Угодный богу

Куш беззвучно зашевелил губами.

– Что ты хочешь мне сказать? Что так заведено предками твоих предков, мудрыми жрецами, которые пришли на землю Египта еще до того, как была построена первая пирамида? – под ледяным взглядом фараона верховный и вовсе оцепенел.

– Ты грабил народ и складывал в бесчисленные подземелья храма горы сокровищ! Ты и твои помощники, лишившиеся политической власти, решили задавить меня нищетой! Моя казна не получает доходов, потому что твои жрецы обходным путем обирают ее. Мне не на что строить город, а твои подземелья ломятся от обилия золота и серебра.

– Неправда! – слабо вскричал Куш.

– Правда! – твердо сказал фараон.

– Казна всегда пополнялась за счет завоевания новых государств, – задребезжал верховный, потому что с его голосом что-то случилось. – Те правители, которые заботились о богатстве, вели войны…

– Конечно. Я знал, что миролюбивые служители Амона всегда жаждут людской крови. Вы – лгуны и льстецы! Вспомни, мудрейший, какую подлость вы замыслили в ту пору, когда еще верховным жрецом был Такенс. Я ничего не забыл, но хотел простить причиненное мне зло, да, видно, вы сами не желаете этого.

– О божественный! – Куш почувствовал, что его колени подгибаются.

– Я в любой миг могу отдать распоряжение изгнать тебя из храма, и ты последуешь за Такенсом.

– О нет!

– Но у тебя есть выбор. Отдай часть своих сокровищ и пришли сюда Асахадона, чтобы он мог все пересчитать и сопроводить золото в строящийся город.

– О фараон! – верховный был готов пасть на колени, и Амонхотеп уже не мог на это смотреть, он отвернулся, слегка прикрыв глаза рукой, и поспешно сказал:

– Ступай и пришли мне пять тысяч дебенов золота.

Куш остолбенел окончательно. Он подозревал, что сумма будет несоразмеримо больше. Пять тысяч для сокровищниц Амона не были серьезной потерей. Фараон был прав: все подвалы и подземелья заполняли драгоценности. Куш с трудом удержался от возгласа ликования, быстро состроил страдальческую гримасу и, съежившись, засеменил к выходу.

От Амонхотепа же не ускользнула тень радости, промелькнувшая на лице верховного. Это только подтвердило его предположение о несметных сокровищах храмов, и он отлично понимал, что настоящая власть заключена в богатстве, и она пока еще не в его руках.

В его воображении зрел план. Он почему-то представил себя стоящим посреди темного очень просторного помещения, внутрь которого извне били тонкие и яркие солнечные лучи. Амонхотеп пошел между ними вперед, и их острые нити мелькали по его лицу, плечам, ногам. Он шел туда, где все лучи пересекались, образуя переплетения, подобные паутине. Фараон вступил в самый их центр, и в тот же миг силуэт его вспыхнул, охваченный со всех сторон потоками направленных на него солнечных стрел. От обилия жесткого света Амонхотеп закрыл глаза, но в тот же момент низкий голос, двигающийся ему навстречу, заставил его раскрыть веки и вглядеться в темное пространство. Но темноты уже не было. Все вокруг источало свет, его столбы били отовсюду, воздух горел, он был прозрачен и вязок. И в нем грохотал знакомый фараону голос: «Амонхотеп! Ты сделаешь то, за чем пришел в этот мир! Не останавливайся, иди вперед». И он сделал шаг, выпав из потока солнечных пересечений. Но увидел перед собой не темноту, а прекрасный храм так, как если бы смотрел на него сверху, с высокой горы. Вдалеке виднелись жилые постройки, и фараон догадался, что перед ним Уасет. В столице Египта возвышался новый храм. И к нему тянулась длинная вереница людей с опущенными, поблескивающими на солнце бритыми головами; каждый влачил какую-то тяжелую ношу, это было золото, драгоценные камни, серебро… Люди понуро брели, едва переставляя ноги, словно кто-то невидимый с бичом заставлял их двигаться к новому храму. Это были жрецы. И они сами отдавали свои богатства.

Амонхотеп очнулся и понял, что сидит на стуле в своем павильоне. Но ощущение реальности только что увиденного долго не покидало его.

Нижний Египет.

А в тот миг, когда в Уасете фараон слышал странный рокочущий голос, в Нижнем Египте маленькая Маабитури играла с другими детьми и неожиданно остановилась.

