Собачий вальс

Марат потерял сознание, когда кинжал вошёл в брюхо волка по самую рукоятку. Зверь, издав глухой вопль, затих, накрыв своим тёплым телом обессилевшего мальчика.

Марат очнулся лишь утром. Его разбудили людские голоса. Отец, собрав группу спасателей, отправился в ночь на поиски дерзкого сына. В машине, укрытый пледом, перебинтованный и пахнущий йодом и нашатырём, Марат вслушивался в разговор старших, из которого понял, что, если бы волк не был таким молодым, он непременно победил бы мальчишку. Ещё он понял, что стая почему-то не подошла. Понял, что Рамзес в порядке, и, хотя с привязи он всё-таки сорвался, но он никуда не убежал несмотря на то, что не был стреножен. И ещё причиной спасения, видимо, послужил и костёр, поскольку он был довольно большим и горел почти до самого утра, отпугивая тем самым волков. Бежанов, заметив, что сын открыл глаза, сказал: «Ничего, сынок, всё правильно, ты оказался сильнее его. Я дарю тебе этот кинжал как знак твоего нового качества. Теперь ты – мужчина».

Марат обнимал мокрую шею коня и рыдал, уткнувшись лицом в его морду.

– Зачем ты так со мной, Рамзес, ты же знал, что я не прощу тебя, знал! Тогда зачем?

Он поднял голову и посмотрел на Рамзеса.

– Прости, – сказал он тихо, потупив глаза.

Марат вынул из жокейского камзола именной пистолет отца и коротким, уверенным выстрелом сразил коня.

Глава 16. ПОТЕРИ

Марина уже выходила из комнаты, когда услышала голос телеведущего: «Мы вновь возвращаемся к теме покушения на главу фармакологической корпорации Марата Бежанова. Как нам только что стало известно, полчаса назад в Лефортово скончался один из подозреваемых, некто Усманов Радик Расулович, 62 года рождения. Врачи констатировали его смерть от сердечного приступа».

Я проснулся от крика хозяйки и поспешил в гостиную. Марина почему-то рыдала и орала на Раиса Тимуровича, а Алина Павловна пыталась её успокоить. Бежанов же стоял спокойно и пил виски.

– Что, чёрт возьми, всё это значит, милый свёкор? Радик был другом Марата. Другом! Он ему помогал, понимаете, помогал! Кому, чёрт вас побери, понадобилось его убирать? Скажите на милость.

– Замолчи, девочка, коли Бог твой тебе ума не дал. Не надо кричать на папу. Я сказал, что разберусь во всём, значит разберусь. Про этого человека сказать мне нечего. Может быть, он себя неправильно повёл на следствии? Однако, если и второй подозреваемый внезапно умрёт от сердечного приступа, я не удивлюсь. Всё! Закончили разговор! – Бежанов стремительно вышел из гостиной, прихватив с собой бутылку виски.

Моя Марина, моя нежная, добрая, бедная Марина горько плакала, сидя в кресле. Истерика прошла. Алина Павловна поила ее валерьянкой, а я как дурак стоял посредине комнаты и совершенно не понимал, чем я могу ей помочь. Как я могу защитить её от этого ужасного, жестокого мира.

Вечером мы гуляли с Мариной в парке. Она не пристёгивала меня. Она меня никогда не пристегивает. Я шел рядом, не сводя с неё глаз. Её тело источало такой восхитительный аромат, такую свежесть, что у меня шла кругом голова. Когда Марина остановилась, я воспользовался моментом, чтобы лизнуть ей руку.

– Что-то ты подозрительно ласковый, дружок? Что бы это значило, а?

Я приветливо махал хвостом и всем своим видом выражал бесконечную любовь к своей хозяйке.

