Господин следователь

Но по мере того, как женщина меня обнимала и целовала, я начал в ответ поглаживать ее по спине и неуклюже бормотать:

– Ну что ты, мам, перестань…

В моей семье было не принято демонстрировать родительские чувства к ребенку. Отец никогда меня не бил (даже после того случая с рыбалкой), но никогда и не обнимал, И мать не упомню, чтобы обнимала или целовала меня. Если только тогда, когда был уж совсем маленьким. Нет, вру. Когда я в армию уходил, обняла и поцеловала. Да и я сам не стремился заполучить родительскую ласку и не считал, что я недолюбленный или недоласканный. Я ж не девчонка, в конце концов. Знал, что папа и мама меня любят, зачем это демонстрировать лишний раз?

– Ванечка, голова не болит? – спросила матушка, слегка отстранившись от меня и принявшись осматривать и ощупывать мою голову.

– Да нет, не болит, – неуверенно отозвался я. Неуверенно, потому что болеть вроде и не болела, но кружилась, и вообще все было как-то странно. Так, словно на тренировке пропустил удар. Нет, удара я никакого не пропускал, иначе еще бы в ушах шумело, да и на ногах я бы не устоял.

Повернувшись к отцу, женщина укоризненно покачала головой.

– Ты, Александр Иванович, мог бы серьезный-то разговор на потом отложить. Может, мальчика надо врачу показать?

– А зачем врачу? – оторопел отец.

– Ты что, не знаешь? – возмутилась матушка. – Кучер не сказал, что коляска опрокинулась, когда со станции ехали и Ванечка выпал? Может, у него сотрясение?

Теперь настал черед беспокоиться отцу.

– Иван, ты как? – спросил он, а потом повторил вопрос супруги: – Голова не кружится? Не тошнит?

Отец тоже принялся ощупывать мою голову. Не отыскав ничего, крякнул:

– Так ничего страшного. Кто из нас из коляски не выпадал?

– Ага, если пьяным ехать, – парировала матушка. – А пьяный-то и с коня навернется, ничего не станется.

– Оленька, отродясь пьяным не был и из коляски спьяну не выпадал, – обиделся отец. – А с Иваном, ежели бы что и случилось, так увидели бы.

Кажется, матушка успокоилась относительно здоровья сына.

– Ванечка, ты, наверное, голоден?

– Папенька меня чаем поил, – сообщил я.

– Чай – не еда! Саша, почему ты не отложил разговор на потом? Мальчик голоден! Умываться – и к столу!

Куда умываться-то идти? А тут уже какая-то женщина в фартуке повела меня вниз, где в закутке рукомойник, вроде тех, что в деревнях до сих пор висят. Сует полотенце. Я бы еще кое-куда сходил, но это, оказывается, чуть подальше. Вишь, позабыл студентик родительский дом, не помнит, где и что.

Умывшись, пошел к столу. Кажется, ничего не перепутал – вилку держал в левой руке, а нож в правой. А чем меня кормили в мой первый день – даже не помню. Ел вроде и вкусно, но все как в тумане. Отвечал на вопросы тоже, словно в бреду.

Несколько ляпов я все-таки допустил. Все перечислять не стану, только один, самый крупный – перед едой-то нужно молиться, а я сразу плюхнулся на свое место. Хорошо, что догадался быстро вскочить, а родители восприняли мою оплошность спокойно – мол, поднабрался господин студент плохого в столице. Опять-таки отмазка была – из коляски выпал и ударился.

После обеда отправился в свою комнату, отыскать которую оказалось непросто. Потыкавшись и глупо поулыбавшись попадающейся навстречу прислуге, попал-таки в собственные апартаменты. Ничего так комнатка. Примерно шесть на восемь, есть кровать, письменный стол, платяной шкап (да-да, именно так!) и этажерка для книг. Обстановка для сына вице-губернатора почти спартанская, но мне больше и не надо. На стенах нет ни картин, ни положенной для учащегося географической карты. Из всех украшений – только образ Николая Угодника. А на стене висит шнурок. Я зачем-то его подергал, и тотчас же явилась горничная, поинтересовавшаяся – не нужно ли барину что-нибудь? Оказывается, это сонетка, с помощью которой можно позвать прислугу. Пояснил девушке (сорока с лишним лет!), мол, ошибочка вышла, отослал ее. Не выдержав, плюхнулся на кровать прямо в одежде и уставился в потолок.

