История ошибок

Еще минуту… я собираюсь с силами… сейчас я отторгну все, что есть во мне вовне и стану совсем пустым, никчемным… я собираюсь с силами… я вдыхаю и выдыхаю… я готовлюсь. И вот он отказ! Я распадаюсь у них на глазах. Я буквально исчезаю. Таю. Их лица меняются. Такого они не ожидали. А я, наверное, только этого и ждал. Удобного момента, минуты высшей расплаты, высшей степени неповиновения. Вот она разрушительная сила отказа, великая сила отрицания, абсолютная отрицательность. И ничего нет. Нет ничего. Уже ни меня, ни их.

Вот и все.

8

Мякишев открыл книгу Ницше и прочитал, что «Бог умер». Слова эти, несмотря на свою туманность, прозвучали в голове Мякишева оглушительным звоном последней истины, окончательным приговором, и Мякишеву все стало ясно. Он остановился и увидел что все вокруг только смерть, и нет в ней никакого смысла. И Мякишев не видел никакого выхода. Это горестное осознание как будто лишило его воздуха. Он замкнулся в себе и оказался погребенным в своем сознании, которое отныне никак не сообщалось с внешним миром. Мякишев вдруг ощутил себя отрезанным от живительного истока, не было сил вновь искать его. Но судьба послала Мякишеву Увещевателя, который пролил свет на его окутанное мраком сознание. Картина стала чуть яснее, и Мякишев смог выбраться из пучины отчаяния. Увещеватель объяснил ему, что мир состоит из различных уровней, которые простираются от умного космоса до недоумочной действительности. Сверху располагается непостижимое Единое. Ниже – чистое бытие, содержащее в себе прообразы всех вещей мира. Космос иерархичен. В самом низу находится чистая материя, косная, бесплодная, оторванная от высших начал.

– И вот в этой самой материи ты и погряз, – сказал Мякишеву Увещеватель.

Мякишева отпустило. На душе стало светлее. Появился хоть какой-то ориентир. Дышать стало легче. Показался свет. Наметилась цель.

– Однако, – продолжал Увещеватель – реальность, в которой ты существуешь, все дальше уходит от Высшего Принципа. Вещи утратили связь со своими Идеями и превратились в фантомы. Подлинный мир завален лже-миром, выходы его замурованы, а души охвачены адскими желаниями безудержного обладания. Поэтому ты находишься в центре ада. Кругом только обломки, и надежды на спасение нет.

С этими словами Увещеватель покинул Мякишева, и тот долго пытался понять, не померещилось ли ему все это. В смятении Мякишев захотел встретиться со своим знакомым-кастанедовцем. Он поведал ему все, что открыл Увещеватель. Знакомый отнесся к этим откровениям более чем скептически. В противовес он начал излагать Мякишеву свою точку зрения, к которой он пришел путем усидчивых размышлений у себя в комнате.

– Я вот как понимаю, – шмыгнув носом, сказал знакомый. – Весь космос только бесконечный и сложный организм. Космический разум следует понимать, как своеобразную форму движения материи, проявляющую себя в коллективном мышлении всех организованных структур вселенной, конечная цель которого предположительно заключается в поддержании общего миропорядка, стабильности законов существования и развития материи.

– От твоих слов смердит материей, – заметил Мякишев.

– А чем моя материя хуже твоего Единого? – возразил знакомый.

– Ну, как-то приятней быть приближенным к Единому, чем прозябать в Материи.

– Мне и здесь неплохо.

На этом они разошлись.

Мякишев обернулся, глядя в спину уходящему кастанедовцу. В этот момент какой-то псих подбежал к нему и начал избивать дубиной. Мякишев, цепенея, смотрел, как под ударами биты ломаются кости в теле воина. «Где же твоя сила, когда она так нужна?» – тоскливо прошептал Мякишев. Но знакомый не ответил ему. Он был не в состоянии ответить. Его голова превратилась в окровавленный арбуз. Руки и ноги смешно расположились вдоль тела, напоминая плюшевую игрушку, застывшую в нелепой позе. Психопат куда-то убежал. Мякишев подошел к телу, которое еще минуту назад было его знакомым.

– Вот тебе и материя, – не то вздохнул, не то выругался Мякишев.

– Как голова?

