скачать книгу бесплатно
К тому же я знаю, что всё равно не смогу сбежать от судьбы, от собственного предназначения. Чувство вины выжжет на мне клеймо. Мой долг – закончить историю, иначе всё моё существование обессмысливается и я не более чем злокачественная опухоль на теле Вселенной. Вот почему я отправилась на поиски своего деда, в надежде, что он даст мне ключи от цветущего сада непокорной души Софии (или всё-таки Виктории?) Васильковой.
Папа знал адрес моего дедушки, но, увы, не смог с ним связаться – они уже много лет не общались. Говорят, Аким Антонович Васильков был настоящим затворником. Он жил в хрущёвке на Большой Черкизовской в квартире под номером 13. Наверное, нужно набраться смелости, чтобы на такое решиться. Я позвонила, но никто не отозвался. Несколько раз постучала, но меня никто не услышал. Иногда мне кажется, что я пытаюсь охотиться на призраков.
– Вы к Акиму Антонычу? – поинтересовалась любопытная соседка, которая выскочила на лестничную площадку тотчас же, как увидела в глазок незнакомое лицо. Женщина в выцветшем халате и серых тапочках окинула меня оценивающим взглядом и сжала губы.
– Да… Не подскажете, он в это время обычно дома?
Она насмешливо покачала головой. Её и без того маленькие глаза превратились в щёлочки.
– Он-то? – женщина махнула рукой, словно её нелюдимый сосед был совершенно безнадёжен. – Аким-то наш Антоныч вообще по несколько месяцев из дома не выходит. Иной раз думаешь, вдруг помер, звонишь ему в дверь, а он и не открывает.
Сильный спазм в желудке напомнил о моей беззащитности перед лицом строгой судьбы. Что, если соседка права и я никогда его не увижу? Что, если его бездыханное тело лежит там, за дверью тринадцатой квартиры, на каком-нибудь грязном диване, и никто даже не догадывается о смерти несчастного старика? Люди слишком равнодушны, чтобы обращать внимание на подобные вещи.
– А вы ему кем приходитесь? – хитро сверкнула глазками неугомонная соседка.
– Я его внучка, – буркнула ей в ответ, не находя в себе сил оставаться вежливой и доброжелательной. Моя незваная собеседница даже присвистнула от удивления: хороша внучка, ни разу не навестила деда, когда он так нуждался в заботе и внимании. Наверное, уже готовилась рассказать обо мне другим таким же сплетницам.
– Да уж… Хм… Как всё это странно! – соседка ещё раз оглядела меня с ног до головы и наконец захлопнула дверь. Я решила подождать на площадке: вдруг дедушка всё-таки выйдет или вернётся, если куда-то уходил?
В голове крутились строки из старой песни, которую услышала моя мама, когда впервые увидела «Стихию» на улице. Я не знала мотив, но мне захотелось попробовать спеть вслух:
Падают звёзды без крика,
В огромной Вселенной так тихо,
И кто-то бесславно сгинет,
Увязнув в своей…
Я не успела закончить, потому что замок щёлкнул – кто-то по ту сторону квартиры № 13 открывал дверь.
– Дедушка! – невольно воскликнула я. Боялась, что он передумает и всё-таки не откроет. Человек за дверью замер.
– Пусти меня, пожалуйста, я хочу поговорить! – поспешно заговорила я. Знала, что он меня слышит. Но захочет ли впускать в чертоги своей памяти? Такое внезапное вторжение могло причинить ему боль.
– Я ждал… – отозвался хриплый старческий голос. – Я знал, что ты придёшь.
Аким Васильков выглядел намного старше своего возраста. Несчастья, бесконечная, непреодолимая боль, чувство горькой вины и ненависть к себе избороздили смуглое лицо морщинами и вплели серебряные нити в его длинные волосы. Наверное, они побелели от слёз тоскующего ангела-хранителя, не сумевшего помочь своему подопечному. Дедушка долго разглядывал меня, пока я стояла на пороге, не решаясь войти. Может, заметил сходство со своей дочерью или всё-таки до сих пор принимал меня за иллюзию?