– Ах, милый! – словно догадавшись, сказала Марина. – Тебе нельзя сильно любить меня. Марат не позволит тебе этого. Он не прощает таких привязанностей, даже животным. Даже если эти животные – лучшие друзья. Не надо играть с огнем. Понял, дружок? – и она похлопала меня по холке. Я сник. Но вскоре решил, что Марата всё равно пока нет рядом, и меня некому будет уличить в предательстве своему хозяину и Марину, кстати, тоже. Эта мысль согрела меня, и я, счастливый, побежал по аллее, ведущей к беседке.

Конечно, я не знал, что для Марины этот день был особенно тяжёлым. Это был день скорби. В Лефортово убили, а в этом Марина была абсолютно уверена, убили жестоко и цинично Радика Усманова. Убили за то, что он знал о расписании движения грузов на таможне. Особенных грузов. Владел всей информацией о контрабанде. Возможно, Радик знал, или мог знать того третьего, или тех третьих, кто контролировал партии нелегального груза из Германии. И Марина понимала, что предыдущая арестованная партия была не единственной, и за ней, видимо, должны были последовать другие. Радик был хорошо информирован, и его присутствие в деле должно быть чрезвычайно отягощало кого-то, того, кому нужна была гибель Марата. Радик был хорошим парнем, добрым, чутким, очень внимательным. Когда Марина несколько лет назад лежала в больнице с серьёзной травмой, полученной на репетиции, Радик так часто навещал её, что в отделении его принимали не за друга семьи, а за мужа Марины. Марина любила Радика и с удовольствием принимала его в своём доме. Это был настоящий друг. «Был». Господи! Как страшно говорить «был». У него осталась семья – жена, сын. У него ещё живы родители! Господи! Какой ужас! Прости, Радик, прости, пожалуйста.

Ко всему прочему в этот же самый день год назад Марина похоронила свою маму – Галину Максимовну Ахмерову. Она умерла от того, от чего в наши дни уже не умирают – от горя. Она потеряла мужа и вскоре скончалась сама. Жизнь без Руслана была для неё невозможна и теряла всякий смысл.

Руслан Альбертович Ахмеров, 70-летний подполковник ВВС, оказался свидетелем, а потом и чудовищным образом был втянут, и стал непосредственным участником беспредельного акта коррупции в дивизии. Когда он должен был стать посредником в цепи незаконной продажи оружия, а именно, крупнокалиберных авиационных пулемётов, он счёл необходимым немедленно доложить о предполагаемой сделке начальству. Однако, высшим чинам попытки Ахмерова восстановить справедливость показались излишней суетой, и вскоре после этих событий из военной прокураторы пришла бумага, в которой в неприглядном контексте фигурировало имя честнейшего офицера – подполковника Р.А.Ахмерова.

Инфаркт не заставил себя долго ждать.

Хоронили Ахмерова с почестями. А командир полка, произнося надгробную речь, даже всплакнул. Лучшего спектакля в своей жизни Галина Максимовна ещё не видела. После похорон отца Марина долго не могла разговаривать. А когда заговорила, первое, что она произнесла, было: «Я впервые хоронила папу». На что Марат, обнимая жену, спокойно ответил: «Всё когда-нибудь приходится делать впервые в этой жизни. Это такая школа жизни. Проверка на выносливость. Понимаешь?»

Глава 17. РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ЭТЮД

Бежанов-старший, сидя у кровати раненого сына, сказал, что интерес третьих лиц в переходе нелегального груза через таможню не просто существует, а настолько реален, что сомнений в этом факте быть не может. Подтверждением тому является вот эта пуля, которая прошила плечо Марата (Бежанов достал из кармана маленькую пластиковую коробочку, в которой как погремушка гремело вещественное доказательство). Ещё Раис Тимурович поведал сыну о том, что Рамазан вчера покинул Москву, и есть сведения, что сейчас он направляется в Арабские Эмираты. Как бы то ни было, но Марату необходимо отойти от этого дела немедленно, так как «они» (Бежанов многозначительно потряс указательным пальцем в воздухе) не остановятся ни перед чем и ни перед кем. И даже собственный авторитет бывшего партийного деятеля теперь не поможет. «Ты не должен рисковать собой, сынок. У тебя будут другие, менее опасные и более интересные дела, но с „ними“ (Бежанов опять потряс указательным пальцем) играть не нужно. Поверь, сын, я-то „их“ прекрасно знаю. Знаю, на что эти люди способны».