М-да, угораздило меня. Куда, кстати, сознание первого обитателя этого тела девалось? Он тут из коляски выпал, головой стукнулся, я там в ДТП попал. Весело. Если мое тело в реанимации и в него переселится сознание студента из 19 века? Бедный парнишка. Ему-то придется похлеще, чем мне. Ох ты, а ведь там, с этим хреном в моем теле, моя Ленка!

Но гнать, гнать от себя дурацкие мысли. Надо думать, что мне теперь делать… Пойти и заявить родителям – я не ваш сын, а попаданец? В лучшем случае не поверят, в худшем – вызовут доктора и окажусь я в психушке, где меня станут лечить. Читал, что психов в те времена лечили обливанием холодной водой и электричеством.

Придется жить. Значит, надо продолжать исследование своей будущей личности. Я даже не знаю, на кого учился.

Может, мне подскажет вон тот чемодан, обитый полосками железа? Стоит у входа, нетрудно догадаться, что с ним неблагодарный студент прибыл из столицы. Сам прибыл или меня доставили к родителю с полицией? Не знаю. Отец не сказал, а сам я постеснялся спросить. Или еще не понял, что надобно спрашивать.

С трудом открыв тугие замки, начал перебирать содержимое. Обратил внимание, что носитель моего тела был порядочным свином. Это что за дела? Грязное белье лежит комом. Вон еще один студенческий мундир – вернее, тужурка. Но тоже грязная и скомканная, словно ее из задницы вытащили. Еще здесь сложены книги, занимающие добрую половину всего объема. Понятно, отчего чемодан такой тяжелый. Что хоть за книги-то он, то есть я, читал?

Ого, парень-то, похоже, учился на математическом факультете. Тетради с неизвестными мне формулами, цифирь, снова цифирь. Еще тут учебники по арифметике, справочники. И на русском, и на немецком. Иван Чернавский изучал алгебру с геометрией на иностранном языке? Да мне и на русском-то не осилить. Умный парнишка-то был.

Так, тут еще несколько книг в мягкой обложке – это уже беллетристика, но не на русском языке. Везде стоит автор mile Gaboriau, а книги… «L’Affaire Lerouge», «Le Crime d’Orcival». Язык я определил – французский, но по-французски я ни бум-бум. Ле крими, скорее всего, что-то связанное с криминалом, то есть с преступлениями. А автор? Что за Габория? А, так это Габорио. Читать я его не читал, но слышал. Один из основоположников бульварного чтива, как раз в жанре детектива.

Любопытная подборка у парня. Серьезные научные книги и детективы. Может, и правильно. Мозг от серьезных вещей должен хоть иногда отдыхать.

И почему я попал в такого умника? Как выкручиваться-то стану? Основной язык, что я учил – английский. Немецкий знаю через пень-колоду, французский – никак. А ведь выпускнику гимназии положено знать как минимум два живых языка, одним из которых был именно французский.

А что мне делать с латынью и древнегреческим? Латынь, допустим, знаю в цитатах, а язык Сократа и Аристотеля?

Французский я когда-то учил. В классе, кажется, во втором или в третьем, когда отца перевели в Кяхту, где у нас иностранным языком был именно французский. А вот потом, когда переехали на Камчатку, изучал английский, а второй язык был немецкий. Английским я более-менее владею. Жизнь заставила. А про немецкий я уже говорил.

Но есть книжки и на нашем. Вот дешевое (без переплета) издание под названием «Разсказы судебнаго слѣдователя» некого А. Шкляревского. А почему «разсказы»? Это слово рассказ так писали? Разсказ? Забавно. Так и вспомнишь покойного Задорного и его фразу о том, что если «бесплатно, значит, бес платит». Но не удосужился Михаил Николаевич уточнить, что в прошлом писали не бесплатно, а безплатно. А ведь я на этом могу влипнуть. В девятнадцатом веке некоторые слова писались иначе, нежели в мое время. А эти все «яти» и еры»?

Книги из чемодана я убрал на полку, белье уже утаскивает одна из женщин в фартуке. Прислуга, что ли? Бесцеремонная тетенька. Или – безцеремонная? Вишь, даже разрешения не спросила – вошла и ухватила.

Неделю уже привыкаю к новым реалиям. Для начала изматерил всех писателей-фантастов, писавших про попаданцев. Вот почему ни одна зараза не написала, что читать со свечой очень трудно? Да что там – почти невозможно.