– Теперь он знает все, – сказала она, ни к кому не обращаясь.

– Догоняй! Чего ты там встала? – закричали мальчишки.

– Он узнал волю бога! – попыталась объясниться Мааби, но дети подняли ее на смех, обзывая глупышкой и дурой и водя вокруг нее хороводы.

– Она больная, чего с нее взять? – громче всех кричал самый маленький чумазый мальчуган со сбитыми коленками.

– С ней даже играть нельзя. Она бегать не умеет!

– Глупая Мааби!

– Дурочка!

– Пойди в тень, полегчает! – надрывался мальчишка со сбитыми коленками.

Маабитури, будто не замечая обидных слов, что-то говорила им, и сквозь громкий гомон прорывались ее отдельные фразы:

– Это правда!.. Он слышал… Новая жизнь!.. Скажите родителям… Наш бог…

Но тут кто-то подскочил к ней и ударил ее по щеке. Мааби не видела, кто это сделал, но неожиданная боль переполнила вдруг ее терпение, и она разрыдалась, пряча в ладонях горящее от обиды лицо. Дети хохотали так звонко, что взрослым не было слышно, как плачет девочка, способная знать о происходящем в это время с фараоном в уасетской резиденции.

Египет. Уасет.

Очутившись у себя в мастерской, Тотмий, пользуясь тем, что Махроса нет поблизости, принялся что-то искать в его неудавшихся пробах. Торопясь, он перебирал маленькие человеческие головки из нефрита и песчаника, известняка и гранита. Наконец, Тотмий остановил свой выбор на двух, в которых с первого же взгляда угадывался фараон Амонхотеп IV. Но сам Махрос забраковал их, потому что выше всего ценил сходство статуи с оригиналом. Тотмий еще немного покопался среди скульптур и, не обнаружив более ничего подходящего, тяжело вздохнул, забрал найденные портреты и, держа их в руках, подошел к внушительному камню, накрытому сверху небольшим куском ткани. Хотя Тотмий не был малорослым, камень доходил ему до пояса. Шершавый, дикий и несговорчивый, он лежал на полу перед скульптором, готовый сопротивляться любому, кто подступится к нему.

Тотмий посматривал то на камень, то на статуэтки, и все больше мрачнел. Ему начинало казаться, что заносчивость и дерзость занесли его в такие дебри, откуда ему самому не вылезти. Тотмий взял скамейку и, думая о чем-то своем, присел напротив камня. Потом медленно стянул с него ткань и вновь задумался. Он поймал себя на мысли, что не знает, с чего начать. Такое с ним раньше не случалось. Сердце сдавила какая-то смутная тоска, может быть, чувство собственной беспомощности?.. Но тут ему на память пришли слова Ну-от-хаби, которые тот когда-то говорил ему: «Не убивай себя неуверенностью. Всегда найдется человек, который усомнится в твоих способностях, но сам ты никогда не должен этого делать. Неуверенность уничтожает свободу, без которой ты не сможешь творить. Неуверенность застит зрение, убивает мысль. Гони ее прочь, не поддавайся унынию. Скажи себе: могу. И ты убедишься, что все тебе подвластно». Тотмий представил лицо китайца, когда тот давал ему подобные наставления, и грустная улыбка слегка тронула его губы. Он вновь посмотрел на камень.

– Я могу! – спокойно и твердо сказал себе молодой человек и отложил в сторону маленькие скульптуры.

– Я могу! – повторил он, беря в руки резец.

– Я могу и сделаю это!

В мастерской раздался мерный стук, шум сыпавшихся на пол мелких осколков и негромкая песенка на непонятном языке, заслышав которую, кот с черной кляксой на носу спрыгнул с ветки дерева и, задрав хвост, помчался в мастерскую.

К резиденции фараона подъехало десять лошадей. Девять из них были с поклажей, на десятой сидел молодой человек, бритый и одетый, как жрец.

Он резко соскочил с лошади и подошел к охраннику:

– Доложи повелителю Обеих Земель: прибыл младший жрец ипет-исутского храма Амона-Ра Асахадон. Скажи, что обещанное золото доставлено божественному фараону, и Асахадон ждет приказаний своего владыки.

Уже вскоре жрец стоял перед Амонхотепом IV.

– Я помню тебя, – хладнокровно сказал фараон. – Ты был здесь в ту ночь, когда Такенс…

– Да, я был с ними, – перебил его Асахадон.