Все эти, ужасные для нашей семьи события мы переживали в марте. Я вспоминал эту невероятную печаль и тревогу, которая нависла над нашим домом в те дни. Сбился с обычного режима ритм нашей жизни. Марат лежал в больнице, мать Марата то и дело хлопотала по хозяйству, навещала сына, заботилась о Марине, ублажала мужа. Бежанов-старший почти не бывал дома, решал на стороне свои никому не ведомые дела, а когда появлялся, кроткие и печальные женщины – Марина и Алина Павловна – становились ещё более молчаливыми и скорбными. Что же касается моей хозяйки, так её поведение совсем становилось необъяснимым. Понять её поступки мне было невозможно. Что я должен был думать, когда мое сокровище, моя бесценная Марина надрывалась от слёз по ночам в своей спальне или, посадив меня в машину, гоняла часами на бешеной скорости по ночному городу. Днём она усердно часа по два, по три истязала себя тренировками у станка. Я понимаю – нельзя терять форму балерине, пусть даже бывшей – но не до такой же степени.

А когда Бежановы отлучались из дома, Марина самозабвенно и, я бы даже сказал (если б мог), отчаянно музицировала. Неистово, дико, горячо, яростно. «Блютнер» удивлял меня, потрясал. Я находил его другим – бунтующим, смелым, дерзким, жадным до жизни. Однако, скорее беспомощным, чем всесильным. Тогда же я узнал и другого Шопена, не романтичного и нежного, как прежде, а безумного и непокорного, одержимого и страстного.

– Да, дружок, это революционный этюд Фредерика Шопена. У меня в душе революция, милый. Что бы это значило? А? Ты не знаешь? Я, должно быть, сошла с ума, – горько усмехнулась Марина – прости, дружок.

Я и в самом деле стал подумывать, что с моей Мариной творится что-то неладное.

Она осунулась, побледнела, глаза ввалились. Она почти ни с кем, и даже со мной, не разговаривала. Совсем не смеялась. И наличие жизни в ней выказывал какой-то внутренний, напряженный, какой-то беспощадный механизм, который на автопилоте заводил её и управлял ею. Состояние Марины, манера ее поведения и что-то ещё стали напоминать мне нечто отдаленно похожее на поведение зверя. Точнее зверька, какого-нибудь маленького, но очень смелого. И мне почему-то нравились в ней эти перемены. Нравились несмотря на то, что она почти уже не обращала на меня внимания, не занималась мною, не ласкала меня. А ведь я ждал этого. Я любил ее. Очень любил.

Именно тогда, в те дни, когда Марат лежал в больнице, я поймал себя на чудовищной мысли. Я неблагодарная бестолковая псина, я лопоухий и черномазый паршивец, скотина, просто последняя скотина, я понял, что мне хорошо без Марата! Я уже почти не тосковал по нему. Мне были отвратительны воспоминания о собачьем вальсе, мне было ужасно обидно за Марину, потому что я знал, кто превратил её в это странное, нервное и дёрганое создание. Я понял, вдруг, однажды, понял, как сильно я люблю Марину и как дорога мне каждая ее слеза, как невыносим её тихий плач, как горек её скорбный голос.

Я испугался этого внезапного, незнакомого чувства. Меня охватили паника и стыд. Я стал корить себя за слабость, за это мальчишество, точнее щенячество, за эти глупые мысли. И решил, во что бы то ни стало, исправить положение и извиниться перед Маратом. Не позорить род Лабелей и не унижать род Бежановых. Я знал, что я пес благородных кровей, и предать друга было не в правилах чистокровных лабрадоров.

