Тихая ложь

При этих словах Сиван мысленно увидела Бамби и ее умирающее тело.

– Это было еще в то время, когда Флорентин был районом, где жили рабочие и владельцы крошечных бизнесов, – продолжала Бат Хен. – У моего отца внизу была прачечная, а мама работала директором интерната для религиозных девочек в Бат Яме. Когда Пинхас был еще ребенком, в нем уже было это затаенное, необъяснимое зло. С другими он вел себя, как приличный ребенок, однако дома был невозможным нытиком: все время жаловался, обижался, бросался вещами, кричал. Иногда у него случались необъяснимые приступы гнева. Он лупил меня, но все считали это обычным явлением, мол так поступают все братья – кричат, дерутся, дергают сестер за косы. Но вы же знаете – когда ребенок еще мал и родители, просто в силу естественных причин, гораздо сильнее его, это одно дело. Но когда он подрастает и может одной оплеухой уложить обоих – совсем другое. Я знала, что брат может быть жестоким, и он частенько доводил меня до крика своими щипками, шлепками и тумаками. Но иногда он мог прижать меня к себе и поцеловать, и я гордилась тем, что старший брат обращает на меня внимание. Я тосковала по его любви и была готова на все, чтобы завоевать ее. Когда ему было тринадцать, а мне десять с половиной, все изменилось. Он стал залезать ко мне в кровать и трогать меня за разные места. Поначалу я не понимала, что к чему – маленькая была еще. Иногда я просыпалась посреди ночи, а утром не могла припомнить, что со мной было. Со временем это превратилось в настоящий ад. Он изнасиловал меня несколько раз, но пригрозил, чтобы я никому не говорила. Вот вы – женщина с большим жизненным опытом, вы должны меня понять. В современном мире нет необходимости что-либо объяснять и уточнять. Мне было ужасно стыдно. Я винила себя в том, что позволила этому случиться. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше. Мое тело стало самым большим моим врагом.

– А родители знали об этом?

– Они не знали абсолютно ничего. Я все от них скрывала, старалась защитить их от этого кошмара. Прежде, чем я продолжу, я хочу кое-что уточнить. Пинхас родился с неспокойной душой. Никто в доме не причинял ему никакого вреда, никто его не оскорблял, и никто его не трогал. И вот еще что важно – он был таким не всегда. Бывали периоды, когда он находился в приподнятом настроении духа, помогал отцу в прачечной, пел псалмы перед наступлением субботы. У него было несколько друзей – вполне приличных ребят, которых он приводил к нам домой смотреть телевизор. Иногда он мог просто так, безо всякой причины, купить маме золотой браслет, а отцу – талес[17] с серебряными кистями, чтобы он мог похвастаться своим сыном в синагоге. Но когда он слетал с катушек, тут уж ничего нельзя было поделать.

– Когда ему исполнилось семнадцать, родители предложили ему пойти в морское кадетское училище в Акко, и он согласился. Ему там даже понравилось. Он был физически крепок, каждый день отжимался и подтягивался, и был выше всех в семье на полторы головы. Ему надоело в нашей маленькой квартирке. И я ему тоже надоела. Он начал встречаться с девушками, которые бегали за ним табуном. Так что я была ему больше не нужна.

– Когда он уехал в Акко, я вздохнула с облегчением. Но тело мое ничего не забыло. У меня начались боли в животе, проблемы со сном, и я стала плохо учиться. Дьявол исчез, но для меня ничто не изменилось. Я никак не могла войти в привычную колею. Мой гнев на себя разросся до чудовищных размеров. Когда мне было пятнадцать, Пинхас ушел служить во флот. Он хотел быть морским десантником, подводником, плавать на ракетных катерах, но его никуда не взяли. Видимо, несмотря на его незаурядные интеллектуальные и физические способности, психологические тесты, которые обязательно нужно было проходить, чтобы попасть туда, выявили его проблемы. В конце концов он прошел специальные курсы и служил механиком на судоремонтной верфи. Он нашел себе девушку из Хайфы, которая втюрилась в него по уши и переехал жить к ней. Однажды он приехал домой на выходные. Я пыталась вести себя как обычно, но мне это не удалось – я все еще не могла равнодушно видеть его лицо. Я пошла ночевать к подруге, что делала теперь всякий раз, когда он приезжал (это, к счастью, случалось довольно редко). Папа с мамой принялись ругать меня за то, что я так себя веду, и пошло-поехало. Я больше не могла терпеть и написала маме письмо, в котором рассказала все, что произошло между Пинхасом и мной.