– Я знаю о тебе все, – после паузы, во время которой успел оглядеть молодого служителя с ног до головы, продолжил Амонхотеп. – Мне известно твое имя, и как ты попал в храм. Ты ведь немху, сам проложивший себе путь и теперь добившийся места младшего жреца в уасетском храме Амона. Ты грамотен и сметлив. У тебя есть собственное мнение, ты честен, а потому я собираюсь доверить в твои руки ответственное дело.

– Я слушаю тебя, о божественный фараон, – с готовностью сказал Асахадон.

– Ты отправишься в новый город, сопровождая золото, которое передал Куш. Но с этого твое поручение только начинается. Ты, опираясь на моих преданных людей, Юти и архитектора Майа, должен проследить, как будут расходоваться средства на строительстве, и по мере затрат посылать ко мне людей с указаниями, сколько золота и серебра необходимо для дальнейших работ. Постоянно советуйся с архитектором Майа. В ближайшее время именно он будет ответственным за ход строительства. Юти, главный скульптор, отвечает за работу в храме, – фараон поднялся с места, подошел к столику, где достал из ящичка папирус, и протянул молодому жрецу. – Это ты передашь Юти. Папирус подскажет вам, как действовать.

Асахадон с почтительным поклоном принял в свои руки послание Амонхотепа IV.

– Ты поедешь в сопровождении моей полиции, – сказал фараон. – О твоем пребывании в новом городе будет условленно с верховным жрецом храма Амона-Ра, и ты пробудешь там ровно столько, сколько необходимо мне.

– Я еду немедленно, о божественный? – с готовностью уточнил Асахадон.

– Да, лучше выехать в ночь, когда зной не тревожит плоть людей и животных. На чем ты повезешь золото?

– Храм Амона-Ра жертвует своему фараону десять лошадей.

– Щедрый подарок, подтверждающий мои догадки, что богатство жрецов не имеет числа. Не так ли? – фараон пристально посмотрел на Асахадона.

Тот выдержал взгляд и степенно ответил:

– Ты ждешь, о божественный, что я дам тебе знак, подтверждающий твои слова? Но я не хочу предавать тот храм, которому служу, хоть и верен тебе всем сердцем.

– Смелый человек, – негромко сказал Амонхотеп IV. – Скажи, чему в действительности служишь ты, что влечет твою душу? Только ли восторг перед Амоном-Ра и его ежегодными чудесами, или замыслы твои обширны и честолюбивы? Ответь.

Асахадон молчал, но поскольку и фараон держал паузу, все же молвил, словно через силу:

– Я действительно немху, бедный сирота, и у меня не было иного выхода из темноты к свету, как только стать служителем храма. Но когда-то и это казалось несбыточной мечтой. Да простит божественный мою дерзость, но я считаю себя достойным лучшей участи, чем ждала бедного сироту, брошенного на волю богов. Я чувствовал, что мне дано больше, чем другим, ребенком я понимал то, до чего не могли додуматься многие взрослые, и я знал, что мое место не среди них, а там, где будут умные, мудрые, ученые люди. Мне пришлось пройти много испытаний, лишений, унижений и невзгод, прежде чем я смог стать мелким служкой в храме Амона-Ра. Я убирал там помещения, и любой жрец мог будить меня среди ночи и заставлять работать столько, сколько считал нужным. Но я возносил молитвы богу солнца, и он услышал мой стон. Я стал жрецом.

– Какого бога ты просил? – заинтересовался фараон.

– Бога солнца, – немного растерявшись, отвечал Асахадон. – У нас так много имен, а я так часто разговаривал с ним, – днем, утром, вечером, – что для меня все имена смешались в один образ – солнечный диск. Ему я и возносил молитвы.

Фараон чуть заметно улыбнулся.

– Хорошо, Асахадон, – он впервые назвал жреца по имени, – Я понимаю тебя даже лучше, чем ты думаешь. А теперь иди, отправляйся в далекий путь, и пусть удача сопутствует тебе.

– Благодарю тебя, божественный! – ответил жрец и оставил фараона наедине с самим собой.

Но недолго Амонхотеп IV пребывал в одиночестве. В тот момент, когда до его слуха донеслись звуки отъезжающих лошадей, в комнату вошел его недавний гость, Паренеффер.

– О повелитель, ты посылал за мной? – спросил вошедший.