Я знал дорогу до больницы, где лежал Марат. Я знал каждую ступеньку до его палаты, знал все перекрестки, все корпуса, все подъезды больницы, где он находился. Я бежал как сумасшедший, я мчался туда, в ночь, в непогоду к своему Марату. Я бежал спасти его и себя. Себя от неверных поступков, его – от неверности друга. Бежал долго. Стыд гнал меня, отчаянье и желание повернуть время вспять. Я бежал, а в голове моей, разрывая мозг на куски, истерично и обреченно гремел «Революционный этюд» Шопена, и ничто не могло заставить его замолчать. Я, тяжело дыша, поднялся по лестнице, незаметно пробрался на этаж, где была палата Марата, и направился в сторону его двери.

Наверное, он уже спит, и я, конечно, разбужу его. Но это теперь уже неважно. Ведь друг пришел к нему с покаянием. И я расскажу ему (как смогу расскажу), как я был виноват перед ним, как смел думать, что не люблю его, как мог предать своего Марата. И он поймет меня. Поймет и простит. И возьмет меня за морду и прижмется ко мне небритой щекой. А я залаю тихо от счастья, но он остановит меня. И я положу свою голову ему на грудь и заплачу. Так мы помиримся. И он простит мне всё, даже мою любовь к его жене.

Я миновал медицинский пост, но почему-то на нём не оказалось дежурной медсестры. В больничном коридоре тихо и пусто. Горит лишь ночник у пустого стола дежурной. Марина говорила Алине Павловне, что сёстрам можно спать в ночную смену, но только на посту, то есть на рабочем месте. Но мне нет до этого дела и я, подойдя к палате Марата, приподнявшись на задние лапы, аккуратно толкнул передними дверь и оказался в комнате хозяина.

Моему взору, легко воспроизводившему всё в темноте, предстала отвратительная картина.

– Лариса, что с тобой, что случилось? – звенел у меня в ушах голос Марата.

Рыжеволосая грудастая девица, выползая из-под хозяина, осторожно потянула на себя простыню, дабы прикрыть свою наготу.

– Лариса, да что ты?

– Собака!!!

Марат оглянулся на дверь и увидел меня.

– Бернар? – он соскочил с кровати, и я увидел его во всей красе совершенно голым. – Ты что, очумел? А ну, пошел вон отсюда! – Марат перешел на угрожающий шепот.

Я стоял между входной дверью и кроватью и, скалясь, рычал.

– Пошел вон, вон отсюда – Марат нагнулся, взял с пола тапку и швырнул в меня. Я отскочил в сторону, но не удалился из палаты. Тогда Марат взял вторую и вновь запустил её туда, где я стоял.

В моем мозгу что-то лопнуло, разорвался какой-то огненный шар и плазма – горячая обжигающая масса – поползла по моим венам. В глазах стояла вода и все огни, светящиеся в темноте, обрели форму расплавленных звезд. Из моих глаз текли не слезы, мне казалось – ртуть. И мне стало нестерпимо больно.

Я кинулся прочь из палаты. Оскорбленный, поруганный, униженный, я бежал обратно. Ног я не чувствовал, сердце грохотало, как компрессор. Я бежал, и мысли путались в моей голове. «Зачем я пошёл туда, зачем? Что я ещё надеялся там увидеть? Неужели я не мог подождать утра и приехать с Мариной?». Я корил себя, мне было стыдно и больно. Больнее прежнего.

– Да не переживайте вы так, Марат Раисович, все образуется, – мурлыкала Лариса Давидович, застегивая крошечный медицинский халатик на своей умопомрачительной груди. – Подумаешь, пёс увидел там что-то. Что он понимает-то, пёс ваш? Думаете, жене всё расскажет? – продолжала свою сиропообразную речь медсестра.

– Послушай, Лариса, уйди отсюда, пожалуйста, на хрен, я прошу тебя, – тихо прорычал Бежанов.