– Какая смелость! А вы молодец. И что же мама, поверила она вам?

– Еще как поверила! Ни секунды не сомневалась. Сразу же все рассказала отцу, который тоже всему поверил. Я помню все, словно это случилось вчера. Мы долго сидели втроем вокруг стола и молчали, а потом папа встал и сказал, что пойдет в полицию.

– И пошел? – спросила Сиван, отказывающаяся верить, что они обратились в полицию. Если она все поняла правильно, это случилось больше тридцати лет назад. Кто в то время обращался в полицию с подобными жалобами? Никто! Кто мог подумать о моральной поддержке жертвы? Такое поведение просто замалчивалось, и все продолжали делать вид, что ничего не случилось.

– Да, пошел и заявил в полицию, что его сын насиловал сестру. Я думаю, это был первый подобный случай в истории Израиля.

– И что случилось потом?

– А ничего. Все постепенно рассосалось. Полиция никуда не торопилась. Пинхаса даже не разу не вызвали. Нам позвонили только раз, задали несколько вопросов, и все. Мы, конечно, не решились спросить Пинхаса, что происходит – боялись, и были рады, что он теперь далеко. Через несколько лет я навела справки, и узнала, что дело закрыто связи с тем, что Пинхас не представляет угрозы для общества. Когда случилось то, что случилось, скоро я вам об этом расскажу, выяснилось, что дела нет вообще. Видимо, его просто выбросили в мусорную корзину.

– Вот гады!

– Да ладно! – продолжала Бат Хен. – Мне было важно то, что родители были на моей стороне. Не могу объяснить вам, что я чувствовала. Эти люди – вы видели их и уже немного их знаете – которые приехали в Израиль без гроша в кармане, жили в лагере переселенцев, столько перенесли, не получили никакого образования, вкалывали всю свою жизнь, никогда ни на что не жаловались, не считали, что были чем-то обделены и оказались такими сильными.

– Настоящие люди! – произнесла Сиван от всего сердца.

– Постепенно мне удалось справиться с собой. Я перестала плакать, снова стала хорошо учиться. У меня появился парень, который был старше меня на год. Он был очень внимателен, и я даже полюбила его той первой, юношеской любовью. Вскоре мы расстались, но спокойно, без трагедий. Потом я поступила в университет, стала профессором биологии и до сих пор работаю в университете имени Бар-Илана. На первом курсе я встретила своего будущего мужа. Он экономист. У нас трое детей. Папа с мамой оплачивали мою учебу, поддерживали меня, не нажимая, и дали мне достигнуть того, чего я достигла. Каждую пятницу они приезжают к нам в Нес Циону, чтобы увидеться с внуками.

Сиван увлеченно слушала ее.

– Но вернемся к Пинхасу. Чтобы получать хорошую зарплату, он еще на три года остался в армии по контракту. А мы получили еще три года тишины. Потом он вдруг оставил Хайфу, заявился домой и попытался навязать отцу с матерью свою волю, но на этот раз они не стали молчать. Я не знаю, что они ему сказали, мы с мужем тогда жили на съемной квартире в Реховоте, но он собрал все свои пожитки и снова ушел, а через несколько месяцев решил попытать счастья за океаном. Два с половиной года он жил на западном побережье Штатов и работал в парикмахерской своего приятеля-израильтянина. По крайней мере, это то, что мы слышали. Потом он вернулся и снял квартиру в Рамат Гане. Его приятель рассказал мне, что он стал увлекаться наркотиками, но я не могу поверить, что это было всерьез. Еще мне сказали, что он просил у родителей денег, и отец дал ему пятьдесят тысяч шекелей, чтобы помочь открыть свое дело. Но домой к ним он уже не приходил. Он окончательно стал психопатом и нарциссистом, и в нем не осталось ни любви, ни сыновних чувств. Мы были для него лишь орудиями. Внешне все выглядело великолепно, но внутри него все прогнило. В любом случае, он не растратил деньги отца по пустякам, а купил микроавтобус и стал возить туристов на экскурсии. Дела у него шли неплохо. Однажды он объявил нам, что женится, и мама с папой, несмотря на все, что случилось, обрадовались. Они думали, что женитьба изменит его в лучшую сторону. Позвали молодых к себе домой, и меня с мужем тоже пригласили. Ее звали Бат Цур. Миленькая такая девушка.

