Чекист. Неизвестная война

Нет, пока я ещё способен соображать, надо бежать!

Как только начал думать о побеге, сразу же стало легче. Даже бурчание в желудке (у, ненасытная утроба!), прекратилось.

К счастью, о бегстве с Мудьюга думал не только я. И Виктор, и Серафим мечтали о том же. А теперь и другие начали увлекаться нашей идеей, загораться ею.

Для начала мы провели «инвентаризацию» оружия. Выяснилось, что в наличии три ножа – один вполне приличный, доставшийся Серафиму после боя с главарём, второй серебряный, напоминавший десертный, невесть каким образом оказавшийся на Мудьюге, а теперь ставший собственностью «Комитета по подготовке восстания», а третий – мой, только внешне напоминавший нож. Я же говорил, что перед тем как «сдаться» английской контрразведке, немного подготовился к заключению? Купил в аптеке упаковку пластыря, а потом прилепил к голени один из переплётных ножей, предварительно сняв с него рукоять. Меня обыскивали два раза. Первый раз – при передаче от англичан русским, а во второй – при отправке в Архангельскую тюрьму. И оба раза, проверив мои карманы, пошарив под мышками и заставив разуться и потрясти сапогами, охранники не додумались ощупать ещё и тело! Верно, они здесь ещё не достигли тех высот обыска, до которых дойдут попозже, когда у арестанта проверяют даже анальное отверстие. А я, честно говоря, вычитал о таком способе хранения ножа в какой-то книжке, из разряда научной фантастики. Автора и названия не припомню, но речь шла о юноше, отправлявшемся в разведку на какой-то планете. Его родная сестрица подарила пареньку лезвие, порекомендовав прилепить его клейкой лентой к ноге. Позже подарок спас юноше жизнь, когда какие-то бандиты напали на него, оглушили и отобрали все вещи и оружие, но не заметили клинок.

У меня при хранении лезвия возникли проблемы, о которых не предупреждали авторы, – пластырь пересыхал, и его приходилось заменять новым, заклеенное место прело, нога чесалась, а кончик клинка иной раз больно впивался в тело. Но самое главное – за месяц заключения я так и не смог придумать, где мне использовать свой нож. Бросаться с ним на охрану было бы глупо и нелепо, а резать себе вены я не собирался. И всё-таки рука не поднималась выбросить лезвие. Но теперь, кажется, нужный час настал, и я с удовольствием отодрал остатки пластыря и внёс в наш скромный арсенал свой вклад.

Народ к моей выдумке отнёсся с восхищением, а Серафим Корсаков ещё и принялся рассказывать, как «Володька классно придумал бабахнуть из старинной пушки, чтобы отвлечь милиционеров и спасти товарища!»

А вот к моему ножичку отнеслись без должного уважения – мол, лезвие короткое, и вообще…

При обсуждении восстания не обошлось без споров и разногласий. Пётр Петрович – неплохой дядька, и большевик стоящий. Одна беда – правильный до занудства. По его мнению, чтобы поднять восстание в концлагере, необходимо выполнить следующие условия:

1. Связаться с другими бараками;

2. Создать в каждом бараке организационную группу в количестве пяти человек;

3. В каждом бараке провести митинг;

4. Заручиться поддержкой подавляющего большинства узников;

5. Накопить для побега достаточно продовольствия.

Так-то оно так, и всё правильно, должно быть добровольное желание арестантов, но меня смущали два обстоятельства. Во-первых, сколько времени мы на всё это потратим? Чего доброго, с митингами и обсуждениями не заметим, как начнётся осень, а то и зима. Во-вторых, чем дольше мы планируем и собираемся, тем больше шансов, что нас кто-нибудь выдаст. Я даже сейчас не уверен, что в нашем бараке нет стукача. И он не обязательно завербован охраной, и не получает за свой нелёгкий труд какие-нибудь бонусы в виде куска колбасы или пачки папирос. Нет, он предаст либо по своей подлой сущности, либо из благих побуждений – мол, во время восстания могут быть напрасные жертвы. Такое, как мы знаем, бывало не раз. Стало быть, надо действовать сообразно обстановке, не забывая слов товарища Ленина, как-то сказавшего: «Вчера было рано, завтра будет поздно!» А Стрелков, хотя и надёжный товарищ, но в данный момент ведёт себя как последний меньшевик, выступающий против пролетарской революции! Стало быть, нам понадобятся активные силы, способные увлечь за собой колеблющиеся массы! И кто будет главной ударной силой? Разумеется, Володька Аксёнов, Серафим Корсаков и Виктор, пока остающийся бесфамильным. Вот с ними и нужно завести предметный разговор.