– Да вы что, в самом деле, все тут с ума сошли? Собаки, больные… Дурдом!

– Лариса, я и в тебя сейчас тапками запущу.

– Так может быть вам аминазинчику, Марат Раисович, вы, вроде, буйный.

– Пошла во-о-он! Идиотка, – заорал Бежанов и Ларису сдуло словно ветром из палаты. В эту ночь Марат уже не сомкнул глаз. Он выкурил две пачки сигарет, но совесть не унималась. Он понял, что в этой жизни для него все закончилось. Эта ночь стала началом конца.

Домой вернуться я не решился. Озябший, голодный, с разбитыми от тяжелой дороги лапами, я заночевал у дверей своего дома. Марина перестала искать меня лишь под утро. Обнаружила же меня Алина Павловна, она и впустила меня в дом.

После этого случая я болел еще целую неделю. Однако все обошлось. Молодость и здоровье превзошли недуг, и я очень быстро поправился.

Глава 18. ДОКТОР РЕШЕТОВ

– Я готовлю вас к выписке, Марат Раисович. Ваши дела пошли на поправку, вы сильный человек, и организм у вас очень крепкий. Так что настраивайтесь, через денёк-другой поедете домой, к своей очаровательной жене, – доктор Максимов, заведующий отделением, был ещё и лечащим врачом Марата Бежанова.

– Спасибо Вам, доктор, если бы не Вы, я вряд ли был бы здоровым и полноценным человеком, – откликнулся Марат.

– Ну что вы, Марат Раисович. Я лишь наблюдал вас. Оперировал вас Николай Николаевич Решетов, замечательный хирург. Он дежурил в тот день, когда вы поступили. Был ведь выходной, помните?

– Да, да, конечно! Мне бы хотелось отблагодарить его, – Бежанов мучительно вспоминал это имя, но тщетно.

Вся семья Бежановых собиралась встречать Марата из больницы. Я знал, что должен ехать с ними. Знал, но не мог. Я, ставший свидетелем мерзкого поступка хозяина, ЕГО, некогда горячо любимого хозяина, который дважды за это сравнительно небольшое время надругался над своей женой, обесчестил её. Чистую, светлую, добрую, моего ангела – мою Марину. Как я мог забыть это? Как я должен теперь жить с этим? Делить с Маратом кров и хлеб? Как смотреть ему в глаза? Как теперь его любить? Я мучил себя бесконечными вопросами, но ответ был один – надо! Надо терпеть! Надо любить, надо! И я отправился на встречу с Маратом.

Решетов и Бежанов стояли в ординаторской у окна, выходящего на парадный подъезд больницы.

– Я любил Марину всю жизнь, – Решетов повернулся к Марату и твёрдым взглядом посмотрел ему в глаза, – Я специально переехал из-за неё в Москву, хотя в Ташкенте у меня были отличные перспективы: после Медицинского я закончил ординатуру и аспирантуру. Мне предлагали возглавить одну из лучших клиник в Узбекистане. Но я рванул сюда рядовым хирургом в районную поликлинику. Рванул, потому что не мог жить без неё. И я знал о ней, точнее – о вас, всё. Я смотрел все спектакли с её участием десятки раз, я постоянно отправлял ей цветы в уборную, никогда не подписывая их. Я знал обо всех её несчастьях, когда она теряла одного за другим твоих детей, Бежанов. Я знал, в какую церковь она ездит по воскресеньям на литургию, я каждую неделю бывал там, но она не замечала меня. Я был её тенью, а она – твоей. Я жил её жизнью, а она свою жизнь отдала тебе. Изо дня в день, из года в год я мучил себя одним и тем же вопросом: «Почему?». «Почему ты, а не я?». Я очень любил её, но я устал. Я смертельно устал.