– Бат Цур?

– Звучит как шутка, правда? Хотите верьте, хотите нет, но так ее звали. Пинхас все время говорил, что влюбился в нее только из-за имени. Это и правда было смешно. Ну подумайте – Бат Эль, Бат Хен и Бат Цур в одной семье. Но главное состояло в том, что она на самом деле обожала его, и Пинхас был счастлив и полон энтузиазма. Прошлое осталось в прошлом. Мы тоже страшно обрадовались, но все это оказалось лишь представлением. Я до сих пор не могу простить себе, что попалась в его ловушку, но я была не одна. Мы все поверили, что теперь он находится на верном пути. Вы же знаете, как говорят, что все люди меняются. Меняются они, как же! Какими наивными мы были! Бат Цур была из мошава Гезер, и они стали жить вместе с ее родителями. Вскоре у них родились близнецы. Я приезжала пару-тройку раз навестить их, но перестала.

– Почему?

– Потому что увидела, что ничто не изменилось, только теперь он отыгрывался на Бат Цур. У нее была непростая семья. Отец ее, мир праху его, был тяжело ранен и контужен, а мать, царство ей небесное, была пожилой невежественной женщиной. Сестры ее были добрыми, но трусливыми, а их мужья – бездельниками, которые целый день только и делали, что покуривали травку. В общем, благодатная почва для моего братца. Тут он и разошелся.

– А вы с ней не говорили?

– Пыталась. Поверьте мне, я пыталась. Объяснила ей, что за человек Пинхас. Правда, я не рассказала ей, что он сделал со мной, и теперь жалею об этом, но ясно дала ей понять, что к чему. Твердила ей сто раз, чтобы она от него ушла, но она не стала меня слушать, только все время повторяла, что все образуется. Но однажды она все-таки забрала близняшек, которым тогда было по полтора года, и убежала к сестре. Он снова устроил представление – принес ей цветы, купил золотые украшения, упрашивал, уговаривал. Она вернулась. Потом снова убежала и снова вернулась. Я позвонила ей… Скажите, – вдруг спросила Бат Хен, – вам не кажется знакомой эта история?

– Нет. В каком году это было?

– В девяносто пятом.

– Меня тогда не было в Израиле. Я была так далеко, что даже трудно себе представить. Наверное поэтому. Ну хорошо. Вы сказали, что позвонили ей.

– Я умоляла ее оставить его, но она сказала, что у нее нет денег, и она одна не справится. Я пообещала дать ей денег, снять квартиру и устроить на работу. Но она снова принялась за свое: «все будет хорошо, не волнуйся».

– Пинхас опять слетел с катушек. Снова начались косяки, крики, угрозы. Он бросил работать, придумывая разные предлоги: то один подставил его, то другой надул. Тогда начались финансовые проблемы. Короче, замкнутый круг, из которого невозможно выбраться. В конце концов Бат Цур решилась оставить его. А он, разумеется, ни в какую. Пригрозил, что отлучит ее от детей. Тут наступила тишина, как перед бурей. Пинхас уехал жить в какую-то коммуну, и все угрозы и террор на время прекратились. Он перестал приходить, перестал видеться с дочерьми, будто потерял к ним всякий интерес. Сидел у себя в пустыне и целыми днями медитировал. Бат Цур нашла адвоката, который оформил развод, и Пинхас явился в суд и в раввинат и все подписал. Через несколько месяцев, когда все улеглось, Бат Цур нашла нового супруга, которого звали Земер[18] – удивительно, но он и правда зарабатывал на жизнь музыкой: организовывал народные песни и танцы. Я снова стала навещать их и привозила с собой маму с папой, чтобы они могли полюбоваться на внучек. Пинхаса никто не вспоминал, всем было гораздо спокойнее без него.

– Через пару месяцев выхожу я с работы, включаю радио и слышу, как в новостях передают, что женщина, две ее маленькие дочери, муж и сестра – пятеро совершенно невинных людей – убиты в мошаве Гезер на семейной почве.

– О, Господи!

– Короче, этот психопат расстрелял всю семью, а потом побежал в поле за домом и пустил себе пулю в лоб.

– О, Господи! Какой ужас!

– Нельзя передать! Прошли годы, и кто страдает все это время? Мама с папой! Какое несчастье!

– Кто же пишет эти надписи?