Этот вопрос Мякишев первым делом задал Е., навестив его в больнице. В последний раз он видел Е. истекающим кровью в парке, где какой-то мужик с дубиной проломил ему череп, едва закончился их непрекращающийся спор о статусе реальности.

– Да, пойдет.

Е. всегда любил казаться круче, чем есть на самом деле. Вот и сейчас он всеми силами пытался продемонстрировать свое презрение к физической боли, несмотря на то, что его голова раскалывалась, как грецкий орех.

– Удар по башке породил в ней какие-нибудь новые мысли?

– Да, закралась мне тут в голову одна мыслишка. Видимо, аккурат через отверстие, которое проделал тот верзила. Кстати, ты хоть отомстил этому уроду за меня?

– Нет, конечно. Я просто пошел домой и пил свой сладкий чай.

– Свинья.

– А то.

– Ну так вот, мысль такая.

– Да, да…

На самом деле Мякишев ни слова не понял из того, что сказал ему Е. Мякишев был напрочь лишен абстрактного мышления и всегда недоумевал, когда кто-нибудь с уверенным видом употреблял, например, слово «Dasein» или «фанерон», будто бы сам видел и трогал то, о чем говорил. В такие минуты Мякишев так думал про себя: «Вот хлеб. Я понимаю, что это такое. Но я не понимаю, что такое монада! Так же, как я не понимаю, что такое уицраор». И в чем-то он был прав. Хотя, конечно, утрировал свой позитивистский пафос, когда утверждал, что не надо спорить об абстрактных вещах, а надо просто есть рис.

Если читателю интересно, о чем говорил Е., он может обратиться к нему за разъяснениями по следующему номеру: 87782765211. Хотя я не уверен, что Е. изъявит большое желание говорить с вами. Так как я и сам до конца не понимаю, что разумеет Е., с жаром артикулируя какие-то вещи, я ограничусь тем, что просто приведу отрывок из его речи безо всяких пояснений и комментариев.

Итак, Е. лежа на больничной койке с проломленной головой, говорил примерно следующее (я ручаюсь за точность цитаты, ибо по верному замечанию Павла Петровича обладаю феноменальной памятью):

– Под функциональным пространством понимается собственное пространство конкретных, конечных материальных вещей, явлений и процессов, образующееся в результате последовательной смены их состояний. Функциональное пространство существует с момента возникновения и до исчезновения материальных объектов, процессов как таковых в связи с воплощением их материального содержания в последующие объекты, процессы. Каждый объект – процесс. Пространство и время связано со становлением, поскольку материальные вещи и их состояния при своем возникновении образуют свое собственное пространство и время.

Мякишев отказывался находить в этих рассуждениях здравый смысл, приверженцем коего являлся с младых ногтей. Он счел все, что с таким жаром говорил ему Е. маловразумительным бредом, хитрым плетением каких-то малопонятных словес. Сам он предпочитал более внятные вещи – например, ранние работы Декарта или «Опыты» Монтеня. Вот чтоб как читаешь – так и понимаешь, сразу схватываешь, потому что все ясно, все – черным по белому. В этом он честно признался Е., чем явно огорчил его.

Мякишев, чтобы хоть как-то смягчить свою резкость, принялся оправдываться:

– Просто, когда занимаешься такими неопределёнными вещами, ты просто начинаешь продуцировать неисчислимое количество всевозможных интерпретаций – одна ни хуже, ни лучше другой. И в этом потоке теряется всякий смысл. «Перепроизводство» – как сказал бы Бодрийяр. Или «пииирриибор» – как сказал бы Славик.

Е. только махал рукой, мол, ясно, ничего не понял, ну и отвали. Тем не менее, Е. не отступался и пытался объяснить Мякишеву что-то еще. Что-то очень гениально-простое и увлекательно-сложное, что-то о пространстве в рамках концептуальной системы топологии, о составляющих его элементах, о том, как это все соотносится и как это работает.

Но из всего этого Мякишев понял только, что Бытие состоит из треугольников. А так как у него было художественно-символическое сознание, принимавшее форму свободного ассоциативного потока, он к этому своему выводу добавил вот еще что: «Чистая Линия, которая не есть скопление точек, всегда параллельна флуктуации, испускаемой Богом, который впервые поцеловал фракталы, затем ставшие голографическими, поэтому холизм должен умереть. Должно остаться только пространство. Функциональное пространство. Универсальный интерфейс».