Утром нам выдали по очередной порции галет, по кружке воды, а потом принялись выстраивать нас в шеренги, чтобы вести на работу. Охранники, выставляя перед собой винтовки, свирепо порыкивали, иногда поколачивая медлительных прикладами. Били не от злобы, а порядка ради.

– Ой-ой-ой! – истошно завопил я, падая на спину и начиная молотить по земле руками и ногами.

Перевернувшись, поелозил мордой по грязи и щебню, натасканными сюда сотнями ног, и опять начал орать.

– Э, ты чего? – настороженно спросил один из охранников, взявший меня на мушку.

Я опять повернулся на спину и истошно завопил:

– Ой-ой-ой!

– Падучая у него! – крикнул кто-то из наших.

– Сбрендил парень! – проорал другой. – Вон, землю жрать начал!

Теперь я раскинул руки и ноги, приняв позу распятого раба, и завопил:

– Ай-ай-ай!

И тут в мой живот упёрся долгожданный ствол винтовки. Эх, если берданка без штыка, то лучше бы так не делать!

– Вставай, не то прямо в кишки пальну!

– Ай-ай-ай! – снова проорал я, хватаясь за ствол, и отводя его в сторону, а потом резко дернув вниз. Бабахнул выстрел, пуля выбила струйку земли, но берданка уже поменяла хозяина, а я, вскочив на ноги, вбил приклад между глаз конвоира.

– Даёшь, Соломбала! – раздался боевой клич Серафима Корсакова, а следом за ним – крики боли, вопли и ещё два выстрела.

Но мне было не до кликов, я лихорадочно открывал подсумок с патронами, висевший на поясе конвоира. Эх, плохо, что это не «мосинка»!

Затвор передёрнут, гильза улетела, теперь вставить свежий патрон! Так, в кого?!

Но все конвоиры уже лежали на земле, а каторжники добивали их ножами и камнями, а то и просто ногами и руками. Ах ты, чёрт! Тут же ещё и вышка, как же я забыл?! А вон вертухай, скотина такая, уже целится в кого-то из нас!

Я не великий стрелок, и в прежней жизни наверняка не попал бы в человека с расстояния в добрых пятьдесят метров, да ещё из тяжеленной винтовки. А тут – поди ж ты! Есть! Может, не наповал, но часовой на вышке завопил и выронил оружие.

Сняв с убитого охранника ремень с подсумком (а где второй?), опоясал им свой полушубок. Надо бы посчитать, сколько патронов. В подсумке для «мосинки», сколь помню, должно быть шесть обойм. Судя по весу, в моём, «берданочном», патронов немного. Ну, лентяй ты, дядя!

Стихия – великая вещь! Глядя на нас, наши соседи тоже начали восстание. Слышались крики, выстрелы.

– Серафим, командуй! – крикнул я.

Мы с Виктором избрали Корсакова командиром единогласно. А кого же ещё? Мы здесь пока новички, за нами народ может и не пойти. И голос у Серафима зычный, командирский. К тому же, если речь пойдёт о воде, лучше с ней дело иметь морякам. А мы так, сухопутчики.

– К карбасам, товарищи! – прорычал Серафим, устремляя руку с берданкой в сторону реки.