Он накинул на плечи серую рубаху, всю в пятнах, с оборванными пуговицами. На груди отчётливо виднелся шрам, по форме напоминающий зигзаг. Под печальными тёмно-зелёными глазами появились жуткие мешки: наверное, их обладатель давным-давно забыл, что такое сон. Я сразу поняла: передо мной – несчастный человек, погрязший в плену вредных привычек. Васильков достал из кармана джинсовых брюк толстую сигару, поднёс ко рту и жадно закурил, выпуская дым через нос. И только после этого опомнился, хлопнул себя по лбу и сделал приглашающий жест.
– Прости… Простите, – неожиданно перешёл на вы: вспомнил, что мы незнакомы. – Признаться честно, я было принял вас… – он вздохнул, собрал со стола бутылки из-под пива и бросил в мусорный пакет. – Впрочем, это совсем не важно… Вы уж меня извините, в последнее время я сам не свой. Постоянно путаю, где прошлое, а где настоящее. – Аким Антонович взгромоздился на высокий обшарпанный табурет и закинул одну ногу на другую. Сигара, зажатая пожелтевшими пальцами, смиренно гасла, а человек, подперев голову рукой, наблюдал за тем, как униженно падал на застиранные джинсы пепел – такой же горький, как и вся его жизнь. Я облокотилась на стол, но тут же заметила на нём толстый слой пыли и жирные пятна. Пришлось вежливо откашляться и отодвинуться, скрестив руки на груди, чтобы ни к чему больше не прикасаться. Васильков взглянул на ржавый чайник, угрюмо стоявший на плите, и всё таким же усталым и виноватым тоном проговорил:
– Не помню, остался ли у меня чай… Давно не пил ничего, кроме алкоголя. – он задумчиво почесал кончик носа. – А вы пьёте виски?
В его печальных припухших глазах блеснуло что-то вроде надежды. Я отрицательно покачала головой, заметив, как он сразу сник и покраснел. Правда, это был скорее болезненный румянец, а не признак смущения.
– Мне ничего не нужно. Я пришла сюда, потому что пишу книгу о своей матери, – наконец объяснила я, пряча руки в широких карманах юбки. – Меня зовут София, я тёзка вашей…
– Моей погибшей малютки, – прервал меня Васильков. Он сильно сгорбился, втянув голову в плечи. Грязные, давно не мытые волосы спутались – на затылке висел седой клок, похожий на паутину. – Я никогда не смогу себе простить… Зачем я позволил ей это сделать? – он стиснул зубы.
– Почему же… всё так?
Я никак не могла справиться с комом, подступившим к горлу. Дедушка долго и пристально смотрел на меня, прежде чем ответить:
– Виктория – победа, а София – мудрость. Поэтому моя девочка выжила… Она победила судьбу! – Васильков застонал. Я увидела на этом измученном лице печать неотвратимой смерти. Есть в нашей жизни нечто такое, на что мы никоим образом не можем повлиять. Сражаться с фатумом – не в нашей власти.
– А потом мы просто взяли и превратили победу в мудрость. Понимаете? Это мы виноваты в том, что случилось с нашей дочерью, – он смотрел уже не на меня, а будто бы сквозь, как если бы я стала призраком. И мне казалось, Аким Антонович может видеть что-то неподвластное взгляду человека, обречённого на долгую жизнь. – София – мудрость, а знания преумножают скорбь. Вы это понимаете?
Да, я, разумеется, его понимала, но, по-моему, от перестановки слагаемых сумма не меняется. Скорбь тоже преумножает знания. Иной раз на долю совершенно беззащитного ребёнка выпадает столько страданий, что ему приходится рано повзрослеть.
Аким Васильков почти не помнил своих родителей. Они, как Ромео и Джульетта, не смогли жить друг без друга и умерли в один день. Мать – оперная певица, которую пригласили на съёмки за границу. Отец – скромный писатель, к тому времени уже опубликовавший сборник сказок для детей. Они встретились случайно – в библиотеке на его творческом вечере. Влюблённая в книги Ольга ничего об этом не знала. Она лишь хотела перечитать «Маленького принца». Переступила порог, скинула с шеи вязаный шарф, бросила торопливое «здравствуйте» и замерла, очарованная мелодичным голосом молодого рассказчика с детской улыбкой. Он читал так, будто был менестрелем, и исполнял тихую песню о любви и смерти, добре и зле, предчувствуя, надеясь и просто зная, что свет расколет тьму. И ничего больше не существовало вокруг: ни книжных полок, ни робкого полумрака, ни распахнутого окна, ни дыхания зыбкой тишины… Какой-то шалун, хитро подмигивая случайным наблюдателям, перепутал эпохи, и всё вдруг смешалось, вернувшись в первозданное состояние, всё обрело истинный облик.
