. Раньше он всегда мог. Но я должна его увидеть. Потому что, когда я его увижу, я узнаю эту правду. Хоть я и не хочу ее знать.

***

А до войны жили очень хорошо. И папа, и мама, и дедушка – папин отец. Бабушка умерла раньше, у нее эпилепсия была.

Училась в школе, семь классов закончила, 14 лет. Занималась музыкой, ходила к учительнице. Поступала в музыкальную школу и прошла. Война началась – все закончилось. И танцами занималась. Я танцевала. И даже из балета «Лебединое озеро» выступала. У нас был хороший учитель танцев.

Ира моя, подруга, занималась в параллельном классе. Дружили с ней. Она осталась в Ленинграде. Ее мама работала на Финляндском вокзале, шила.