– Наверное, кто-то из семьи Бат Цур. Откуда я знаю? Да и какая разница? Это как наказание Сизифу – ты стираешь, а они пишут, ты снова стираешь, а они снова пишут. Вы знаете, сколько раз это повторяется? Как минимум десять. Могилу Пинхаса полностью разрушили, камня на камне от нее не оставили. Нас даже на похороны не пустили, сказали, чтобы ноги нашей там не было. Потом звонили моим родителям, угрожали, и они перестали выходить из дома. Раз в год они берут такси и тайком едут на могилу к внучкам. Даже меня с собой не берут, хотят побыть в одиночестве. А может, они говорят с Пинхасом, спрашивают его, зачем он разрушил всю жизнь им и мне, как он мог такое сделать. Вся их жизнь исковеркана, они теперь боятся даже собственной тени. Слава Богу, что они вместе, что они любят друг друга. Хотя бы так!

– Но ведь они ни в чем не виноваты, да и вы тоже. Как вы могли знать?

– Теперь я это понимаю, особенно после помощи психолога. Мы и не знали, и как бы знали. Только мне и в голову не могло прийти, что он может кого-нибудь убить.

– Конечно. Этим только Господь Бог распоряжается.

– Я только не могу понять почему. Почему он сделал такое ни в чем не повинным людям? Вы ведь знаете, считается, что если хорошенько покопаться в прошлом таких людей, всегда можно что-нибудь отыскать – жестокое обращение, унижение, чувство неполноценности. Но в случае с Пинхасом я не могу припомнить ничего подобного. Он просто родился таким чудовищем. Всегда считал себя козлом отпущения.

– Надо положить конец преследованию ваших родителей. Как бы ни страдали семьи убитых, они не виноваты.

– Мы сами настолько ощущаем себя виновными в том, что случилось, что у нас нет никаких сил ни с кем бороться.

Сиван взяла обе руки Бат Хен в свои ладони и сжала их друг с другом.

– Вы не одна. Я помогу вам.

Глаза Бат Хен наполнились слезами.

– Вы просто добрый ангел нашего дома. О вас уже вся улица говорит. Как вы починили за свой счет лестницу и входную дверь. Мы к такому не привыкли. Здесь каждый думает только о себе, и каждый боится Дани. Вы видели его?

– Мельком. Я видела в документах на дом, что он значится владельцем крыши.

– Он большой мошенник, но у него есть деньги и связи. У него еще много всего во Флорентине. Он прибирает к рукам крыши, заставляет ничего не понимающих людей подписать отказ от своих прав взамен какого-нибудь ничтожного ремонта, потом дает взятку подрядчику, строит тяп-ляп еще три-четыре этажа, а все денежки кладет себе в карман.

– И ваши родители тоже ему подписали?

– Да, все подписали, кроме профессорши с верхнего этажа, но она ему и не нужна, потому что она купила у Шери квартиру без прав на крышу.

– То есть как это?

– Лири принадлежит только небольшая часть крыши. Основная же ее часть всегда принадлежала Шери, которая давным-давно продала все права на нее Дани. Вам все понятно?

– Вполне. Когда все соседи ему подписали?

– Кажется в 2013-м.

– Если подписи были поставлены больше трех лет назад, они уже не действительны. Есть новый закон, который регулирует эти отношения. Вы можете переслать мне копию договора, который они подписали?

– Я поищу у родителей.

– Мало того, что подписи эти незаконны, есть разница между тем, кому принадлежит крыша и правом строить на ней. Право строить всегда принадлежит всем жильцам дома.

– Но Дани уверен, что это право принадлежит только ему, и всех запугивает. С ним невозможно разговаривать. Ты пытаешься что-либо ему объяснить, а он тут же начинает на тебя орать.

– Давайте я все проверю. Я все-таки не специалист в делах недвижимости. Будет жалко, если я просто морочу вам голову.

Расставшись с Бат Хен, Сиван позвонила Филипу и попросила его стереть надписи и заново покрасить стену и дверь квартиры Алазара и Бат Эль.

Перед тем, как уйти, она постучала в дверь Михаль.

– Чего вам надо? – пробурчала Михаль через щель.

– Хотела спросить, как у вас дела, – ответила Сиван, – и поблагодарить за то, что вы меня предупредили.

– Я с вами не разговариваю!

– Это почему же?

– Вы что, не понимаете, что я не могу так больше жить?

– Как «так»?

– Да с «короной» с этой! Я же в группе повышенного риска, я не могу выходить из дома. Я прошу вас о чем-нибудь, а вы не хотите мне помочь.