– Дадите автограф? – шёпотом спросила русоволосая девушка с щербинкой между передними зубами. Быть может, всё это напоминает волшебную сказку или розовый роман, между героями которого всегда вспыхивает обжигающе прекрасное чувство, вот только Антон и Ольга действительно полюбили друг друга с первого взгляда. Две родственные души услышали таинственный зов с неба и, звонко смеясь над проделками игривой судьбы, устремились навстречу друг другу. Знаете ли вы, что такое настоящая любовь? Видели ли вы когда-нибудь такую любовь? Жаль, что у неё не может быть счастливого финала.
Самолёт, на котором летела Ольга Василькова, разбился. Несчастный писатель не получил желанной награды за муки ожидания. Коварная судьба, размахнувшись, изо всех сил ударила жертву по щеке, даже не дав времени собраться с духом и подставить вторую… В ту же ночь Антон Васильков отравился крысиным ядом, оставив прощальное письмо для сына:
«Прости… прости… прости… Когда ты вырастешь, то поймёшь». Аким вырос и, в общем-то, понял, что имел в виду его бедный отец, но… едва ли простил. Горькая обида гнездилась в его одиноком сердце, и не было способа ни вытравить окончательно, ни заглушить хотя бы на время.
Мальчик остался на попечении бабушки Анны и дедушки Максима. Но Васильковых будто бы кто-то проклял, и очень скоро у Анны Робертовны обнаружили рак. Слишком запущенный случай, никакие операции не помогут, придётся смириться и жить столько, сколько дозволяется. Кто знает, может быть, и они любили друг друга ничуть не меньше, чем Ольга и Антон, но после смерти жены дедушка Акима всё-таки нашёл в себе силы продолжать своё тягостное существование. «Нужно творить… Творить вопреки смерти, иначе всё бесполезно», – любил говорить он внуку, который стал его самым внимательным и благодарным слушателем. А внука многое интересовало, порой он задавался такими вопросами, на которые было не так-то просто найти ответы.
7. И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою.
«Из праха, из праха земного! – повторял про себя Аким. Он не мог усидеть на месте, то и дело вскакивая и расхаживая по комнате. – Точно и не пытался создать божество. Иначе бы из воздуха, из облака, из солнца! Конечно, мы созданы Богом, но вовсе не из благодатного материала. Отсюда все пороки и тёмные страсти», – его карандаш задумчиво побежал по строчкам.
9. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла.
«Исключительно для человека! Только для него одного и произрастил! – судорожно крутились в голове торопливые мысли. – Придумал испытание, зная, что человек не выдержит, что в последнюю минуту сорвётся, что искушение сильнее разума. Он ведь всё предвидел; очевидно, что люди не были рождены для рая, и нужен был только повод, чтобы изгнать, вернуть матери-земле».
16. И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрёшь.
Карандаш в руке задрожал, выскользнул. Аким снова вскочил с места, распахнул окно и облокотился на подоконник. Он едва ли выдержал бы без какой-либо опоры и вот-вот потерял бы равновесие. «То есть я мёртвый? И вся наша жизнь – это только смерть, а настоящее начнётся потом, когда мы навеки закроем глаза? Только достойный, тот, кто сумел пройти испытание смертью, получит право на жизнь, только тот сможет вернуться в рай и только тому будет даровано право творить… А я? Что я о себе возомнил?» – он прислонился щекой к стеклу и сжал плечо. Пальцы хрустнули, Аким ослабил хватку и присел на подоконник.