– Да, досточтимый мастер. Мне есть, чем тебя порадовать. Найдены средства для продолжения строительства города.

– О божественный! Значит, я немедленно возвращаюсь назад?

– В этом нет необходимости. Сокровища уже в пути.

– Как?!

– Я отдал распоряжения верному человеку по поводу всех дальнейших работ, покуда ты не вернешься в новый город.

– Я не понимаю, о божественный, как строительство может продолжаться без меня, главного архитектора? Может, ты шутишь надо мной, великий владыка, или я стал тебе неугоден и ты решил отстранить меня, убрать с глаз своих?

– О нет, досточтимый Паренеффер! – фараон улыбнулся и подошел к архитектору. – У меня нет ни малейших оснований, чтобы подвергать тебя гонениям. Напротив, именно особое расположение к тебе и уверенность в твоей преданности дают мне право использовать тебя в другом деле.

Фараон жестом предложил архитектору сесть. Тот подчинился не сразу, опасливо поглядывая на владыку.

– Я задумал построить в Ипет-Исуте подле храма Амона-Ра новый прекрасный храм.

– Почему там? – немедленно уточнил Паренеффер.

– Государственная необходимость, – коротко пояснил фараон.

Архитектор кивнул в знак согласия и, глядя в пол, спросил:

– Какому богу будет посвящен этот храм?

– Богу солнца, – ответил Амонхотеп, слегка откинувшись назад, так, что лицо его оказалось обращенным вверх; он глубоко вздохнул.

– О божественный! Зачем в Ипет-Исуте рядом друг с другом будут находиться два храма, посвященных одному и тому же богу, пусть даже и столь могущественному, как Амон-Ра?

– В том-то и дело, что не одному… – тихо сказал фараон.

– Я не понимаю тебя, божественный, – архитектор повернулся к повелителю вполоборота и стремился угадать, чего хочет этот человек, устремивший свой взор на потолок.

– Хорошо, Паренеффер, – наконец сказал Амонхотеп IV. – Я открою тебе то, о чем еще никто не знает, и что не должно стать известным до тех пор, пока не будет готов новый храм, который предстоит построить тебе.

Архитектор насторожил слух.

– Я уже сказал, что собираюсь поставить рядом с храмом Амона-Ра другое сооружение. Но хотя это и будет дом бога солнца, я посвящу его не Амону, не Хепри и не Ра. Это будет храм нового бога, единого бога всего Египта, Атона, солнечного диска. И ни один бог, существующий доселе на этой священной земле, не посмеет встать рядом с ним. Не будет иных богов, кроме Атона; никому другому не станут приносить дары. Теперь ты понимаешь, какое дело я замышляю?

– Атон… Имя одного из богов, не являющихся главными в эпоху восемнадцатой династии? – Паренеффер замолчал, потрясенный, ему показалось, что фараон заболел.

– Ты считаешь, что ослышался? – неожиданно резко воскликнул Амонхотеп IV. – Но это не бред больного, не прихоть и не сон! Строительством храма и провозглашением единого всеегипетского бога Атона я преследую определенные политические цели, но это уже не дано знать тебе, мой друг Паренеффер!

В его голосе было столько страсти и силы, что архитектор мгновенно оробел:

– Я…

– Египет нуждается в глотке живой воды, способной исцелить тело несчастной, истерзанной внутренними болезнями, страны. Помоги же мне исполнить мой замысел! – боль и отчаянье читались в глазах Амонхотепа IV.

– Но я…

– Послушай же, досточтимый! – фараон медленно встал и грозно уставился на Паренеффера. – Если ты забываешь, кто перед тобой, я напомню. Ты сомневаешься в том, о чем я просил тебя?

– Нет, я… – архитектор тоже медленно поднялся со своего места.

– Если это так, тогда мне придется применить силу. Так слушай же, досточтимый Паренеффер, – тот в испуге замер. – С завтрашнего дня ты приступишь к строительству храма в Ипет-Исуте и закончишь его ровно через год, день в день! А если ты вновь подвергнешь сомнению мою волю, тебе придется расстаться с должностью главного архитектора.

– Прости меня, о божественный! – воскликнул Паренеффер, когда, наконец, возникла возможность вставить слово. – Я не подвергал сомнению просьбу божественного повелителя! Я готов выполнить любое приказание моего фараона!

– Хорошо, – немного помолчав, отвечал Амонхотеп. – Я верю твоему раскаянью. Иди работай. Когда будет готов план храма, я хочу на него взглянуть.