Если вы думаете, что все заключённые дружно ринулись захватывать крестьянские речные суда, вы ошибаетесь. Добрая половина арестантов вместо этого устремилась обратно в бараки! Впрочем, этого и следовало ожидать. Я-то вообще предлагал захватить весь остров, обезоружив охрану, а уже потом забирать плавсредства. Увы, товарищи меня не поддержали. Мол, набежит охрана, всех постреляют. Сомневаюсь, что на Мудьюге было много тюремщиков, но против общего решения не попрёшь.

Мы бежали, нам вслед стреляли. Хорошо, что на вышки ещё не додумались ставить пулемёты. А может, пулемёты нужнее на фронте, а не на охране концлагеря. К карбасам нас добежало человек шестьдесят, а может, и меньше. Кого-то убили, а кто-то отстал, испугавшись пойти до конца!

Одного товарища, раненого в ногу, но не сильно, вели под руки.

– Товарищи, занимаем большие карбасы, шестивёсельные! – опять скомандовал Корсаков.

Как мне объясняли, эти карбасы принадлежали крестьянам, ставившим сети на противоположной стороне острова, где мелководье, а за судами присматривала охрана, получавшая некую толику улова. Вот, коли тюремщики проглядели, нехай они теперь и отвечают перед мужиками!

Шестивёсельных на всех не хватило, пришлось брать и мелкие. Слава богу, нашлись толковые люди, умевшие ставить паруса. Впрочем, тут почти все были из поморов, хаживавших если не на Грумант, так в Белое море.

Грести против течения – та ещё работа! И грести предстояло немало. Руки сотрёшь до кровавых мозолей. Так и чёрт с ними, с руками и мозолями – главное, что мы покинули этот остров! Впереди замаячила надежда, но от неё одной проку не будет, если не налегать на весло!

Глава 3. Мы будем идти вперёд!

Северная Двина только на картах напрямую впадает в Белое море, минуя Двинскую губу. На самом-то деле река имеет столько рукавов, что чёрт ногу сломит, вторую вывернет. К счастью, на карбасах сыскались люди, хаживавшие по всем притокам, знавшие Двину если не как собственные пальцы, то достаточно хорошо.

От Мудьюга отчаливало восемь карбасов, но по мере плавания кое-кто решил отделиться и идти, так сказать, своим путём. Может, посчитали, что у маленьких отрядов больше шансов пробиться к своим? Вот я в этом сильно сомневался. Возможно, прокормиться и проще, но пробиваться лучше всем скопом. Всё по законам больших чисел. Чем больше народа, тем больше шансов, что кто-нибудь выживет.

В конечном итоге у нас оказалось всего три карбаса, на которых я насчитал тридцать одного человека. Но скоро стало немного меньше.

Пока добирались до материка, умер товарищ Стрелков. Перед смертью он очень переживал, что мы забрали карбасы у крестьян, не выписав им квитанции, лишив людей средства к существованию. Как они теперь жить-то станут? И мы не бандиты. Да, у нас возникла насущная необходимость в изъятии плавательных средств, но после гражданской войны Советская власть должна вернуть владельцам судёнышки в целости и сохранности, или компенсировать утрату денежными знаками, или чем-то иным. М-да, человек ты хороший, Пётр Петрович, коммунист настоящий! Вот только, сколько мы подобных квитанций уже выписали? И на коней, и на другой скот, что реквизировали. Что, у моих земляков из Череповецкой губернии лошадь не была средством к существованию? Или кто-то всерьёз считает, что после войны будет что-то кому-то компенсировано? Скорее всего, если придёт мужик в волисполком, там его пошлют в уезд, где очередной советский чиновник скажет с ухмылочкой: мол, мил человек, я у тебя коня не забирал, обращайся к тому, кто тебе бумажку выписывал.

Товарища Стрелкова мы схоронили на берегу одного из притоков. Могилу копать нечем, отыскали углубление в земле, тело обложили камнями, чтобы не добрались дикие звери, вот и всё. Может, кто-то запомнит место, а после освобождения края от белых вернётся сюда и перенесёт прах Петра Петровича в город Архангельск? Возможно, но это будет потом.