Еще вдруг вспомнилась старая-престарая картинка, на которой изображена семья, занимающаяся какими-то делами: папа читает газету, мама вяжет, дочь-гимназистка читает толстую книгу, а сын – «гимназенок» – что-то записывает в тетрадь. И все освещение – одна-единственная свеча, стоящая посередине стола! Художник так все видел или он просто решил поиздеваться над своими зрителями? Проснешься ночью, захочешь узнать который час, приходится зажигать спичку. Хорошо, что спички уже изобрели, а то не знаю, как бы я мучился с огнивом.

Оценить достижения современности можно только тогда, когда ты остаешься без них. Молния на штанах – куда уж проще. А вот пуговки… Не страшно, привыкнуть можно, но неудобно. Или нательное белье. Лето же на дворе, конец июня, а я в подштанниках и нательной рубахе! Понимаю, трусы еще не изобрели, но хоть бы кальсоны покороче делали.

Про освещение я уже говорил, а вот еще один крошечный эпизод. Люблю я иной раз попить чаю или сообразить кофейку. В той жизни я попросту шел к газовой плите, ставил на конфорку чайник или турку. А теперь? Чтобы испить чайку, требовалось поставить самовар. Ладно, что в доме оказался «кабинетный» самоварчик на пару чашек, но ведь и его приходилось ждать минут двадцать, не меньше. А чтобы что-то поджарить, вроде яичницы на скорую руку, следовало растапливать печь.

И решил я таки сбрить свою бороденку. И тут-то оказалась еще одна засада. Спрашивается – как побриться бедному попаданцу? Безопасных бритв еще нет. Не то их пока не изобрели, не то изобрели, но до России они не дошли. Опасная бритва – страшное оружие в умелых руках, а в неумелых – инструмент для суицида. Пришлось звать на выручку отцовского камердинера Степана, и тот мне битый час показывал – как точить бритву на специальном бруске, а потом править ее на ремне. Ремень, кстати, лучше на гвоздик прицепить – удобнее будет. Ну а потом самое страшное – сам процесс бритья.

И никаких тебе кремов для бритья или пены. Мыло, помазок и стаканчик для пены. Мочишь, взбиваешь пену. И все сам. Степан предлагал свои услуги, но я отказался. Самому надо учиться.

Поросль на подбородке и на щеках я сбрил, но чего мне это стоило! Штуки три пореза, да еще царапины. Щеки пришлось «украшать» кусочками, оторванными от газеты.

Дом господина Чернавского располагался за рекой Волхов, посреди огромного сада. И сам дом был шикарным. А если выглянуть из окна, можно полюбоваться куполами святой Софии. Дом батюшки, правда, был поплоше, нежели особняк Александра Николаевича Мосолова, но ведь и чин отец имеет пониже, да и должность. Мосолов-то – губернатор и камергер, а мой отец всего-навсего вице-губернатор и действительный статский советник.

Кроме «барского» дома имелись еще два каменных флигеля. В одном жили слуги, а второй предназначен для гостей. Была конюшня, каретный сарай, еще какие-то строения. Определенно – мой батюшка был далеко не беден.

Еще меня удивляли люди, постоянно попадавшиеся в доме и во дворе. Потихонечку стал осознавать, что из мужской прислуги у нас имеется конюх, два кучера (на кой два-то?), садовник, сторож и дворник-истопник. Еще в доме обитает Степан, исполняющий обязанности отцовского камердинера, кухарка, посудомойка и две горничные. И куда нам столько? А горничные – это не хрупкие юные красавицы, как показывают в фильмах, а две дебелые тетки, не стесняющиеся заходить в мою комнату с утра пораньше. Я пытался повозражать, но одна – Ксения – вытаращила глаза и заявила, мол, она меня в детстве купала, поэтому вряд ли увидит что-то новое для себя. Вот если у Ванечки появится жена, тогда конечно, она в комнату не зайдет. Пожаловаться маменьке? Но это как-то неловко.

М-да, никак бы не подумал, что когда-нибудь стану «мажором». Конечно, и в том мире, что я покинул, мой родной отец был не самым маленьким чином, но поверьте на слово – полковник российской армии, пусть и в статусе заместителя командира дивизии, это совсем другое, нежели вице-губернатор и действительный статский советник. В Российской империи генералов – и военных, и гражданских – было гораздо меньше, чем в РФ.

Но это я так, к слову.