Когда тебя привезли в операционную, я готов был убить тебя немедленно. Я готов был сам дать тебе наркоз, чтобы ты не проснулся уже никогда. Я ненавидел тебя, Бежанов, все эти годы. Не мог простить тебе того, что ты так легко и просто, в один миг, забрал мою девушку, отнял у меня самое дорогое – любовь. Почему она выбрала тебя, Бежанов, почему?

– Потому что в этом мире всё решает сила, Решетов, сила и смелость, – вступил в диалог Марат.

– Неужели? Я был гораздо сильнее тебя, гораздо сильнее, когда занёс скальпель над тобой. Почему же я тебя не прикончил, Бежанов?

– Потому что ты трус, Решетов.

– Нет, Бежанов. Ты ошибаешься! Я не мог сделать её несчастной, ведь она любила тебя. Тебя, а не меня. Она бы не вынесла одиночества, ты же знаешь, знаешь, какая она Марина Ахмерова.

Видишь ли, Бежанов, я православный человек, я не могу забрать жизнь человека, я не могу судить человека. Я могу лишь любить и терпеть, покорно принимать то, что даёт мне Господь. И ещё я должен научиться прощать своих врагов. И вот теперь, когда я спас тебе жизнь, теперь мне стало очень легко. Я понял, что боль, которая держала меня все эти годы, эта боль отошла. Она отпустила меня. И вот теперь я счастлив, Бежанов. Понимаешь, счастлив. И я теперь могу радоваться жизни и получать от неё удовольствие. Потому, Бежанов, что мой единственный враг в этой жизни, перестал для меня существовать. Он принял иной облик, принял другую плоть и кровь и стал мне братом. Стал тем, кем должен был стать уже давно. А что касается справедливости, Бежанов, так это всё отдано на откуп Богу. Он всё решит сам, и ты получишь всё, что заслужил. И всё это будет более чем справедливо, Бежанов, более чем.

Решетов закончил свой монолог и повернулся к окну. К крыльцу подъехала серебристая Тойота, из нее вышла Марина с прекрасным букетом цветов, за ней выскочил Бернар, следом вышли родители Марата, и вчетвером направились к входу.

– Ты великодушный человек, Решетов. Спасибо. Спасибо тебе, – Марат путался, смущался, подбирал слова, – Спасибо ещё раз. Будь счастлив.

Бежанов резко развернулся, чтобы уйти, направился к выходу, аккуратно положив конверт с деньгами на стол Решетова.

– Ты не понял, Бежанов, не в деньгах и не в силе счастье. Счастье в том, чтобы любить и быть любимым. Забери свои паршивые деньги, Бежанов. Моя любовь к Марине не имеет цены, а твоя жизнь, возможно, ничего и не стоит. Так что, забери свои деньги, Бежанов. Будь счастлив сам, если сможешь.

Марат лишь на мгновенье задержался в дверях, но, выслушав до конца Решетова, стремительно вышел из ординаторской.

Глава 19. «ЭРА СЧАСТЬЯ»

Вечер того же дня был на редкость душевным; нежным и добрым. Марата и впрямь очень любили в этом доме. Алина Павловна накрывала на стол (прислугу отпустили на выходные), Раис Тимурович помогал жене.

Марат с Мариной целовались в гостиной. Я сидел неподалеку от «Блютнера» и тихо поскуливал.

– Бернар! Дружочек, ты о чем? – оторвалась от своего занятия Марина.

– Не отвлекайся! – Марат продолжал целовать жену.

– Бернар! Что с тобой? – вырываясь из оков мужа, говорила хозяйка.

– Не отвлекайся, я сказал! – командовал хозяин.

– Подожди, Марат! Его что-то тревожит, он волнуется.

– Ну что его может волновать? Что происходит?

– Давай отложим всё это, любимый.

Марат повернулся в мою сторону, и с сожалением, но без злобы, сказал:

– Сволочь, ты, Бернар! Я ведь соскучился! – и покорно отошёл от Марины.