Я даже не заморачивался, в каком закоулке водного лабиринта мы оказались – не то Большая Двинка, не то Кузнечиха, а есть ещё какая-то Лодья, или Ладья. Коли есть такие специальные люди, способные вывести нас на сушу, пусть и выводят.

Тридцать голодных мужиков – это не шутка. И вроде бы, река, так и рыба кругом. Одно только плохо – ловить её было нечем, а приставать к берегу, чтобы тратить время на изготовление каких-нибудь вершей, или сетей, мы не рискнули. И так потратили несколько часов на похороны.

Первый день опасались погони, потом успокоились. Какая погоня? Что, у тюремщиков на Мудьюге где-то стоит паровой катер, или припрятана канонерка? Пока они в Архангельск доложат о побеге, пока то-сё, пятое-десятое, мы уже далеко будем.

После двух дней скитаний карбасы вошли в какую-то мелкую речку, где их днища заскрежетали по дну. Пришлось оставлять суда, высаживаться на сушу. Что ж, дальше пешком. Но вначале нужно немного отдохнуть и сообразить хотя бы какой-нибудь еды.

Нашлись умельцы, соорудившие из веток нечто похожее на помесь сети и зонтика. Закинули в речку, наловили немного рыбы. Есть её пришлось в сыром виде, но все лопали, не жаловались. Когда всё было съедено, до кого-то дошло, что огонь можно было развести, выстрелив из берданки! Как говорится, хорошая мысля приходит опосля. С другой стороны – сэкономили патрон, они нам ещё понадобятся.

Немного насытив брюхо, собрались на совещание.

– Куда пойдём? – поинтересовался я, мысленно представляя карту Архангельской губернии.

Идти в Архангельск или Холмогоры нельзя, там белые. Остается Пинега, там уже наши. Главное, чтобы не уйти вправо, к Мезени. Уже не припомню, кто там сейчас, красные или белые, но шлёпать далековато. А промахнёшься – можно уйти куда-нибудь в Туруханск, или ещё подальше.

– К Пинеге надо идти, – сказал командир, подтвердив мои мысли. – Дней за пять дойдём.

– За пять не дойдём, – покачал головой один из наших. – Хорошо, если за восемь.

Мы прошли путь не за пять, и даже не за восемь дней, а за пятнадцать. Не стану рассказывать, как шли по чащам и бурелому, как «форсировали» болотные реки. К концу пути даже мой полушубок превратился в лохмотья, а некогда крепкие сапоги принялись просить каши. И рыба, на которую все рассчитывали, ловилась в таком ничтожном количестве, что её едва хватало, чтобы раздразнить голод, но не насытиться. Куда-то подевались грибы и ягоды, а съедобные корни, на которые уповают специалисты по выживанию, напрочь пропали. Попадалась заячья капуста, мухоморы лезли в большом количестве, но съедобного мало.

У нас было три берданки, штук пятнадцать патронов, но подстрелить хотя бы зайца не стоило и думать. Верно, на нашем пути все звери разбегались. Однажды пальнули в белку, но только напрасно извели патрон.

Хорошо, что мы бежали в июле: днём было тепло, даже жарко, хотя по ночам довольно прохладно. А когда полил дождь, стало очень грустно и сыро. Прекрасная идея развести огонь с помощью выстрела оказалась невыполнимой. Тот товарищ, что ратовал за неё, сам никогда так не делал, но от кого-то слышал. Приготовили сухой мох, надрали бересты и выстрелили обычным патроном. Без толку. Вытащили пулю, загнали вместо неё мха, снова пальнули. От выстрела наша растопка и дрова разлетелись по сторонам. Решили, что пороха многовато, уменьшили.

Словом, когда напрасно потратили пятый патрон, я сказал – баста! У нас теперь осталось по три патрона на ствол, маловато.

По дороге потеряли ещё четверых. Первым ушёл легкораненый товарищ. Лекарств, кроме мха и грязных тряпок, у нас не было, в лечебных травах никто не разбирался, а если и разбирался, это мало бы помогло. Рана воспалилась, нога начала чернеть. Наш товарищ ночью кричал, а днём только плакал от боли. В конце концов пришлось бросить жребий – кому придётся усмирить боль. К счастью, им оказался не я.