9

Крот рыл носом землю. В этом рытье он находил для себя особый смак, ведь он рыл именно носом, а не лапами, как это обыкновенно делают остальные кроты. Помимо смака крот видел в рытье особый смысл, нисколько не лукавя, он с чистым сердцем мог бы сказать, что это рытье составляет смысл его жизни. Что такое жизнь крота? В основном это томительное прозябание во тьме и полное отсутствие света. Другими словами, кроту не понятно, что значит смысл выражения «луч света в темном царстве» или «лучик надежды». Крот – стоик. Он без малейшего колебания принимает свое безрадостное существование и нисколько не сожалеет о том, что он начисто лишен зрения, что он не способен вкусить всю прелесть картины мира…

– По-вашему, это смешно? – с суровым видом спросила Курицына. – Писать про крота, используя при этом философские концепции, не более чем никудышная аллегория, которая свидетельствует не об оригинальности таланта автора, а о его полном отсутствии.

– Но ведь такого прежде не было… – начал оправдываться Синицын, – тематика подземных существ не до конца раскрыта в отечественной литературе, если не сказать, что вообще не раскрыта. Крот относится к породе хтонических существ, первосуществ, с этой точки зрения, его архетипический потенциал не выявлен до конца.

– Хватит заговаривать мне зубы! – резко прервала его Курицына. – Писание о кротах никому не будет интересно. Более того, я начинаю серьезно подозревать в Вас начатки психического расстройства. Советую Вам пересмотреть ваши художественные ориентации и начать писать что-то более понятное рядовому читателю.

– Я не потерплю, – с сильным волнением в голосе произнес Синицын, – чтобы мое творчество низводили до уровня продукта массового культурного потребления, лучше пристрелите меня.

Не успел он договорить свою фразу, как Курицина незамедлительно вытащила пистолет из верхней полки и всадила 2 пули в тщедушное тело Синицына.

Этот странный мыслеобраз буквально в мгновение пронесся в голове Мякишева.

– Странно, к чему бы это? – подумал он и, не найдя достаточно вразумительного ответа, отправился на работу.

На работе его ждала плохая новость. У него появился новый напарник, который меньше всего подходил Мякишеву по гороскопу. Это был узколобый оптимист, видевший в каждом акте бытия некий подарок свыше, за который следует благодарить судьбу. Его звали Тик. Тик сразу не понравился Мякишеву, потому что внешне походил на Шопенгауэра. Что за издевательское несоответствие? Тик предложил Мякишеву вместе пообедать. Мякишев согласился. Никогда он еще не слышал за обедом таких глупых рассуждений. Тик считал, что мы живем в лучшем из миров, что человек есть высшая форма жизни. Мякишев напомнил Тику о сотнях тысяч инвалидов, которые вряд ли согласятся с утверждением Тика, что жизнь хорошая штука. Тогда Тик молча отсоединил от своего тела руки и с улыбкой возразил: «Я лучше Вас понимаю, о чем говорю». После этого Мякишеву еще меньше стал нравиться этот выскочка без рук. Но ничего не поделаешь, завтра они вместе должны совершить то, что спасет множество людей, которые даже не узнают об этом. Об этом не узнают даже авторы этого романа, хотя и они оказались в числе спасенных. Мы хотим выразить огромную благодарность Мякишеву. Не всегда о твоей судьбе заботятся даже близкие люди, а тут персонаж романа взял и выручил неизвестных писателей. Конечно, он еще не знал, какой сюрприз мы приготовили ему в финале этого произведения. Может, узнав об этом, он передумал бы спасать наши жизни, да еще и топором бы нас зарубал. Но оставим эти догадки, дело все равно уже сделано. Так вот, совместные действия Мякишева и Тика настолько их сблизили, что они стали лучшими друзьями. Это очень удивило Мякишева, в таком возрасте уже не заводят лучших друзей, да и Тик казался ему чудовищным придурком. Как бы то ни было, но Дмитрий Сергеевич Лихачев ошибся, когда сказал, что настоящую дружбу можно обрести только в юности. Ан нет. Мякишев и Тик, будучи такими разными, прекрасно дополняли друг друга. К несчастью, Мякишеву было не суждено сполна насладиться этим союзом двух человеческих душ. Как-то он решил заглянуть к Тику, а то что-то давно ни слуху, ни духу от него не было. Он нашел друга в ужасном состоянии. Заплаканное лицо, порванная грязная рубашка, слипшиеся отросшие до плеч волосы, пьяные безумные глаза. Мякишев с трудом узнал в этом упыре прежнего Тика. На столе стояла недопитая бутылка водки, валялась какая-то закуска. Тик предложил другу присесть и налил водки.