– В тот же миг я принесу его тебе, о божественный! – поспешно воскликнул Паренеффер.

– Да, да, – машинально сказал Амонхотеп и уже не смотрел в сторону своего главного архитектора, который в это время задом пятился к двери, беспрерывно кланяясь и виновато улыбаясь.

Фараон с тоской размышлял о том, что на пути к своей цели постепенно будет терять тех, кому симпатизировал и считал самыми преданными людьми, как только что разочаровался в своем главном архитекторе. Но он понимал, что единомышленники, обретенные на этом тяжелом пути, будут идти за ним до конца; и от этой мысли отступила боль, весь день тисками сжимавшая его сердце.

Глава 15.

Египет.

И миновало два месяца, за которые много свершений произошло на земле египетской. Жрец Асахадон, прибывший на строительство нового города, так хорошо справлялся со своей работой, что все кругом считались с ним, называя посланником фараона. Он мог давать указания любому, даже скульптору Юти, если видел, что золото расходуется неразумно. И принимал он на работу простых людей, давая им небольшой задаток, отчего крестьяне и ремесленники хлынули в новый город со всех концов страны. Даже семиты, которых никто не считал полноправными жителями Египта, оставив неурожайные земли, приходили сюда и получали за свою работу золото и серебро. И благодарили они вместе со всеми простолюдинами милостивого Асахадона и его мудрого повелителя, и молились, чтобы до скончания веков продолжалось царствование Амонхотепа IV.

А самого Асахадона можно было видеть на любом месте строительства: со свитком папируса и с письменными принадлежностями в руках ходил он от одной улицы к другой и что-то считал и записывал, каждую неделю посылая отчеты своему фараону. И благодаря ему все знал повелитель, словно сам находился на строительстве города. И радовался он вместе со своим народом, видя, как осуществляется то, что совсем недавно казалось ему только мечтой.

А в это время ваятель Тотмий завершал работу над каменным портретом Амонхотепа IV. Ему оставалось только отшлифовать скульптуру, но он не был доволен своей деятельностью. Червь неуверенности точил его, невзирая на отчаянные попытки заглушить пагубные мысли. Скульптору казалось, что портрет не похож на оригинал. И это терзало его тем сильнее, чем ближе работа подходила к завершению. Тотмий ловил себя на том, что напрочь забыл, как выглядит фараон. И от этой мысли лишился сна.

В эту ночь он сидел перед изваянием, теребя в руках неудавшиеся скульптурные портреты Амонхотепа IV, и тягостно размышлял о своем грядущем позоре. Нет, не людское мнение тревожило его и не разочарование царицы. Больше всего он боялся себя и собственного осуждения, которое будет преследовать его день и ночь до конца жизни. И хохот родителей, сопровождавший его первую работу, накатывал на уши, заслоняя звуки египетской ночи. Тотмий встряхнул головой, отгоняя от себя неприятные воспоминания, и огляделся. Его вдруг посетила сумасбродная идея пойти сейчас, среди ночи, к фараону и взглянуть на него. Ведь эти два месяца он не мог даже издали видеть повелителя, потому как царица приставила к скульптору своего раба, неотступно следящего за каждым шагом Тотмия. Но сейчас он спал, как и стражники в саду. Тотмий вспомнил, что с вечера раб жаловался на головную боль, он страдал частыми мигренями, и чересчур жаркий климат Египта не способствовал излечению его головы, испорченной неизвестным недугом. Но вот боль отпустила невольника, и его сон продлится до утра. Тотмий знал это, но царица Нефру не подозревала о маленьком изъяне своего раба и была уверена, что скульптор находится под неусыпным наблюдением ее верного слуги.

Скульптора Махроса этой ночью не было в резиденции. В последнее время он очень уставал, а число заказов раз от разу все уменьшалось. Он отправился домой, где его ждали жена и два сына, которых он когда-то хотел обучить своему ремеслу, да так и не осуществил этого.