Ещё один из беглецов просто упал в траву, и уже не поднялся. Может, сердце отказало, может, ещё что.

В одну из ночей застрелился один из красноармейцев. Вставил в рот ствол и даже сапог с ноги не снимал – пальцы и так торчали. Парня не жаль – каждый свой выбор делает сам, а жаль израсходованного патрона. Его можно было истратить с большей пользой. Могилу рыть не стали. Авось, звери да птицы позаботятся о дезертире.

Кроме Серафима Корсакова, ставшего командиром отряда, по молчаливому уговору комиссаром стал Виктор. Теперь он уже не скрывал ни фамилию, ни должность. Виктор Спешилов, комиссар 158-го стрелкового полка, попал в плен, занимаясь агитацией белогвардейцев. Когда я спросил, отчего это птица такого полёта, как комиссар полка, сам ходит по вражеским тылам, Спешилов только пожал плечами. Мол, кем же он будет, коли станет посылать на такое дело подчинённых, а сам отсидится в тылу?

– Две роты распропагандировал, – похвалился Спешилов. – Считай, сто с лишним человек на нашу сторону перешли. Даже если бы меня и убили, всё равно смысл был!

Две роты ушли, но Виктору захотелось «распропагандировать» и третью. Не смог, попался белым. Скрыл, что комиссар, и его никто не выдал. Но за отказ встать в строй отправили в концентрационный лагерь.

– Меня переживёшь, сообщи нашему комдиву Уборевичу, что Спешилов не зря погиб, – попросил меня полковой комиссар, что был старше меня года на два, не больше.

– Сообщу, – пообещал я, а потом тоже попросил: – Ты тоже, если я раньше тебя умру, передай в особый отдел шестой армии – мол, Аксёнов погиб, но поставленную задачу выполнил. Пусть Кедрову сообщат.

– Володь, так ты что, чекист? – удивился Виктор.

– Чекист, – кивнул я. Чего уж теперь таиться?

– Странно, – покачал головой полковой комиссар. – Чекист, а парень хороший, такого и за друга считать честь великая. А я, по правде сказать, вашего брата недолюбливал.

– А за что нас любить? – усмехнулся я. – Мы, Вить, как собаки.

– Волкодавы, что ли?

– Если понадобится – волкодавы, понадобится – хоть гончими, хоть бульдогами станем. Страшны мы, но и без нас никак нельзя. Так что, товарищ комиссар, есть у вас особист без Особого отдела, – пошутил я.

Будь у нас народу побольше, так и меня можно сделать каким-нибудь небольшим начальником. Скажем – начштаба, заместителем командира по оперативной работе. Но численность отряда едва доходила до взвода, и потому командных должностей я не искал, довольствуясь ролью рядового бойца. Правда, у меня берданка и весь оставшийся запас патронов, которые я теперь хранил при себе, аки Кощей своё злато, опасаясь, как бы они не промокли.

Потом мы уже не ставили караул – не было сил, да и смысла не видели. Нас можно было взять голыми руками, так вымотались. И вот, когда в очередной раз – не то на десятый, не то на одиннадцатый день странствий – мы с Виктором и Серафимом встали, чтобы расталкивать остальных, увидели, что на лиственнице висит Ермолай Степанович Сазонов. Сазонов – бывший председатель волисполкома, не пожелавший переименовывать орган советской власти в старорежимное земство, как это сделали иные и прочие, за что он и был отправлен на Мудьюг. Ермолай Степанович, как и товарищ Стрелков, был одним из «первопроходцев», вынесший и голодную осень восемнадцатого, и холодную зиму. Но испытания неопределённостью и голодом преодолеть не сумел и, соорудив удавку из собственного нижнего белья, разодранного на узенькие полоски, связанные маленькими узелочками, – ушёл в мир иной.