– Знаете, а я ведь и вправду всегда был таким наивным! – Аким Антонович снова зажёг сигару, шумно затянулся и выпустил дым. – Воображал себя Дон Кихотом, думал, что смогу спасти целый мир, – он махнул рукой и закусил нижнюю губу. – Вот и боролся с ветряными мельницами всю свою сознательную жизнь. А чего добился? – он посмотрел мне в глаза, и я чуть не вскрикнула. Это был взгляд обречённого человека, у которого совсем не осталось времени. Это был взгляд мертвеца, который продолжал притворяться живым, пока хватало сил поддерживать эту бесполезную игру. – Но я как часть той силы, что вечно хочет блага и вечно совершает зло[7 - Искажённый вариант фразы из «Фауста» Гёте: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».], – он криво усмехнулся, совсем забыв о сигаре, догоравшей в его слабой руке. – Я не смог защитить даже собственных дочерей.
За всё это время ни он, ни его бывшая жена ни разу не говорили о близнецах-Васильковых во множественном числе. Создавалось впечатление, что родители воспринимали детей как единое целое, будто им от рождения было дано одно тело на две души. Именно поэтому последние слова дедушки меня так удивили. Значит, он не был сумасшедшим и прекрасно осознавал, какую непростительную ошибку совершил в прошлом. Правда, иногда на ошибках учатся, и они закаляют человеческий дух. Если ты извлёк правильный урок, то ни за что не допустишь повторения… Но есть ошибки и совсем другого рода, потому что их невозможно исправить, и зачастую цена им – сама жизнь. Когда Васильковы отобрали у выжившей дочери имя, они лишили себя права на прощение.
– Поверьте, я не хотел ничего дурного, – словно оправдываясь, проговорил Аким Антонович. Он принялся разглядывать свои ладони, чтобы не смотреть на моё нахмуренное лицо. – Я верил, что смогу изменить… Я верил, что смогу превзойти даже деда… А мой дед тоже мечтал быть скульптором, а между тем до конца своих дней оставался обычным гончаром.
Однажды мальчик робко постучался в мастерскую и, только получив разрешение, вошёл. Дедушка сидел за столом, склонив голову, и работал над кувшином, в котором, по его словам, обязательно поселится настоящий джинн. Аким знал, что это не более чем красивая сказка и ни один волшебник не сможет вернуть ему родителей. А если это так, то какие ещё желания ему загадывать? Разве для него может быть что-то важнее этого?
– Дедушка, скажи мне, я… творец? – испуганно спросил мальчишка. Дедушка прервал работу, бросил на внука внимательный ласковый взгляд и рассмеялся.
– Ты чудак! – Васильков-старший потрепал мальчика по голове. – Ещё не время говорить об этом. Позволь, я закурю, – и он вытащил из кармана холщового плаща старую добрую трубку, служившую ему утешением в самые тяжёлые годы.
Мальчик нахмурился и даже с негодованием топнул ногой. И почему эти странные взрослые вечно откладывают жизнь на потом?
– Когда же придёт время?
Гончар выпустил на волю несколько колечек дыма, расслабился, прикрыл глаза от наслаждения и заговорил – уже намного тише, спокойнее, совсем как мудрец.
– Ты сам это почувствуешь, дорогой. Тебя охватит великий жар, и ты упадёшь на колени, сложишь ладони вместе, воздашь молитву… Тогда явится вдохновение – и всё случится, как нужно.
– Но почему оно не может случиться прямо сейчас? – Аким поджал губы и нетерпеливо заёрзал на стуле. – Почему мне приходится ждать?
– Потому что вся наша жизнь – сплошное ожидание. Мы ждём, когда подойдёт наша очередь в магазине, мы ждём, когда придёт нужный поезд, мы ждём, когда любимый человек скажет нам: «Я тоже…» Ты хочешь слишком многого, когда тебе ещё недостаёт опыта. Запомни: чтобы раз создать великое, нужно семь раз сделать что-то совершенно незначительное…
Мальчишка вспыхнул.
– А ты? Почему ты до сих пор не создал ничего великого? Или ещё не время? – он знал, насколько беспощадными были эти слова, но всё равно не мог остановиться. Ему была нужна истина, и не когда-нибудь, а здесь и сейчас. Гончар выпустил ещё несколько колечек дыма и, даже не изменившись в лице, ответил:
– Не все рождены творцами. Я не художник, а мастер. И ничего уже не изменить. Такова судьба, – его голос оставался таким же спокойным, как и был, словно он действительно смирился и вопросы внука ничуть его не обидели.
