Марс, 1939

На улочке – узкой, «конного рыцаря» – он посетовал:

– Неудобно. Пришли, объели…

– Вы – гость. – Тыниссон закурил новую сигару; шпики маячили неподалеку: один спереди, один сзади. – К тому же госпожа Ярве долго будет рассказывать посетителям, что именно у нее пробовал таллинскую сдобу великий русский ученый.

Вабилов не ответил. По всем трем пунктам можно было спорить. Великий? О господи! Сразу, на месте, он назовет пять человек из числа «людей острова», превосходящих его по всем составляющим. А сколько таких в мире? Русский – в общем, да. Правда, есть прадед татарин, бабка – с Червонной Руси, с Карпат, другая бабка калмычка. Ученый – есть немного. Но плохо ученый. Не впрок наука пошла.

Они вышли на ратушную площадь. Мокрый булыжник под солнцем напоминал шагрень. Во-он она какая, кожа, сколько желаний может исполнить. Пожелай только.

– Аптека, – провозгласил Тыниссон торжественно. – Четыре столетия.

– Что – четыре столетия?

– Аптеке. Стоит и работает.

– Четыреста лет? – Вабилову стало неуютно.

– Да. Почти, – с неохотой добавил Тыниссон.

Пришлось зайти. Конечно, капли РУВ в разных красивых флакончиках – стеклянных, хрустальных, даже золотых.

Вабилов поспешно вышел, Тыниссон едва успел купить пачку пастилок.

– Против курения. Курю я много, вредно. – Он выбросил искуренную сигару – вернее, не выбросил, а аккуратно опустил в урну.

– Так вы же все равно курите.

– Пока жую пастилку, не курю, – резонно возразил Тыниссон. – И запах перебивается. Хотите? – протянул он пачечку; Вабилов отмахнулся.

Они покинули Старый Город – «Толстая Маргарита очень крепкая башня, очень», – и Вабилов бесцельно брел по новым кварталам, Тыниссон жевал пастилку, шпики с независимым видом фланировали в отдалении.

На набережной публика дышала воздухом – соленым, свежим, холодным. Запах моря разбавлялся кофейным, из крохотных павильончиков, доживающих последние дни этого сезона, – вот-вот закроются на зиму. А это – памятник «Русалке», нет, не сказочной, тот в Копенгагене, а русскому броненосцу, затонувшему в бурю много лет назад. Эстонцы чтят память погибших.

Тыниссон дожевал пастилку, и они снова пили кофе, теперь с тройным коньяком, но голова оставалась тоскливо ясной, настроение портилось, и приходилось стараться, нагонять на себя хмель, улыбаться и веселиться.

– А это что?

Над морем, над барком, красивым, из старинных книг, плыла серебристая чушка с чухренком внизу.

– «Полярная звезда». Сегодня отправилась в рейс.

– Куда?

– В Буэнос-Айрес. Через Мадрид и Дакар. Шесть-семь дней, в зависимости от состояния атмосферы.

Дирижабль поднимался выше и выше, оставляя внизу дрязги, суету, несвободу.

«Дон», «Магдалина» и вот теперь «Полярная Звезда».

Не увижу. Ни до старости, ни вообще.

Вабилов резко отвернулся.

– Холодно. Вернемся. Только другим путем.

– Хорошо, – согласно кивнул Тыниссон.

Но путь был прежний: вдоль набережной, мимо Толстой Маргариты, и лишь в Старом Городе Тыниссон начал путать след – в сторону, назад, вбок. Заячий скок, право.

Вабилов не возражал. Гуляю. Вместе с Тыниссоном, но Тыниссон не в счет. Сам стелюся, сам лягаю. Патриотизьм с мягким знаком.

Они вышли на людную – по ревельским меркам – улицу. Витрины, витрины… От бриллиантов Картье до японской бумажной чепухи. И цены – в кронах, и скромно в скобочках – в золотых российских империалах. Очень золотых. Купить? Дюжину подвесок? Лучше согреться.

Они зашли в очередное кафе, и на этот раз Вабилов решился на кофе без коньяка. Вышло довольно странно, но приятно. Старых запасов организму еще хватает. Спирто-кофеиновая смесь, прием за пять минут до атаки. Подарок миру. Пользуйтесь.