– Что с тобой произошло, свинья? – озабоченно спросил Мякишев, осушив стакан водки.

– Я пропал. Это все она… Я ее люблю, а она… – сбивчиво стал объяснять Тик.

– Подожди, ты это из-за женщины?

– Не просто из-за женщины, а из-за ЖЕНЩИНЫ!

– Объясни толком!

– Дружище, да просто я дико втюрился. Только не думал, что меня постигнет когда-то безответная любовь. Меня всегда любили женщины. Но здесь я оказался бессилен.

– Кто она такая? Расскажи о ней немного.

– Ее зовут Сапфо. У нее свое модельное агентство на каком-то живописном острове. И все свое свободное время она посвящает сочинению стихов. Поэзия – ее страсть. Я читал опусы, они идеальны. Она самая утонченная, изящная, изысканная женщина, которую я когда-либо встречал. Это Артемида во плоти. А я, увы, оказался ее Актеоном, которого она сразила своим презрением.

– Какого же мужика она предпочла тебе?

– Да ей мужик вообще не нужен! Она лесбиянка!

– С чего ты взял? То, что пара литературоведов заявила об этом, еще ничего не значит.

– Да при чем тут литературоведы? Я лично убедился в этом, побывал, так сказать у беды и убедился. Я как-то зашел к ней и застукал ее с любовницей. Какая-то девушка с волосами цвета льна под музыку Дебюсси ласкала обнаженную грудь Сапфо, а та, в блаженном экстазе читала вслух свой чудный эпиталамий. Они даже не обратили на меня внимания. Отчаяние захлестнуло меня. Я выбежал на улицу и побрел домой сквозь плотную пелену дождя.

– Что же ты намереваешься делать?

– А что можно сделать в моей ситуации?

– Можно попробовать влюбиться в другую, сходить в стрип-клуб, поступить в магистратуру ради стипешки, стать монахом, пойти на кулинарные курсы, да много чего!

– Нет, это всего лишь презренные суррогаты. Я ничем не смогу заполнить ту дыру, которую во мне проделала Сапфо. Жизнь уже никогда не будет приносить радости. Я все обдумал. Завтра я отправляюсь на Сицилию. Я взойду на Этну и брошусь в кратер вулкана. Мне кажется, это более чем достойный конец. В этом мире от меня ничего не останется, даже праха.

– Ты обезумел! Ты же совершишь смертный грех, побойся бога! И вообще ты ведешь себя, как герой какого-то сентиментального романа!

– Знаешь, а я всегда чувствовал себя персонажем художественного произведения. Я кем-то придуман. И этот «кто-то» уже все за меня решил. Я понимаю, что моему характеру не свойственна такая эксцентричная выходка, но я не владею собой. Так что завтра я отправляюсь на Сицилию, и давай больше не будем об этом. У меня есть просьба, с которой я могу обратиться только к тебе. С юных лет я переплавлял свою жизнь в художественную форму. Короче, я писал роман. А так как я решил, что в мире ничего не должно остаться от меня, роман нужно уничтожить. Сам я этого сделать не могу. Это все равно, что предать смерти собственное дитя. Я очень прошу тебя взять на себя эту нелегкую ношу и избавиться от книги.

Тик достал из стола жирную книгу и подал ее Мякишеву.

– Уготовил мне судьбу Макса Брода, михрютка ты этакий? – усмехнулся Мякишев, пытаясь приободрить товарища.

Тик только хмыкнул и допил водку прямо из бутылки. Больше Мякишев не видел Тика. Вернувшись домой, Мякишев разжег камин и устроился в кресле-качалке. Он долго смотрел на язычки пламени, попивая глинтвейн и вспоминая что-то из Гераклита. Наконец он решился открыть книгу Тика и начал читать первую страницу:

«В какой-то момент своей жизни Кшиштоф осознал, что он переродился в своем потомке, чья родословная восходила к древней династии японских императоров. Он открыл глаза, лежа на циновке, и радовался тому, что, наконец, вспомнил свою истинную природу и цель своего перерождения. Он хотел узнать, не напрасно ли он положил начало своему роду, оправдано ли то, что после его смерти миллионы жизней появились на свет и занимали место под солнцем.