«Всяк сверчок знай свой шесток», – ещё одна фраза, которую любил повторять мудрый гончар.
– А я? Как мне понять, кто я? – совсем разволновался мальчик. Дедушка щёлкнул его по лбу:
– Мы возвращаемся к началу нашего разговора. Я могу повторить тебе, что ты чудак, но вместо этого скажу: работай – и однажды ты всё поймёшь. Твоё желание – треть успеха, везение – крупица, а труд – основа.
Аким Антонович поднялся с неудобного табурета, сцепил руки за спиной и подошёл к окну. За пыльным стеклом едва ли можно было увидеть истинное отражение хмурого города. Впрочем, разве отражения имеют что-то общее с истиной? Нет ничего подлинного в этом мире. Всё искажается, проходя через призму нашего восприятия. И то, что выглядело прекрасным, однажды покажет свой уродливый облик. Разумеется, иногда всё происходит с точностью наоборот, но это не изменит сути: жизнь – ужасно неправдоподобная штука.
– Я и не знал тогда, что мой дедушка был счастливым человеком. Мне думалось, что невозможно довольствоваться малым и при этом верить в какое-то счастье… Я думал, он скрывает от меня свою боль… Думал, что нет ничего важнее в жизни, чем стать настоящим художником… – он похлопал себя по карманам рубахи в поисках очередной сигары, но они оказались пустыми. – И всё же дедушка был прав, – шумно выдохнул Васильков. – У каждого своё предназначение. Кто-то рождён быть всего лишь мастером. Но так сложно свыкнуться с этой мыслью! – он запрокинул голову и едва слышно застонал. Это были муки художника, который стал жертвой крушения хрупких идеалов.
Я сидела на кухне рядом с ним и молчала. Возможно, мы уже давно в аду, вот только почему-то до сих пор не знаем об этом. Васильков резко обернулся. На сухих губах змеилась дьявольская улыбка – вот-вот снимет маску и выпотрошит душу, развеяв мои сомнения жутким признанием.
– Я всегда стремился к чему-то большему… Чёрт возьми! Я ведь воображал себя вторым Микеланджело! А может быть, даже лучше… – странная улыбка исчезла с его губ, и он снова превратился в несчастного старика с непростой судьбой. – Я всегда знал, что главное творение – ещё впереди. Вот почему я погубил свою семью. Продолжал верить в детские мечты и упустил самое важное, – Аким Антонович облокотился на подоконник и закрыл руками лицо.
Когда-то и сам Васильков познал такую же невероятную любовь, которая однажды навеки связала его родителей. Дина Болотникова – красивая девушка с пшеничными волосами – дебютировала в спектакле «Кармен». Тогда у неё ещё не было глубокой складки между бровями, настороженного взгляда и поджатых губ. Она умела танцевать всю ночь напролёт, не чувствуя усталости, точно сильфида с крыльями за спиной, и много улыбалась. Дина всегда улыбалась, тянула руки ввысь, закрывая глаза, и звонко смеялась над неуклюжими попытками Василькова повторить её дивный танец. Рядом с ней Аким забывал о существовании времени. Он даже не верил, что она настоящая и соткана из простой человеческой кожи. Скорее, эта талантливая молодая актриса напоминала фею, зачем-то сбежавшую из рая. Вместе они творили глупости, гуляли по крышам, пели песни, притворялись нищими, обнявшись в переходе, пытались обогнать ветер и обменивались репликами из шекспировских пьес. Как же так вышло, что такая жизнерадостная девушка превратилась в вечно недовольную женщину с тёмными кругами под глазами и искалеченной судьбой?