Он, отметая возражения Тыниссона, достал портмоне. Сдачу с полуимпериала не взял, приказал принести на нее газет. Вышел целый ворох, утренних, уже виденных, и дневных. Он выбрал одну, потолще и на русском. Первая страница, вторая, третья. Подготовка к вручению Нобелевской премии. Мимо. Положение на фронтах – три года каменной недвижности. Мимо. Новая вылазка спартаковцев: человек-бомба подрывает мост через Березину. Великая Лидия в реальной фильме «Аида». Дальше, дальше. А! Матч-реванш Арехин – Капабланка. Капа выиграл партию и сравнял счет. Тем интереснее. Он попытался разобрать партию, но на шестом ходу сбился. Однако! Он начал снова, хмуря лоб, растирая виски, и потерял позицию двумя ходами позднее.

– Шахматная доска в этом заведении найдется?

Нашлась, но он махнул рукой: после, потом.

– Домой!

– Минуту, я вызову авто, – предложил эстонец.

– Нет, пешком. Только пешком.

Оставив-таки империал на чай, пусть лопнут, и поддерживаемый Тыниссоном, он вышел на улицу.

Педалировать не стоит. Он освободился от эстонца – сам. Нам в какую сторону? – и почти нормально, без шатаний и песен, пошел вдоль улицы. Ничего, неплохо устроились вольные эстонцы. Чистенько, уютно. Не будем нарушать покой. Не будем. Мы культурно, чин чином.

Сзади послышались торопливые шаги. Вабилов заметил, как Тыниссон подобрался, но через мгновение опять стал добродушным толстяком.

– Извините… Извините великодушно… Господин Вабилов? – К ним спешил явный русак.

– Он самый. – Трудно не признать соотечественника, более того – земляка. Волгарь, может быть, даже астраханец.

– Не будете ли так любезны… соблаговолить… – Прохожий сбился. – Можно вас на минуточку, – перешел он на обыденный язык.

Вабилов переглянулся с Тыниссоном. Тот покачал головой. Загадочные русские души.

– Рядом совсем. Вот. У меня здесь магазин. Хороший магазин. – И он завел их в «Детское счастье». – Мы с женой читали газету, только что… Мы, русские, все так рады, так рады… Не сочтите за назойливость… От всей души, от чистого сердца… – Владелец магазина снял с полки большую, перевязанную лентами коробку, развязал бант и откинул крышку. – Медведь. Он и мальчику, и девочке понравится. Вы прибавления ждете… Это хороший медведь. Самый лучший. Подарок… – Он смолк, умоляюще переводя взгляд с Вабилова на Тыниссона.

– Э-э… – Вабилов растерялся. – Спасибо, но…

– Не откажите…

Мишка, огромный, светло-коричневый, смотрел из коробки блестящими глазами, его потешная морда тоже просила: возьми, я тебе пригожусь.

Колебания прервал Тыниссон.

– Вы принесите его в консульство. Понимаете, у нас еще много дел, а медведь замечательный, но слишком большой…

– Конечно, – согласился хозяин.

– По этому адресу. – Тыниссон нацарапал на бумаге.

– Я знаю адрес.

– Нет. – Вабилов тоже решился. – Я беру его сейчас. Большое спасибо.

Он шел по улице, неся коробку перед собой, огораживаясь, защищаясь ею от всего мира; Тыниссон хотел помочь, но он нес сам, нес, твердя про себя: они не посмеют, они не посмеют!

9

– Это и есть библиотека Иоанна Грозного?

– Во всяком случае, ее значительная часть здесь, в этом шкафу.

Положительно, сегодня день разговоров. Сначала адмирал с отцом Афанасием, теперь вот маркиз Бови. Алексей любезно приоткрыл створку шкафа – огромного, под стать хранимым книгам. Мореный дуб дюймовой толщины берег прошлое от настоящего. Утверждают, что в таких шкафах не заводится ни плесень, ни книжный червь. Похоже на то.

– Но я слышал, она утеряна безвозвратно. – Маркиз склонился поближе к большим, in quarto, томам.

– Нет, она никогда не терялась, просто о ней долго не вспоминали. Библиотекой в наше время считают собрание тысяч книг, в этом смысле библиотеки Иоанна Грозного никогда и не существовало. Сотня древних инкунабул, приданое византийских жен. Иоанн купил еще немного, вот и библиотека. В те времена книги вообще были редкостью, а те, которыми интересовался Грозный… Впрочем, кому я рассказываю!

– Нет, нет, что вы, я слушаю с удовольствием, – возразил маркиз, но видно было – он хотел не слушать, а смотреть. Для этого вас сюда и пригласили, господин академик.