«Знала бы ты, моя дорогая Марина, как ты в нём ошибаешься, знала бы ты, как он жесток и непорядочен, знала бы ты, как он неблагороден и несправедлив, если бы ты это знала, ты бы не любила его» – думал я.

За ужином Раис Тимурович, основательно захмелев, сказал, что всем страданиям в этом доме настал конец и теперь начинается эра счастья в доме Бежановых. Главное, что надо усвоить – уметь играть по правилам, а лучше не играть вовсе. Хотя бы в чужие игры.

– Отец! Я никогда ни с кем не играю в чьи-либо игры! – возмутился Марат.

– Нет, сын, ты знал, что интересы твои пересеклись с номенклатурой КПРФ, и надо было быть полным ослом, чтобы перейти им дорогу.

– Вам! Вам дорогу, Раис Тимурович. Вы ведь тоже коммунист! – спокойным, но уверенным голосом произнесла Марина. – Лица, заинтересованные в денежных ресурсах партии, не останавливаются ни перед чем, не правда ли? И тогда отцы начинают стрелять в своих сыновей?

Бежанов старший вмиг протрезвел. Все уставились на Марину.

Та улыбнулась, глотнула вина, поставила бокал на стол и со словами: «Я пошутила!» пошла к роялю.

– Мариночка, детка, сыграй нам что-нибудь! – первой нарушила исступлённое молчание Алина Павловна.

– Да, детка, сыграй! – вышел из оцепенения Раис Тимурович.

Марина подошла к инструменту, откинула крышку рояля, аккуратно присела на край стула и сказала:

– Сегодня только Шопен!

Гостиная наполнилась сладкой негой. Это было то самое счастье, которое давно не заходило в наш дом. Марина, казалось, слилась с «Блютнером» в единое целое. Она просила любви, и он отвечал ей. Она отдавала душу, и он принимал её без остатка. Она растворялась в нём, исчезала и прозрачным облаком парила над струнами рояля, соединяясь с тем, что называется восхитительным словом – музыка.

Глава 20. РЕШЕНИЕ

Теперь я уже кое-что понимал. Я уже мог разбираться, как мне казалось, в музыке, в людях, в отношениях. Понял разницу между людьми и животными, и это тяготило меня. У людей всё продается и покупается – жизнь, любовь, дружба. Человек может быть жесток и несправедлив, в то время как животные напрасно никого и никогда не обидят, не причинят зла. Человек может быть нечестен, что нельзя сказать о нас. И мне теперь казалось, что поступки людей, совершаемые в экстремальных ситуациях, чем-то напоминают поступки животных. Но это лишь тогда, когда речь идет о честном поединке, настоящей борьбе. Все остальное, что мог позволить себе человек, измерялось корыстью, властолюбием, цинизмом и тщеславием.

Я научился многому за это время. Я пережил целую гамму чувств – любовь, поражение; радость, ревность; преданность и предательство. Это был теперь мой опыт, мой багаж, моя жизнь среди людей. Я мог теперь точно определить, что значит счастье, что значит – потеря его, или его отсутствие.

В этот вечер, лежа у ног Марины, слушая восхитительную музыку – волшебные, трогательные шопеновские вальсы, я понял, что не могу больше любить хозяина (я давно его разлюбил), понял, что не могу любить Марину – как она слепа, неужели она не видит, кто такой Марат Бежанов. Он недостоин её любви. Как она может не понимать этого?

Обида и ревность сжигали меня изнутри. Сердце плавилось от боли. Я страдал. В этот вечер я принял решение навсегда оставить этот дом, уйти от людей. И я стал ждать подходящего случая.

Глава 21. СМЫСЛ ЖИЗНИ

В конце весны мы переехали в наш загородный дом. Марат был здоров, спокоен, деловит. Марина, напротив, была раздражительна, суетлива, нервозна. Я думаю, что она заметила перемены во мне, так как была со мной очень приветлива, внимательна и часто повторяла по поводу и без повода: «Прости меня, дружок! Ты прав! Прости!»