Он встал, оправил свое кимоно, приладил к бедру нихонто и обратился к своей сестре в этой жизни с такими словами:

– О, моя дорогая сестра, Фугэн Босацу открыл мне этим утром, что я на самом деле не твой брат, но твой далекий предок, столь далекий, что если бы я вздумал выговорить все количество приставок «пра», подобающих к слову «дедушка», за это время даже поэт стиля цукинами утомился бы слушать меня.

– Okaerinasai, великий предок, – склонилась в поклоне Фумико, – чем я могу служить тебе?

– Отведи меня в архив нашей семьи, – ответил Кшиштоф.

– Следуй за мной.

Кшиштоф листал огромные свитки, в которых была запечатлена история жизни его потомков.

– Это Токугава Иэясу, – почтительно отвечала Фумико, когда Кшиштоф спрашивал ее, интересуясь отдельными представителями своего великого рода, – он был великим полководцем, завоевал много стран, покорил множество селений, весть о его славе неслась во все стороны света, враги боялись и уважали его. Всю жизнь у него была только одна мечта – научиться кататься на коньках. Для этого он специально поехал в Солт-лейк-сити к лучшим мастерам фигурного катания. На 80 году жизни, когда он был близок к тому, чтобы в совершенстве овладеть этим искусством, произошла трагедия – во время очередной ежедневной тренировки он случайно вспорол себе живот лезвием конька. Говорят, что когда персонал стадиона обнаружил его, он счастливо улыбался, держа в руках свои кишки.

– Хм, – хмурился Кшиштоф, – а это кто? – спрашивал он, указывая на фамилию в середине свитка.

– Это Минамото Ёсицунэ, – терпеливо отвечала Фумико, – он был великим воином, в стране не было тех, кто мог бы сравниться с ним в искусстве кэндо. Так же он был известным гурманом и славился своей страстной приверженностью к экзотической кухне.

– Какая у него была мечта?

– Он мечтал съесть редкий вид морского ежа Echinothurioida.

– Он осуществил свою мечту?

– Да, но он отравился и умер вскоре после окончания трапезы.

– Хм… – А это кто?

Кшиштоф провел в архиве несколько дней. Он уделял мало времени сну и пище. Его сильно волновала судьба потомков. И судя по тому, о чем свидетельствовали летописи, его надежды не оправдывались. Смысл существования даже лучших из его рода сводился к каким-то нелепым вещам. Не было ни одного, о котором Кшиштоф с чистым сердцем мог бы сказать: «Он не зря жил на этой земле». В конце концов, Кшиштоф пришел к суровому выводу, что лучше бы было вовсе не давать жизнь своему сыну и пресечь разросшуюся за века генеалогию в самом начале. И как бы он ни старался проявить некую лояльность по отношению к родной крови, его честное сердце неустанно твердило о тщете жизни.

«А чем я лучше своих потомков?» – спросил себя Кшиштоф. – В конечном счете, это я несу всю ответственность за их бесцельно прожитые годы и бесполезные жизни».

Кшиштоф достал свой вакидзаси и совершил сэппуку. Он лежал на полу, и кровь медленно вытекала из его живота, постепенно образуя ровные ряды красных букв, которые вскоре сложились в загадочный текст:

«На следующее утро Сигизмунд проснулся и понял, что он Павел Флоренский. Это понимание не сильно удивило его. Гораздо больше его занимал тот факт, что ему необходимо отыскать человека по имени Александр Мень. У Сигизмунда было к нему какое-то важное дело, то ли некое сообщение, которое следовало незамедлительно передать, то ли наоборот – Сигизмунд должен был что-то услышать от Александра Меня. В любом случае Сигизмунд, будучи Флоренским, отправился на его поиски.

Волею судьбы он оказался в каких-то трущобах, где ползали и изнывали опустившиеся люди, придавленные гнетом нищеты и наркотической транквилизации. Флоренский пытался с ними заговорить, но тщетно. Они отвечали невнятно и невпопад, и он ничего не сумел от них добиться. Мимо пассивно лежащих наркоманов он проходил равнодушно, не тревожа их токсический покой. Тех же, кто лез к нему, обхватывая его ноги грязными цепкими руками, он нещадно пинал носком сапога прямо в челюсть, вырубая наглецов на раз.