– Иоанн Грозный изучал эти книги всю жизнь. И содержание книг, и историю самих книг. Вот, например, эта. – Алексей осторожно извлек фолиант – старая кожа, серебряные замки. Сколько лет тем замкам, а даже не потемнели. Серебро императора Константина. – Считается, что ее привез в Рим Гай Юлий Цезарь. Любопытно, но его по сей день обвиняют в том, что он сжег Александрийскую библиотеку, хотя на самом деле он послал отборный отряд легионеров, чтобы спасти книги. Но удалось уберечь от огня лишь единичные рукописи, одна из которых – перед вами. Пожар устроили египетские жрецы, желавшие любой ценой не допустить к этим книгам римлян.

– Ваши сведения поразительны, но каков источник?

– В книгу вшит автограф Юлия Цезаря. Сорок строчек, написанных его рукой. Изучение книги не прошло для Цезаря даром – следствием явилась болезнь, которую сейчас трактуют как эпилепсию, но чем она была на самом деле, кто знает. Во всяком случае, рукопись спрятали в потаенное место, где она и лежала, пока император Константин не взял ее в новую столицу. Именно Константин приказал придать ей такой вид, каков она имеет сейчас. Возможно, поэтому книга уцелела во время захвата Константинополя крестоносцами – искали свитки. Потом, в России, ее читает Иоанн Четвертый – и из веселого, приветливого и доброго государя становится Грозным. Опять же – его поражает страшная болезнь, во время приступов которой рассудок покидает тело, а что приходит взамен? Борис Годунов приказал все «особые» книги Иоанна поместить в недоступное укрытие – на Руси не любили чернокнижие. Потом, много лет спустя, Павел Петрович открывает для себя эту библиотеку. Счастья это ему не принесло. Умер он страшной смертью.

– Да, заговорщики…

– Заговорщики хотели заставить Павла отвратиться от чернокнижия, но в смерти его неповинны. Есть свидетельства, написанные участниками уже при сыне Павла, Александре. Обстоятельства кончины императора были таковы, что они предпочли остаться в памяти потомков убийцами, нежели открыть правду об императоре-некроманте. Его сын до последних дней своих замаливал грехи отца, а книги… книги опять скрылись из виду, пока матушка моя не извлекла их на свет в девятьсот двенадцатом году. Совсем недавно она передала их мне, решив, что с нее достаточно.

Алексей слышал в своих словах хвастовство ребенка, рассказывающего, какая у них страшная собака живет в конуре. Чего-чего, а хвастать в детстве ему не приходилось. Как хвастать наследнику престола? Чем? Превосходство его подразумевалось и не оспаривалось никогда. А потребность осталась и давала о себе знать в самый неподходящий момент.

– Разумеется, я драматизирую и рассказываю о книгах так, как делал это мой дядя Николай Николаевич. Я просил его рассказать что-нибудь страшное, любил, страсть – про колдунов, вурдалаков, оборотней, и он под большим секретом шептал мне вечерами жуткие истории. И про библиотеку Иоанна Грозного тоже. Да вы берите, открывайте…

Бови расстегнул застежки книги. Крупные, они покрыты были резьбой, отчего делались на ощупь шероховатыми, негладкими. Маркиз прищурился, пытаясь рассмотреть орнамент.

– Это средневековый левша постарался. На пряжках выгравированы Четьи минеи, как и уместились. Если взять сильную лупу, то можно разобрать, – пояснил Алексей. Опять будто хвастаю.

Маркиз раскрыл книгу – и замер. Потом перелистнул, еще и еще.

– Далее есть перевод на латинский язык. Сделан по приказу царицы Клеопатры для Цезаря. – Хвастовство, хвастовство.

Маркиз не обращал внимания на слова Алексея: он вчитывался в строки непонятной, таинственной письменности. Для Бови, впрочем, она понятна, если тот действительно превзошел Шампольона. Иероглифы, руны, да…

Наконец Бови опомнился:

– Я не смел… Не смел надеяться…

– Нашли что-то любопытное, маркиз?

– Любопытное? Это не то слово, ваше императорское величество. Невероятное! Фантастическое!

– Неужели? – А самой хвастливой была притворная скромность. Алексей был бы огорчен не на шутку иной реакцией маркиза.

– В средневековой литературе встречались ссылки на эту книгу и комментарий к ней одного арабского теософа, комментарий настолько странный, что автора всегда называют «безумным арабом», но сама книга считалась невозвратно утерянной…

– Я рад, что ваш приезд сюда оказался небесполезным.