После рождения дочерей ей пришлось бросить театр и устроиться на работу в суд. Из талантливой актрисы, подающей надежды, она превратилась в угрюмого секретаря. Но Дина ни о чём не жалела, потому что сделала это ради малютки Софии, которая родилась слишком хрупкой и слабой. Когда дочь погибла, безутешная мать стала тенью, угрюмым призраком, мечтающим поскорее расстаться с этим подобием жизни и получить вечный покой. Она бросила работу в суде и почти не выходила из дома. Спустя какое-то время Дина начала шить на заказ. Она пыталась хотя бы чем-нибудь себя занять, но всё равно не могла стать прежней. Дина не желала слушать робкие доводы мужа о том, что они всё-таки должны рассказать обо всём Виктории. Тяжёлый груз выносить куда легче, если его разделить с другими… «Ты меня убиваешь!» – кричали её воспалённые веки, хищные зрачки и потрескавшиеся губы. Дина, заламывая руки, бросалась на холодный пол и билась головой о диван, словно это могло залечить сердечные раны. Она разбила все прежние мечты, как старое зеркало, и просто приготовилась к смерти, видя в ней желанное избавление от страданий. Но ничего не выходило – муж останавливал её всякий раз, когда она заносила нож над запястьем. Тогда Дина оставила мужа – сразу после того как её дочь навсегда покинула родительский дом.
– У Тори начались панические атаки, – Аким открыл холодильник и вытащил полупустую бутылку коньяка. Он выпил остатки алкоголя залпом и вытер влажные губы рукавом. – Мы не знали, что с ней делать. Временами нам казалось, что она вот-вот умрёт. Единственное, что её спасало – это мюзиклы. Вот почему мы не могли противиться её желанию… – он застучал по столу. Пальцы с пожелтевшими ногтями нервно скользили, поднимая пыль. Я трижды чихнула – моя аллергия дала о себе знать, я начала задыхаться в этой грязной душной квартире.
София (Виктория?) лежала на полу, прижав друг к другу вспотевшие ладони, и с ужасом наблюдала за трещиной на потолке. Та становилась всё больше и шире, пока совсем не превратилась в дыру, из которой начали выползать гадкие насекомые. Гигантский паук раскачивался на люстре, точно это была сплетённая им паутина, и грозился упасть прямо на жертву. Софи не могла даже пошевелиться, её будто бы загипнотизировали. Страшно смотреть в глаза смерти, но невозможно отвернуться, когда ощущаешь близость её дыхания. «Убийца, убийца, убийца!» – отчётливо раздавалось в парализованной голове. «Умри, умри, умри!» – как эхо вторил незнакомцу ещё один тоненький голосок. «Хватит, хватит, хватит!» – хотелось закричать Софии, но её всё равно бы никто не услышал. Руки тянулись к шее, словно щупальца. Ещё немного – и воздуха совсем не останется. Ничего, кроме блаженного спокойствия. Может быть, это действительно выход? Но в голове замелькали другие картинки: величественная сцена в тусклом сиянии рампы, запах цветочных духов и лица людей, слегка утомлённых ожиданием, желание заразить их сердца восторгом, музыка, подбирающаяся к тебе на цыпочках, прикрытые глаза и тихий голос… Танец длиною в целую жизнь. Песня, дарующая забвение. Мечта крохотного человечка о полёте в огромный космос.
Абсолютная любовь, ради которой стоит продолжать. Что, если она неслучайно получила в дар Мудрость, и её душа обрела правильное имя? София сложила руки на груди. На потолке никого не осталось, а люстра застыла в оцепенении, вовсе не собираясь падать и разбиваться. Софи выдохнула: сердце снова забилось, а стрелки часов залепили гордой тишине звонкую пощёчину. Лицо всё ещё блестело от слёз, но это приносило ей только облегчение. Теперь она понимала, ради чего существует, теперь она понимала, почему не хочет умирать. Ещё не время, поэтому, дорогая судьба, пожалуйста… будь милосерднее!
Однажды после очередного приступа София собрала самые необходимые вещи в рюкзак и сбежала, зная, что больше никогда не вернётся. Пару раз она всё-таки позвонила родителям, но только единожды смогла поздороваться. Трубку взял отец, и поэтому она позволила себе эту вольность. «Я не могу звонить часто… Не хочу раздражать маму», – именно так она объяснила своё молчание.