Увлеченный безумной затеей, Тотмий тихо поднялся со скамейки и неслышно подошел к спящему рабу, расположившемуся на жесткой подстилке у самых дверей мастерской. Удостоверившись, что сон его крепок, скульптор разулся, снял с себя все металлические украшения, которые неосторожным звоном могли бы выдать его, и проскользнул мимо слуги в сад. Он уже знал здесь каждое растение, каждую тропинку и отлично ориентировался при свете звезд. Стражники находились на своих обычных местах, которые тоже были известны Тотмию, и он, заблаговременно обходя посты и перешагивая через спящих охранников, прокрался в павильон, возле входа в который сидя дремал один из стражников. Обойдя павильон с другой стороны, Тотмий заглянул в окно комнаты, где, повернувшись к нему лицом, спал фараон. Скульптор пристально вгляделся в его черты, но чем дольше смотрел, тем более ужасался переменам, произошедшим с фараоном. Изваяние, над которым Тотмий корпел несколько недель, совсем не напоминало внешности спящего. Уничтоженный и разбитый молодой человек медленно отправился назад, готовый признать собственную беспомощность и наутро сообщить царице, что не справился с ее заданием, оказавшимся ему не по силам.

Рассуждая таким образом, он проследовал мимо дворца и чуть не столкнулся с громадной, стоящей неподвижно фигурой Пхута. Что здесь делал начальник стражи, всегда охраняющий сон фараона? Тотмий задумался. И тут счастливая догадка, от которой он чуть не закричал, озарила его. Ну конечно, в павильоне был не фараон, владыка спал во дворце. Скульптор понял, что, доверяя собственным сомнениям, в темноте принял за повелителя его сановника Хоремхеба, который действительно не был похож на Амонхотепа IV. Тотмий мысленно посмеялся над собой и вновь взялся за осуществление своей дикой задумки. Он осторожно приблизился к дремавшему Пхуту и, убедившись, что глаза его закрыты, отошел на несколько шагов, изловчился, подпрыгнул до террасы второго этажа и зацепился пальцами за перекрытия. Прислонившийся спиной к стене, спящий стоя Пхут только глубже втянул в себя ночной воздух, и дыхание его вновь стало ровным. Тотмий, подтянувшись на руках, перекинул ноги через бортик террасы и, пригибаясь, прошел вдоль окон, заглядывая в каждое из них. Наконец, он нашел то, за которым была расположена спальня царицы Нефру. Он не ошибся, фараон был здесь. Испытывая угрызения совести и одновременно страх быть пойманным за неблаговидным делом, Тотмий неслышно влез в окно, стараясь не запутаться в полупрозрачной тонкой занавеске и, оказавшись в комнате, остановился перед царственным ложем. Из груди его вырвался вздох облегчения – фараон был именно такой, каким он представлялся в каменном портрете Тотмия: грубые линии щек и бровей, мягкий рот с опущенными уголками, складки у глаз, меж бровей и на висках. Ни одной неверной линии не допустил скульптор в своей работе. Но так ли это? Тотмий склонился над лицом Амонхотепа IV, еще раз проверяя себя, и тут заметил маленькую складку на переносице, которую не учел! Он сжал кулаки и закрыл глаза, фиксируя в памяти необходимые особенности лика фараона, потом тихо вышел через окно на террасу, и спустился в сад. Он был так поглощен созерцанием повелителя, что даже ни разу не взглянул на прекраснейшую царицу, которая в звездном сиянии казалась еще красивее, чем при свете солнца.

От неожиданного легкого шума Пхут открыл глаза и настороженно огляделся. Вокруг было тихо, и он, решив, что это неосторожная птица свалилась с ветки во время сна, вновь смежил веки, а спустя минуту ветерок донес до Тотмия его легкое посапывание. Но скульптор не спешил. Прошло еще несколько долгих минут, прежде чем из-за небольшой пальмы, росшей рядом со дворцом, показалась его фигура. Пристально вглядываясь в темноту сада, Тотмий прокрался к себе в мастерскую.

Когда он перешагивал через раба, развалившегося на пороге, тот вдруг проснулся и с удивлением посмотрел на скульптора.

– Куда ты, уважаемый? – спросил он, глядя на нелепую позу Тотмия, одна нога которого была в саду, а другая – в мастерской.

– Да вот… – пробормотал ваятель, не зная, что солгать.

– Нельзя уходить. Царица не велела отпускать тебя, уважаемый, – извиняющимся тоном произнес слуга.

– А так хотелось подышать прохладой, – нашелся Тотмий и, изображая на лице легкую грусть от несостоявшейся прогулки, шагнул в мастерскую.

Раб в ответ с сочувствием пожал плечами, наблюдая, как ваятель садится к скульпторе и, взяв инструмент, что-то чертит на переносице каменного фараона, и снова задремал.