– Мой приезд сюда, может быть, одно из… нет, самое удивительное событие в моей жизни.

– В таком случае вы, вероятно, желаете поскорее приступить к работе?

– Если ваше императорское величество позволит…

– Ну, тогда не буду вам мешать. Вы можете приходить сюда в любое время дня, делать какие угодно выписки и зарисовки – но только для вашего личного пользования. Позднее мы обсудим возможность публикации, но сейчас, думаю, это преждевременно.

– Я согласен на любые условия, которые будут угодны вашему императорскому величеству.

– И еще – в библиотеке нет искусственного освещения, поэтому после наступления темноты она закрывается. Мы, знаете ли, опасаемся пользоваться огнем – здесь.

– Я понимаю.

Алексей оставил маркиза в библиотеке. Книжечку почитать на сон грядущий. Про страшное. До вечера еще далеко. Пусть ознакомится, составит представление, а потом и рукопись ему дать, скромного А. Романова. Или воспользоваться псевдонимом? Игрушки, игрушки. Дедушка был государем полным, самодержцем, и всех развлечений имел – водки выпить. Папенька часть полномочий Думе делегировал – и появились в «Ниве» работы некоего Н. Романова, фотографа-пейзажиста. А у самого едва половина власти осталась – да нет, что перед собой притворяться, половина пять лет назад была, сейчас и четверть много будет, зато возник любитель науки широкого профиля Романов А. Шило на мыло. Сидение в Абрамцеве. Илюша Муромский сидел, да богатырем встал, а некто Романов А.? Так и останется неким?

Он гулял по террасе нового летнего дворца. Благорастворение воздухов, запах Руси. Дворец ему нравился – очень маленький, очень скромный, чуть больше Петровской резиденции в Петрограде. И место. Лес окружил, объял дворец, создавая обитаемый остров девятнадцатого века, – даже моторы сюда не пускались, за две версты от дворца стояла последняя на Руси Императорская почтовая станция, и лошади везли оттуда, из двадцатого века, сюда, в девятнадцатый. Даже дальше, восемнадцатый. Дворец деревянный, вокруг почти всё деревянное, кроме библиотечного флигеля, – так здоровью полезнее. Поменьше людей, в простоте совершенство. Отдыхалось здесь поразительно хорошо, и Сашенька не болел, не кашлял, но сколько можно отдыхать?

Очень и очень много.

Близилось время обеда, и он с удовольствием отметил, что хочет есть. Пока жую – надеюсь. Старенький доктор Боткин учил доверять аппетиту: пока он есть, есть и здоровье. Нога, тревожившая утром, хуже не стала – радуйся! Солнышко светит ласково – радуйся! Завтра приедет гималайский отшельник, Рерих, вот кто умеет радоваться простому. Алексей предвкушал встречу: Рерих был человеком интересным, а главное, полным спокойной, но могучей силы, и беседа с ним заряжала этой силой надолго.

В учебной комнате Сашенька стоял около огромного глобуса, усердно поворачивая шар в поисках чего-то. Воспитатель, господин Волошин, одобрительно качал головой. Алексей подошел ближе к приоткрытому, по случаю жаркой погоды, окну.

– Мир включает в себя шесть частей света, – пояснял воспитатель, – Европу, Азию, Африку, на которую вы, Александр, сейчас и смотрите, а также Австралию, Антарктиду и Америку.

– А Россия? Она ведь и больше, и богаче, и сильнее Америки, правда?

– Именно так, Александр. Россия – своего рода особая, отдельная часть света, но в географическом смысле…

– Седьмая, да? – Сашенька недавно выучился считать до десяти и вовсю пользовался обретенным знанием – пересчитаны были столы и пони, офицеры лейб-гвардии и прилетавшие на террасу сороки.

– В некотором роде да.

– А части тьмы? Я их не вижу. – Сашенька обошел глобус, присел, разглядывая внизу.

– Нет, частей тьмы география не знает. – Воспитатель заметил Алексея и вскочил, кланяясь.

– Нет, я на минутку, я вам мешаю…

– Что вы, государь, урок закончен.

– Тогда и я поверчу глобус.

Он прошел с террасы в класс, Сашенька подбежал, глаза яркие, блестящие:

– Папенька, я могу найти Африку!

– Найди, пожалуйста. А потом я покажу тебе Антарктиду. – Алексей и сам с удовольствием рассматривал материки и океаны. Захотел – так повернул Землю, захотел – эдак. Властелин мира.