– Моя дорогая Тори! Мой Василёк! Она посылала нам деньги… Долгое время. И даже после того, как мы с Диной разошлись, – Аким взял зажигалку, по всей видимости забыв, что сигареты закончились. – Жена их не тратила, складывала в копилку. Кто же знал, что эти деньги мы потом отдадим на похороны нашей девочки? – голос Василькова дрогнул. Он принялся тереть уставшие глаза. – А ещё она прислала нам билеты на мюзикл. Дина их выбросила. Никто не знает, что на самом деле я там был. Сидел на последнем ряду и прятался. Натягивал капюшон на лицо, чтобы дочка не увидела… Мне было так перед ней стыдно! Я очень любил мою Викторию. И она меня тоже. Ты знаешь, она всегда обо всём мне рассказывала. Мне даже казалось, что это не у неё, а у меня была та жуткая паническая атака… И это не она, а я видел гадких насекомых на потолке… Это мы погубили её. Мы, родители, прежде всего и виноваты в том, что потеряли обеих дочерей, – он несколько раз ударил себя в грудь. – А иначе она бы выкарабкалась, – Аким Антонович встал. – Пойдём, – он внезапно перешёл на ты, – я должен кое-что тебе показать, – Васильков как-то странно посмотрел на меня и с восхищённым ужасом воскликнул:
– Боже мой… Ты так похожа на свою маму!
Я ничего не ответила, потому что не знала, стоит ли отрицать настолько очевидные вещи. К тому же признание нашего с мамой безусловного сходства всегда воспринималось мной как комплимент, хотя мне и сложно объяснить это даже самой себе. Разве я не должна была затаить обиду на свою легкомысленную мать, которая оставила после себя лишь девять писем и незавершённый роман?
Аким Васильков повёл меня в кладовую, где было на удивление пусто и просторно. Только кое-где лежали упакованные в прозрачный пакет гипсовые головы и бюсты, в пыльном углу скорбел по утраченному идеалу манекен с обломанным носом, а за стеклянной шторкой, которые обыкновенно встречаются в душевых, пряталась чья-то фигура. Она была заботливо укутана шерстяным одеялом, и только белоснежные ступни виднелись из-под таинственного укрытия. Я прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и перевела взгляд на задумчивого старика. Он держался немного поодаль от статуи, как бы размышляя, стоит ли показывать святыню незнакомке, претендующей на роль его внучки. Неизвестно откуда взявшийся мотылёк устало прилёг на сгорбленное плечо несчастного творца, словно тот и был главным источником света. Наконец, Васильков очнулся, отодвинул шторку и потянулся к одеялу. Но прежде чем его убрать, дедушка ещё раз взглянул на меня.
– Я знаю, ты сможешь понять… Ты не чужая… Ты такая же, как она, – забормотал скульптор, потирая небритый подбородок.
Он сбросил одеяло с мраморной статуи…
– Вглядись: красота её священна. Божественное очарование гибкого тела, не тронутая поцелуем кожа, тонкие пальцы и ключ в руках… Лёгкая шаль небрежно накинута на округлые плечи. Воплощение того самого идеала, на поиски которого отправляется в странствие бледный пилигрим. О, дивная волшебница Галатея! Жестокая и безрассудная повелительница мира искусства! Сгорать и возрождаться – вот суть твоего зыбкого существования. Умирать и воскресать в памяти смотрящего, пока не закончится история человечества. Ключ в твоих руках откроет двери, за которыми скрывается дорога к бессмертию… – он прикрыл глаза то ли от удовольствия, то ли от ужаса перед собственным творением. Статуя называлась «Слепая мадонна». Это была юная девушка с застывшей на губах улыбкой и пустыми, незрячими глазами. На левой щеке я заметила небольшую родинку – точь-в-точь как у меня, а на лбу – красивый завиток, выбравшийся из-под косынки. Красавица была одета в длинное платье, будто бы развевающееся на ветру. Я взглянула на создателя: он болен – неизлечимой душевной болезнью, его рассудок повреждён неисцелимой тоской и чувством вины перед этой девушкой с шалью на плечах. Аким Васильков упал на колени и склонил трясущуюся голову к её ногам. Творец попытался вымолить прощение у строгой мадонны, но тщетно: она не отзывалась, она оставалась безмолвной и каждый день судила его бесконечным и страшным судом.
– Это моя мама, – покачала головой я и отвернулась, украдкой вытирая непрошеные слёзы. – Но почему вы скрываете её… здесь? – я подняла с пола старое шерстяное одеяло. – Вы говорили, что всегда стремились к чему-то большему…
Аким Васильков выхватил у меня из рук одеяло и поспешно накинул его на своё бесценное творение.