В голове его звучал мотив песни «Где ты?», которую исполняла группа «Пилот». В момент проговаривания про себя очередной строчки, в которой давалось описание нового места, Флоренский пространственно локализовывался в месте, очень напоминавшем описанное. Когда последний куплет закончился, Флоренский зашел в старую коммуналку и среди бесчисленных лабиринтов перемежающихся комнатенок обнаружил груду валявшегося на полу тряпья, которое тихо стонало и периодически икало. Это и был Александр Мень. Флоренский резко встряхнул его, чтобы привести в чувство. Мень поднял свои мутные пьяные глазки, пытаясь сфокусироваться на лице Флоренского.

– Лавра, ларва, маска…ииик… – проглассолировал он, одновременно стараясь подняться.

– Тебе есть, что сказать мне? – спросил Флоренский, вглядываясь серьезными глазами в пьяное рыло Меня.

– Канееееш, старик, каааанешно, есть, – пропел Мень своим фальшивым тенором.

«Господи, ну что за тварь? И почему ты только создал его?» – подумал Флоренский, морща лоб, а вслух сказал:

– Ну так говори!

Мень замолчал, будто собираясь с мыслями, потом выражение его лица приняло осмысленный вид, и он менторским тоном, воздевая палец к небу, деловито сказал:

– Конец тебе.

– Почему?

– Потому что ты никакой не Павел Флоренский.

– А ты не Александр Мень?

– Я – Александр Мень. Но ты не Павел Флоренский.

– Кто же тогда я?

Мень пожал плечами:

– Бог его знает.

– А что это меняет?

– Что? Что ты не Павел Флоренский?

– Да.

– Ну что тебе не положено знать те истины, которыми я располагаю.

– Тогда какого черта я тебя искал?

– Спроси себя сам, только ты знаешь ответ на этот вопрос.

– Слушай, старик, завязывай.

– А то что?

– А то, что иначе я отмудохаю тебя так, что ты костей не соберешь.

Мень поежился. Оценил беглым взглядом размер кентусов псевдо-Флоренского. Немного подумал и сказал:

– Ну, так уж и быть. Я скажу тебе, кто ты.

Сигизмунд приготовился слушать, но в тот момент, когда Мень открыл рот, чтобы отвечать, раздался страшный звук, и откуда-то сверху спустилась гигантская рука, схватила Меня и утащила в небесные дали. Взамен с неба упала грамота. Сигизмунд развернул ее и прочитал:

«Изобару удосужилось лицезреть Страшный Суд. Все было куда как хуже, чем на картинах Буонарроти и Босха. Толпы нагих людей, не имевших отныне возможности скрыть свое уродство, тряслись в страхе божьем, ибо сам Бог присутствовал здесь же. Хуже всего пришлось бедным женщинам. Невидимая сила поставила их на колени и склонила в земном поклоне. Так они и стояли, униженные, и только тихо поскуливали время от времени.

Глас Господа прорезал небеса и землю и то, что между ними, и не было никого, кто бы ни услышал Его. А сказал он примерно следующее:

– Знайте же, что все религии лгут. Я никакой не благодетельный боженька, и уж тем более Я не справедлив. Знайте, презренные, что Я шовинист, и что более всего мне ненавистна женская природа. Просто я был благосклонен к Адаму и потому специально сотворил Еву ему на голову, чтобы он на собственной шкуре ощутил, какое это страшное наказание – женщина! А наказал Я Адама для того, чтобы он, наконец, стал чуть более благодарным и начал больше ценить общение со Мной. Вы не представляете, как сладостна Мне эта минута, когда все женщины мира от первой до последней пойдут прямиком в Ад, и там будут вечно страдать за свой гонор и мерзкий характер. И чтобы усилить их наказание я специально допущу в Рай даже самых грешных мужчин, чтобы эти дуры, наконец, осознали, где их место, и не вякали.

Мужчины ликовали. Особенно упивались происходящим те, кто еще в земной жизни заводил речь об онтологической несостоятельности женщин. Таких было много. И что удивительно – контингент собрался разношерстный. Были тут и Ницше со своей плеткой, и Шопенгауэр с партитурой Россини, стояло и просто откровенное быдло, которое всю жизнь использовало женщин только как станок любви. Но особенно выделялся один толстый поц с жидкой бороденкой, который скрестив руки на груди, самодовольно взирал на это шовинистическое бесчинство.