Торопливые шаги паркетного скорохода отвлекли от управления земным шаром. Министр двора. Почтенный человек, отец большого семейства, с правом обращения без доклада, а запыхался. В огороде дядька, а кто у нас в Киеве?

– Да? – как можно доброжелательнее спросил он министра. Тот Алексею не то чтобы действительно нравился, вряд ли может нравиться человек, навязанный сенатом, но был вполне терпим, а по сравнению со своим предшественником просто чудо, а не министр.

– Ваше императорское величество, – (тут имелась тонкость: Е. И. В. Алексей был в случаях строго протокольных или для людей чужих, государем же – в остальное время дня. Значит, опять дела официальные), – чрезвычайный посланник сената нижайше просит принять его.

– Сейчас? – удивился Алексей. Года три минуло со времени последнего визита посланника – сенат объявил о том, что благо народа требует передачи ему, сенату, права назначения Верховного Суда. Чтó сегодня решили отобрать?

– Если ваше императорское величество сочтет возможным. Сенат будет глубоко признателен за подобное проявление внимания к избранникам народа.

– Хорошо. Проводите посланника в Малый зал. – Алексей рассеянно взглянул на Африку. – А Антарктида – вот она. Белая. Запомнишь теперь?

– Запомню, папенька. – Сашенька неодобрительно смотрел вслед министру. – Вам, папенька, надо вершить государственные дела?

– Приходится, друг мой. – Он кивнул воспитателю. – Но за обедом мы обязательно увидимся.

Посланник сената был не чета третьегоднему – полный генерал, боевые ордена, умный, внимательный взгляд. Хотя и из нынешних. Попадаются среди них подобные люди, жаль, не часто.

– Ваше императорское величество! Мне выпала высочайшая честь вручить вам прошение сената. – Он с поклоном передал свиток. Пергамент, печать красного воску. Рубликов тридцать стоило сенату подражание боярской думе. Или уж прямо римским предшественникам?

Алексей развернул свиток, начал читать, кляня изыски сенатского каллиграфа. Сразу пришло облегчение: прошение оказалось совсем не о том, чего он последнее время ждал и опасался. Он дошел до конца, потом вернулся. Смысл прочитанного был настолько неожидан, что понадобилось перечесть трижды. Хотелось ущипнуть себя, проверить – не сон ли.

– Вам поручено передать что-либо на словах? – механически спросил он посланника, все еще не веря прочитанному.

– Только выразить искренние верноподданнические чувства всех членов сената и их надежду, что ваше императорское величество почтит сенат личным объявление монаршей воли. – Лицо генерала было непроницаемо, он – человек военный и выполняет свой долг. Удобная позиция.

– Передайте сенату, что я принял прошение и отвечу на него в надлежащее время. – Алексею хотелось расспросить генерала, узнать подробности, да и саму причину, вызвавшую столь нежданное прошение, но – нельзя. Не к лицу суетиться.

Посланник, наверное, уже подъезжал к почтовой станции, а Алексей вновь читал прошение. Сенат отдавал назад то, что забирал все предшествующие годы. Более того, он объявлял о прекращении своего существования как законодательного органа и выражал готовность, будь на то монаршая воля, продолжить свою деятельность только как орган совещательный, доносящий до государя чаяния народа и смиренно принимающий волю Его Императорского Величества.

Возвращение к самодержавию. Переворот. Много их было в истории, но вот такого, тайного, неожиданного для главного выигрывающего лица? Что выигрывают они, сенаторы? Ну, монархисты – ясно. Они давно твердят о самодержавии как о единственно приемлемом для России методе правления. Действительно, конституционная монархия без конституции нелепа, а сенат никак не мог принять конституцию, жили по Манифесту девятьсот пятого года. Но монархистов в сенате было меньше трети, что же остальные? Всеобщее озарение?

Теперь, когда ошеломленность постепенно сходила и к Алексею возвращалась способность мыслить рассудительно, затея сената начинала обретать реальные, вещественные очертания. Собственно, что они, сенаторы, теряют? Популярность сената невелика, выборы до бесконечности откладывать трудно, почему не уйти по-русски, ни вашим, ни нашим. А за царем служба не пропадет, получат, кто – должности, кто – вотчины. И того и другого. Побольше.

И все же неожиданно. Как червяк в толще воды, возник из ниоткуда, вертится, дразнит, хватай меня. Искушение. Россия – не весь свет, но все же – седьмая часть. Много, много больше, чем мир евангелистов. Державой править – это вам не экспедиции в Антарктиду посылать, ваше императорское величество.