– Это всё не то… не то… Разве вы не понимаете? Я создал её только для себя. Никто больше не достоин видеть мою Викторию… Мою Тори… Моего Василька! Я показал её вам, потому что вы дочь… Впрочем, хватит! Я устал. Я так сильно устал! Просто уйдите… Оставьте меня!
Мне не осталось ничего другого, кроме как захлопнуть за собой дверь.
***
Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки,
ответный смех отчаянье встречало.
Твоё презренье было величаво,
моя обида – немощней голубки.
Мы выплыли, вдвоём в одной скорлупке.
Прощался с далью плач твой у причала,
И боль моя тебя не облегчала,
комочек сердца, жалостный и хрупкий[8 - Ф.Г. Лорка. Мы вплыли в ночь…] .
Мы сидели на кухне и пили малиновый чай. Отец декламировал стихотворение Лорки по памяти и качал головой в такт чудным строкам. Они звучали как фортепианные клавиши, обласканные прикосновениями мечтательного композитора. Папа пододвинул ко мне тарелку с пирожными, выпрямился и прислонился к холодной стене с поблекшими обоями.
– Мне дорого это стихотворение за строчку: «И боль моя тебя не облегчала», – он закрыл глаза и повторил её ещё раз, нараспев, точно пробуя на вкус… – Знаешь, я всегда хотел облегчить боль твоей мамы… Вот только даже если очень сильно захочешь кого-то спасти, из этого едва ли выйдет что-нибудь хорошее. Одного желания недостаточно. Важно, чтобы и тот, другой, хотел быть спасённым… Но знаешь, дочка, это всё глупости. Спасение – это вообще иллюзия… На самом деле никого нельзя спасти, кроме самого себя. И если бы мы это понимали, скольких ошибок смогли бы избежать! – он повернулся ко мне и облокотился на стол. – Однажды я привёл Акима Антоновича в клинику для лечения алкогольной зависимости, но из этого ничего не вышло. Он оттуда сбежал… И я его прекрасно понимаю. Он чувствует себя виноватым в том, что случилось с его дочерью. Он так и не смог себя простить… – отец сделал шумный глоток, желая скрыть охватившее его волнение, но безнадёжно выдал себя, как только снова заговорил:
– Очень бложно сыть родителем!
Я никогда не смеялась над его перестановками, потому что знала, как сильно он переживает и при этом боится довериться даже самому близкому человеку.
И да, я представляла себе, насколько сложно быть родителем, хотя и не имела подобного опыта… Ты должен быть ответственным за любые слова и поступки, потому что никому из нас, к сожалению, не дано предугадать, как именно они отзовутся. В таком случае чувство вины вполне себе предсказуемо, даже если ты и старался всё делать правильно. Просто в нашей жизни не существует ничего идеального. Прекрасное в глазах одного человека может быть отвратительным для другого. В этом и состоит самая большая проблема и загадка одновременно.
– Если человек не отпустит вину, это конец, – он выпрямился и сцепил пальцы в замок, – такой человек заживо себя хоронит. Примерно это и случилось с твоим дедушкой, и мне его очень жаль.
– Но разве человек имеет право забывать о том, что натворил? – я отломила кусочек клубничного чизкейка, но не донесла до рта – ложка застыла в руках. – На мой взгляд, он недостоин оправдания.
– Но ведь он попытался искупить свой грех. Его скорбь создала мраморную копию своей несчастной дочери… – отец сглотнул, ему не хватало воздуха, поэтому он говорил прерывисто, запинаясь перед каждым новым словом. Я распахнула окно, впустив в комнату терпкий ментоловый запах дождя. Освежающий ветер принялся заигрывать с занавеской, словно это была его давняя подруга, с которой ему довелось встретиться спустя много лет.
– Интересно сказано, – задумчиво проговорила я. – Скорбь создала мраморную копию… Думаю, именно такие чувства и толкают творца на создание шедевра. И, может быть, подобное случается лишь раз в жизни, а до этой минуты ты только мастер…
– Кто знает, дорогая, кто знает… – отец прислонился к стене и закрыл глаза. Строчки из стихотворения Лорки лились дивной мелодией, рассекая вечность, а в королевстве Логос праздновали именины верховного правителя Аланда Мерека…