– Я же заказала вам носки. И сказала, что готова похлопотать о том, чтобы вам назначили человека, который будет вам помогать.

Но Михаль не стала продолжать разговор, а лишь в сердцах захлопнула дверь.

Визит к дантисту

Улицы опустели. «Шпиц», в котором работала Лайла, закрылся. Суды тоже прекратили работу, и все слушания были отложены на неопределенное время. Сиван с Тамарой решили не отправлять своих сотрудниц в отпуск и разрешили им работать из дома.

В начале апреля Сиван получила сообщение от Михаль.

Михаль: Ко мне на балкон прилетели воробьи. Так странно!

Сиван: :)

Михаль: Мама и папа приходят навестить меня. Странно.

Сиван вначале подумала, что речь идет о родителях Михаль, но быстро сообразила, что та имела в виду родителей-воробьев, прилетающих к своему потомству.

Сиван: Я уверена, что вы принимаете гостей как полагается.

Михаль: Вы должны убрать!

Сиван: Не поняла.

Михаль: Этот хрен поселил жильца в бывшей синагоге. У него есть собака, которая делает свои дела на заднем дворе под моим окном, и теперь там все время воняет.

Сиван: Этим должен заниматься Сол. Я подумаю, что можно сделать.

Михаль: Что вы думаете о воробьях? В природе они обычно сторонятся людей. Может быть теперь они не могут найти еду?

Сиван: На бульваре полно еды. Если они выбрали вас, значит в вас есть что-то особенное.

Михаль: Скорее, они боятся оставить своего малыша одного.

Сиван: Может быть. Все родители одинаковы.

Михаль: Они знают, что я их не трону.

Сиван: Конечно.

Михаль: :)

Лайла посчитала, что раз заниматься можно только через Zoom, рестораны закрыты, и нет возможности ходить на море, нет и нужды перебираться во Флорентин. Тогда Сиван решила сдавать новую квартиру на короткий срок, а пока желающих не нашлось, она продолжала регулярно ездить туда, несмотря на полный локдаун. Однако своего отца за все это время она не навестила ни разу. Ему было уже семьдесят пять, у него было высокое давление, и она не хотела подвергать его опасности. Никто не знал, исчезнет ли вирус сам по себе, и когда могут появиться прививки или лекарства от него. Премьер министр оптимистично заявлял, что самый тяжелый период уже почти пройден, и экономика в скором времени восстановится. Все старались сохранять бодрое настроение, помогать друг другу и совместно бороться с эпидемией, и возможно именно поэтому количество больных и умерших было значительно меньше, чем, например, в Китае, Италии или Испании. Но многие бизнесы вынуждены были закрыться. Яалю тоже пришлось остановить свою прачечную, которая обычно обслуживала пустующие теперь отели Эйлата. Он позвонил Сиван и сказал, что собирается на время перебраться на север, и она предложила ему воспользоваться квартирой во Флорентине. Вскоре выяснилось, что поехать на Песах в кибуц и отпраздновать его вместе со всей семьей, как это было принято делать каждый год, тоже будет нельзя – все должны были оставаться дома. Сиван предложила Яалю отпраздновать Песах вместе с ними, но он отказался.

Сиван не слишком обращала внимание на вводимые ограничения, но Лайлу они выводили из себя.

– Я привыкла проводить праздники в кибуце с дедушкой. Мне нравится праздничное застолье, песни, которые мы поем. Никогда в жизни мы не пропускали Песах. И потом, я не видела дедушку уже почти два месяца. Я очень скучаю по нему.

– Ничего не поделаешь, – сказала Сиван. – Есть четкие указания, и мы не будем их нарушать.

– Уф! – скорчила гримасу Лайла. – Тогда давай будем сидеть в темноте и плакать. У меня даже парня нет! Что же это будет? Мне так все надоело! Когда уже это дерьмо закончится?!

– Хорошо хоть, что мы с тобой вдвоем.

– Это уж точно!