Алексей сложил свиток в сейф, каждой бумажке полезно полежать, такой – особенно, царство впопыхах назад не берут. Надлежащее время, надлежащее место. Нет у него такой роскоши – надлежащего времени. С утра – адмирал, к обеду – прошение сената, что дальше?

Вершить государственные дела.

10

– Значит, это новая пуля, «живая»?

– Да. Причем она расположена в области восьмого грудного позвонка, и, если ее не извлечь немедленно, отросток может пересечь спинной мозг, а тогда – необратимый паралич. Каждый час уменьшает его шансы.

– Полноте, полноте. Мы ведь с вами на войне, господин поручик. И офицеры. В первую очередь офицеры, а уж потом доктора, механики…

– Жандармы, – не удержался доктор.

– Да, разумеется, – невозмутимо ответил капитан Особого полевого отряда. – Вы сомневаетесь в необходимости нашей службы?

– Помилуйте, нет. Как можно.

– Тогда оставьте иронию. Повторяю, пока не будет установлено, каким образом ваш ефрейтор умудрился заполучить секретную пулю, образцы которой поступили в дивизию три дня назад для полевых испытаний, он останется здесь, в расположении части.

– Так устанавливайте скорее!

– Видите, наши желания совпадают. Будьте любезны, прикажите провести меня к раненому.

– Я отведу вас. – Врач ругал себя последними словами. Вздумал похвастать осведомленностью – «живая пуля», ах, ах. Сам и наквакал голубую шинель.

Они вошли в эвакуационную палатку, по счастью почти пустую. Лишь двое ожидали отправки – ефрейтор и другой, с опухолью средостения. Сейчас, во время затишья, госпиталь принимал охотно, и доктор пользовался случаем – грыжи, кожные болезни, контузии – с чем только не отправлялись в город солдаты. Все же – передышка. Но радости положил конец приказ полковника – не более двух больных в сутки. Вот так, не более, и всё.

– Где наш ефрейтор? – бодро спросил капитан. – Вот он, голубчик. Ничего, натура наша, русская. Поправится, даст Бог, оборет недуг. Как же, братец, тебя угораздило?

Ефрейтор, полусонный после обезболивающей блокады, непонимающе смотрел на них, но пальцы, цепко сжавшие край одеяла, выдавали его страх. Неужели припишут самострел?

– Да ведь… Шел, а она… Германец… – сумбурно начал оправдываться он.

– Ты, братец, постарайся вспомнить получше. А то нехорошо получается. И себя задерживаешь, и товарища. – Капитан кивнул на лежавшего у дальней стены. – Ему и тебе поскорее нужно в госпиталь, каждый час дорог, а ты, понимаешь, германцем закрываешься.

– Ваше благородие, Христом Богом клянусь, не виноватый я!

– Клясться грех, голубчик. Да тебя никто ни в чем и не винит. Мы ведь понимаем, рана тяжелая, вот ты и напутал. Напутал-напутал, признайся. Свои в тебя стреляли, свои. Вот и скажи кто.

– Ваше благородие, ну откуда мне знать, кто стрелял. В спину ведь. Я… а она…

– Ты уж напрягись, голубчик. Ни с того ни с сего в спину не стреляют.

– Не могу грех на душу брать, ваше благородие. Не видел я, а наговаривать как можно.

– Похвально. В самом деле, похвально. Но ты, голубчик, что думаешь – скажешь нам, и мы того сразу в оборот? Нет, мы проверим, семь раз проверим, а потом еще семь.

– Ваше благородие… – Но пальцы разжались. Не по его душу пришли.

– Я тебя понимаю, по-христиански понимаю – прости врага своего, подставь другую щеку. Но ты о других подумай, о товарищах своих. Защитить их надобно от пуль в спину. А пулей в тебя выстрелили не простой. На самых злых врагов пуля, не просто убьет, а замучает перед смертью. Тебе вот доктор наш помог, так это временно, заморозка скоро кончится. Только госпиталь спасет.

Может быть спасет, подумал доктор. Если ефрейтор везучий. Впрочем, везучие не получают подобных пуль. А насчет боли – он сделал блокаду, зная, чего можно ждать от ранения. На сутки хватит.

– Я… Вы знать должны, я самострела выдал… Дунаева Сережку… Он винтовку обернул полотенцем и стрельнулся. А я доложил. Так его дружки зло затаили.