Тот, кто в этом мире является моим батюшкой – ну отцом хозяина моего тела (тьфу, как громоздко, но вы меня поняли), уехал в Санкт-Петербург. Как я понимаю – решать мою дальнейшую судьбу. Отец со мной уже провел короткий разговор: мол, коли я математике учен, не хочу ли я в канцелярию губернатора? Или в губернское земство, в статистический комитет? Потом сам же и передумал – дескать, подальше надо законопатить, не в губернский центр.

Возражать против уезда я не стал. Какая разница? А вот заниматься цифрами категорически отказался. Попросил, чтобы службу мне отыскали, не связанную с математикой. Нет, мне бы что-то такое, гуманитарное.

Отец похмыкал и пообещал – дескать, какое место будет вакантным, туда и отправят.

А я был оставлен дома, почти что под домашним арестом. Почти – потому что выходить в город мне все-таки разрешали, но не дальше Торговой площади и Софийского собора. Да я пока и сам не рвался куда-то бежать. Вон вчера наткнулся на пожилого чиновника (судя по мундиру), который долго тряс мою руку, интересовался успехами в университете и поведал, как он гордится тем, что его ученик показывает такие выдающиеся способности в арифметике!

Я догадался, что встретился с кем-то из своих бывших преподавателей. И что сказать-то? Поэтому только беспомощно улыбался и отвечал односложно. Мямлил, говорил, что без его наставничества я бы не стал студентом. Это у меня-то способности к математике? Да их у меня отродясь не было! Самое большое достижение – таблица умножения, и то путаюсь, когда требуется умножить семь на девять. Не то пятьдесят четыре, не то еще как-то. В школе было чуть-чуть получше, но там деваться некуда. Когда сдавал ЕГЭ, то с грехом пополам вытянул на минимальный балл. Теперь же, по истечении десяти с половиной лет, прошедших от выдачи мне аттестата, со знаниями вообще беда. Чем отличается синус от косинуса, а тангенс от котангенса – не вспомню, равно как не пойму – а на кой они вообще нужны?

Но к счастью, бывшие учителя или сокашники по гимназии попадались нечасто.

Но опять-таки, прежде чем пускаться в город и оглядывать Новгород (кстати, не Великий, как у нас), мне пришлось исследовать свой собственный дом. Это тот Иван Чернавский тут вырос и знает каждый закоулок, а мне пришлось действовать, словно разведчику, проникшему в логово врага. Вон как мне было отыскать свою собственную комнату! Еще хорошо, что я правильно предположил, что на первом этаже располагаются хозяйственные помещения, гостиная, кухня и столовая, сократив количество этажей для поиска вдвое.

На Торговую площадь я сходил всего один раз. Поглазел, поприценивался к разной хрени, вроде антикварных вещиц, но так ничего и не купил.

Святая София очень понравилась. Ну еще бы не понравилась! Кажется, выглядит даже лучше, чем в мое время. И рассмотрел-таки Магдебургские врата, потому что раньше как-то времени не было ходить и разглядывать жанровые сцены, которые когда-то отливали неизвестные мастера.

Кто в моем времени задумывается – чем писать? Ну да, в большинстве своем люди не пишут, а если и пишут, то стучат по клавиатуре. Но все-таки авторучка еще не умерла. И большинство видели и чернильницы, и перьевые ручки. В музее, скажем. Ну старшее поколение видело такие в сберкассах. Отец (родной) рассказывал, что пользовался подобной ручкой, когда отправлял телеграммы или заполнял извещение на почте.

Но как обмакнуть стальное перышко в чернила и донести до листа, чтобы не посадить кляксу? Искусство, однако. Но что порадовало, так это то, что мой почерк был неотличим от почерка моего хозяина тела. Специально сравнивал свои письмена с конспектами. Странно. В той жизни у меня был совсем иной почерк, гораздо хуже. Может, специалист-графолог и отыщет отличие, но мне самому оно незаметно.

Так что занятие мне нашлось на целых два дня. Тренировался. Поначалу листы представляли одну сплошную кляксу, потом научился. Перевел дух. Но ненадолго, потому что теперь пришлось набираться терпения и изучать – что и как писать. В теории-то я помню о реформах алфавита. О том, что большевики поотменяли кое-какие буквы. Но нынче не восемнадцатый год, а тысяча восемьсот восемьдесят третий. Придется писать с ятями, ерами и радоваться, что Петр Великий отменил юс большой и юс малый, а также еще что-то. Не помню.

Ять и ер. Оказывается, я их постоянно путал. Ер (пишем так – еръ) – это всего-навсего твердый знак, что ставится в конце слова, оканчивающегося на согласную, а ять – это почти как наша е, но пишется как мягкий знак с перекладиной, вот так вот – ѣ. А вот где и как ее ставить – сплошная головная боль. Хоть учи все слова наизусть.