Когда Яаль приехал из Эйлата, Сиван встретилась с ним во Флорентине. Теперь в его присутствии она почему-то чувствовала себя легко, чего никогда не случалось ранее. Ни в детстве, когда он казался ей гораздо старше; ни потом, когда он стал встречаться с Бамби, а она везде таскалась за ними, будто была ее сиамским близнецом; ни когда они поженились, и он стал членом их семьи; ни после той ночи, когда она оказалась с ним в одной постели; ни в больнице, где ее сестра месяцами лежала в беспамятстве между жизнью и смертью; ни после ее смерти, во время их редких случайных встреч. Но теперь все было по-другому. Он больше не сиял, как солнце, обжигающее при приближении к нему и оставляющее долго не заживающие шрамы. Теперь он казался ей старше своего возраста, это ощущение подпитывалось его усталой улыбкой и взглядом побежденного, отражавшим постоянную тоску по потерянной женщине. Он стал просто старым другом, которого любят по той простой причине, что когда-то были с ним вместе. Они знали друг друга так давно и так хорошо, что всякое притворство было излишним.

– Надеюсь, после праздников все снова откроется, – сказал Яаль. – Иначе нас убьет не вирус, а тоска.

– Я согласна с тобой, но мы, к сожалению, в меньшинстве. Большинство людей находятся почти в первобытном страхе.

– А ты не боишься?

– Я им не верю.

– Кому это «им»?

– Никому. Ни нашим лидерам, ни средствам массовой информации, ни всем этим бесполезным организациям. По-моему, все они просто врут и преследуют свои интересы.

– Не преувеличивай!

– Я боюсь «короны» так же, как боюсь заразиться любым другим опасным микробом или получить осложнение после воспаления легких, или попасть в аварию. Боюсь в общем, так же, как мы боимся множества других опасностей, которые подстерегают нас на каждом углу и которыми мы обычно пренебрегаем. Я не отрицаю, что существует болезнь под названием «корона», и что тот, кто заразится ею, может болеть тяжело и даже, в редких случаях, умереть. Но настоящая эпидемия – это глупость и беспомощность. Правители плачут крокодиловыми слезами, но держатся за власть железной хваткой, а окружают их люди настолько некомпетентные, что, я уверена, им не нашлось бы места нигде, кроме правительственных учреждений. Никогда в жизни я не видела еще таких жалких попыток выйти из кризиса. Любой ребенок справился бы лучше.

– Да ты просто воинствующий пессимист.

– Это только на словах. На деле же я веду себя как улитка, спрятавшаяся в своем домике. Кроме случайных лайков в «Фейсбуке», когда мне особенно хочется огрызнуться, я ничего не делаю. Я жду, когда проснется поколение Лайлы, когда им, наконец, это надоест. У меня уже нет сил.

– Аминь! – подвел итог Яаль.

– Какие у тебя планы?

– Завтра поеду в Зихрон Яаков.

– К Долев и Томеру? Зачем?

– У меня уже неделю болит зуб, а со вчерашнего дня я сижу на таблетках. Томер сказал, что откроет свой кабинет специально для меня.

– Хочешь, я поеду с тобой?

– Куда? – удивился Яаль. – В Зихрон?

– Ну да. Может, ты не сможешь вести машину по обратной дороге. Зубы все-таки.

– Я не думал про обратную дорогу. Максимум, останусь ночевать у них.

– Я поеду с тобой. Воспользуюсь возможностью повидать Долев и ее детей.

Дороги оказались вовсе не такими пустыми, как Сиван ожидала. На обочине во многих местах стояла дорожная техника и копошились рабочие в касках и красных жилетах. Несмотря на локдаун и указание сидеть дома, целые отрасли продолжали работать. Она подумала о Мае. Его «корона» явно не затронула, да и у нее самой не было недостатка в работе. Судебные слушания остановились, зато появилась возможность привести в порядок все старые дела, начать работать над новыми, а кроме того, если смотреть на все достаточно циничным образом, надо было готовиться к всплеску разводов и семейного насилия, который неминуемо должен был последовать вслед за карантином.

– Ты все еще плаваешь? – спросила Сиван, когда они проехали Шфаим. В юности Яаль был подающим надежды пловцом, и некоторые даже надеялись, что он поедет на олимпиаду в Сеуле. Но за полтора года до олимпиады он отправился с друзьями на Хермон. Там они взяли напрокат лыжи, поднялись на вершину и один из них кое как объяснил остальным, как ехать «плугом» и поворачивать. Дальше они должны были добираться вниз самостоятельно. Движимые только одним желанием, подкрепленным физической силой, они, смеясь от счастья, понеслись вниз. Падение было неизбежным. Яаль порвал связки в коленном суставе, перенес операцию и, хотя и восстановился после нее, надежды на олимпийскую медаль оказались призрачными. Он ушел из сборной и вообще перестал соревноваться.