Без проблем удалось разобраться с буквой i, которая с точкой. Ее следует ставить перед гласной буквой. Ну простой пример – газета «Новгородскіе   губернскіе  вѣдомости». Это я так изначально прочел. Правильно будет – Новгородскiя.

Если я в этом времени стану министром просвещения, то устрою, нафиг, реформу русского языка и повыкидываю те буквы, с которыми у меня путаница.

Глава четвертая

Хозяйка гостиницы

Отстал я от жизни. Или жизнь от меня отстала. Я-то думал, что можно добраться на поезде до Санкт-Петербурга, а оттуда, поездом же, до Череповца. Держи карман шире. От губернской столицы до столицы империи паровозы ходят, а вот до Череповца пока железной дороги нет[2].

Триста верст! И мы тащились пять дней! Хорошо, что батюшка дал мне собственную коляску и кучера, а иначе не знаю, как бы и добирался. На попутках? М-да… Помню, в какой-то книге прочитал про героя, жившего в семнадцатом веке, который ждал в Вологде «попутную телегу до Тотьмы».

Имеются почтовые кареты, но лошадей, как правило, в наличии нет. Они, конечно, отыщутся, но не враз. И чином я не вышел, чтобы лошадей предоставляли по первому требованию. Вот если бы батюшка ехал, тогда да.

Пять дней пути, пять ночей на постоялых дворах с клопами и тараканами! А еще мне как-то предложили разделить постель с каким-то путником. Дескать – ничего страшного, так дешевле. Нет уж, лучше я переплачу, чем буду спать с кем попало. На еду, правда, грех жаловаться. Изысками кухни на постоялых дворах не отличались – щи да каша, но и пузо не заболело, и не отравился ничем.

И как хорошо, что я ехал не на Камчатку. Точно, живым бы туда не доехал. Умер бы от пыли и от мошкары, караулящей проезжающих путешественников. А комары, любопытно, чем кормятся, если людей нет? Или они сидят в засаде, выжидая жертву вроде меня?

Но все-таки доехали-доковыляли.

В Череповце в прошлой жизни я бывал только проездом. Ничего не запомнил, кроме клубов дыма и зарниц здешнего металлургического завода. Знаю, что это один из крупнейших промышленных центров Русского Севера, раскинувшийся на берегах двух рек – Ягорбы и Шексны. Знаю, что, когда создавали Рыбинское водохранилище, затопили кучу деревень и парочку городов. Читал кое-что об истории Череповца, как без этого, но многое уже выветрилось из памяти.

А нынче, въезжая в город, только и усмотрел, что городишко совсем небольшой и почти весь деревянный. Улицы немощеные, узкие, окружены садиками. Зелень, конечно, хорошо, но что тут будет весной, когда снег сходит? Или по осени, если зарядят проливные дожди?

Но вот моя карета вывернула из зелени и поехала по булыжнику навстречу каменному храму. Судя по всему, мы оказались в центральной – привилегированной части. Вот тут уже появились не только деревянные, но и каменные здания. Но все равно – двухэтажные дома, деревья, чахлые цветочки.

Как-то даже и тоскливо стало. И что, мне здесь теперь жить? Но опыт прежней жизни подсказывал, что начало – оно всегда такое. Тоскливо, грустно, а потом ничего, втягиваешься. На всякий случай замечу, что это я говорю про города и школы, которые мне пришлось поменять, таскаясь за отцом. Примерно один раз в пять лет мне приходилось знакомиться с новой школой и новым классом, терять старых друзей и обзаводиться новыми.

Мой кучер остановил лошадей и повернулся ко мне.

– Иван Александрович, куда едем-то? – поинтересовался он.

– Так гостиницу надо искать, – хмыкнул я. – Или, на крайний случай, постоялый двор. Найдем? Или спрашивать станем?

– Так чего спрашивать-то? – пожал плечами Николай. – Вона вывеска – гостиница «Англетер», нумера для господ приезжих. Ежели гостиница на главном проспекте, то хорошая должна быть. Правда, и стоить она будет дороже. Может, на окраинах поискать?

– Давай туда, – махнул я рукой. – От бобра добра не ищут. Пусть будет «Англетер».

Мне уже было все равно – хорошая гостиница или плохая. Клопы все равно кусают одинаково больно, а тараканы везде стадами ходят. Плевать. Я уже понабрал и клопов, и тараканов с разных постоялых дворов, так что, если привез какую скотинку, пусть смешивается с местными. А вычурное название, что тут такого? Вон в моей реальности имеются и «Мир унитазов» и «Империя сумок». Или «Мир детства», наляпанный на каком-нибудь грязном заборе. Самое главное, чтобы меня накормили и показали место, где можно упасть. А завтра уже и займусь делами – вытащу из дорожного сундука свой новенький мундир и отправлюсь докладываться начальству. Хорошо бы этот мундир еще и погладить, но я такое дело, как глажка, уже и забыл. То, что я носил в прежней жизни, оно и не мялось. И вряд ли я смогу справиться с тутошними утюгами. Вот если их вместо гантелей использовать – то да, а как ими штаны гладят – не знаю. Но в гостинице должны быть какие-нибудь горничные, прислуга. Потом уже стану соображать – останавливаться мне в гостинице или искать квартиру. Или, но это вряд ли, у городских властей имеется какое-нибудь жилье для молодых чиновников, приезжающих для несения службы в провинциальный городишко.

Карета въехала прямо во двор. А ведь со стороны проспекта он выглядел меньше, нежели на самом деле. А тут есть где развернуться и куда лошадей поставить.

Я даже не успел вылезти из кареты, как к нам метнулись люди – двое мужчин средних лет. Один тут же принялся помогать моему кучеру распрягать лошадей, а второй, дождавшись моего кивка, начал отвязывать мои многочисленные сундуки и чемоданы.

– Добрый вечер, – донесся до меня женский голос.

Ого! А тут не хозяин, а хозяйка.

– Здравия желаю, – поприветствовал я женщину лет сорока – сорока пяти, в темной юбке и белоснежной блузе. Платка на голове нет, волосы гладко причесаны, да еще и гребенка воткнута. Если гостиницей управляет женщина, она что – вдова? А если вдова, то почему в белом и простоволосая? Или я слишком мудрю, а на самом-то деле все было не так, как написано в книгах?

Обозначая, что я не военный (пусть и в партикулярном платье), а гражданский, приподнял над головой дорожную шляпу.

Выйдя из кареты, прошел пару шагов, разминая уставшие от сидения ноги.

– Еще раз здравствуйте. Как вас звать-величать? Постояльцев берете?

– Анастасия Тихоновна, – представилась хозяйка. – Постояльцам мы завсегда рады. Чего изволите? Просто с дороги отдохнуть, лошадок покормить и самим покушать или комнату снять?

– И отдохнуть, и покушать, и комнату снять, – доложился я, а потом уточнил: – Две комнаты. Одну для меня, а другую для кучера моего. И лошадок пристроить.

– По своему желанию путешествуете, по делу или по казенной надобности? – поинтересовалась хозяйка. – А на сколько дней и ночей комнату снимать станете?

Интересно, а какая ей разница? А, скорее всего, думает – сколько с меня слупить. Одно дело, если человек катается сам по себе (у меня вид не бедный), совсем другое, если он в командировке, что оплачивается его ведомством. Но в командировке, как правило, одеваются в форменную одежду. Пока ехал, успел обратить внимание на такие тонкости.

– Надобность у меня казенная, – строго ответил я. – И я уже не путешествую, а завершил путешествие. Прибыл, так сказать, на место. Я у вас, в Череповце, служить стану.

– Да? – переспросила хозяйка, оглядывая мой дорожный костюм. Потом перевела взгляд на серебряную цепочку. А взгляд был такой профессиональный, сумевший сразу оценить платежеспособность клиента.

– А что не так? – поинтересовался я.

Анастасия Тихоновна усмехнулась, умело переведя разговор на другое:

– Верно, из Москвы прибыли или из Санкт-Петербурга. Как вы наш город-то смешно называете – Черепове́ц. 
– А как надо? – удивился я.

– А надо говорить – Чере́повец, – покачала головой хозяйка.

Вот оно как! А я и не знал. Всю жизнь считал, что надо говорить Черепове́ц. Ах да, легенда же есть, что город назвали по милости Екатерины Великой, что споткнулась о череп овцы.

– Ну, значит, Чере́повец, – покладисто согласился я. – Только я не из столиц приехал, а из Новгорода. Теперь буду знать, как правильно говорить. Поживу у вас несколько дней, осмотрюсь, а там видно будет – либо мне казенную квартиру дадут, либо квартирные деньги.