Поначалу хотели так его в петле и оставить, но, вздохнув, принялись вынимать. Затем оттащили в сторонку, прикрыли ветками. Что ж, спи спокойно, дорогой товарищ, будем надеяться, что там тебе станет легче.

А ещё мы дружно решили, что не станем рассказывать о подробностях смерти товарищей. Скажем – погибли в пути, и этого вполне достаточно. Иначе их начнут осуждать, рассуждать о проявленной слабости, и всё такое прочее. Хорошо осуждать тому, кто сидит в тепле, на мягком диване, имея под рукой какую-нибудь вкуснятину. Побудьте хотя бы денёк в нашей шкуре – в сырости, голодными, да еще искусанными комарами до кровавых волдырей, – сразу же перестанете.

Однажды, день этак на четырнадцатый, когда мы, сбившись в кучу, уже ничего не хотели – ни спать, ни есть, мне вдруг вспомнились слова замечательной песни, которую любил в детстве. И пусть в этом мире её ещё нет, но у меня она есть.

Я знаю, что кто-то, прочитав эти строчки, примется брызгать слюной и кричать, что опять «попаданец» песни ворует. Мол, мало им, гадам, Владимира Семёновича, так за Ошанина принялись. Знаете, а мне всё равно, если вы так подумали. Эта песня из моей юности, а может, из моего детства, и я имею на неё право. А ещё – и мне, и всем нам эта песня сейчас нужнее, чем тем, кто станет её распевать со сцены через пятьдесят или семьдесят лет.

Собрав в кулак все оставшиеся силы, я негромко запел:

Забота у нас простая,Забота наша такая:Жила бы страна родная,И нету других забот!И снег, и ветер,И звёзд ночной полёт…Меня моё сердцеВ тревожную даль зовёт.Пускай нам с тобой обоимБеда грозит за бедою,Но дружба моя с тобоюЛишь вместе со мной умрёт.

До Кобзона мне далеко, да и до других исполнителей не близко, пел как умел. А парни улавливали ритм и уже начали подпевать припев.

Я думал, что не сумею допеть, – не хватит сил, или, за давностью лет, позабыл слова, но не забыл, и допел. А когда затих, Серафим Корсаков, стряхивая предательскую слезу, спросил:

– Сам сочинил?

– Не умею, – вздохнул я. – Парень незнакомый написал, мальчишка совсем, а я услышал как-то, и запала.

– Хорошая песня, – поддержал Виктор, а следом и остальные.

А ведь я даже не знал, родился ли Лев Ошанин, автор стихов, или еще нет[4]. Но вряд ли эту песню впишут в антологию песен гражданской войны, потому что слишком велик шанс, что мы уже не выйдем из этого леса, так что никто её кроме нас не услышит, не подхватит, сделав народной. А Ошанин, через четыре десятка лет, напишет слова, а композитор подберёт музыку.

Мы шли по лесу, пели, и песня словно бы придавала сил.

Не знаю, на который день мы вышли из леса – на пятнадцатый, а может, и на двадцатый.

Подозреваю, что без карты и компаса сделали такой же крюк, как матрос Железняк, шедший на Одессу, а вышедший к Херсону. Правда, это был не реальный человек, а герой из песни, и путь ему прокладывал автор слов, а поэты, они могут и преувеличить.

Я сказал «вышли»? Преувеличил, выдавая желаемое за действительное. Нет, на самом-то деле мы выползли из леса. Если бы кто-нибудь глянул на нас со стороны, либо испугался бы до колик, либо хохотал бы до икоты. Группа оборванцев, тащивших себя, а ещё помогавших тащить друг друга. В последний день вышел из строя и наш командир, Серафим Корсаков, – его мы с комиссаром тащили на себе, радуясь, что парень изрядно сбавил в весе, хотя нам и это казалось неимоверной тяжестью. А мы ещё волокли винтовки!

Опушка, а здесь уже поскотина, там огороды, неподалёку виднеются крыши высоких домов, крытых не соломой, как у нас, а дранкой, как принято на севере. Нам навстречу бегут вездесущие мальчишки, но, рассмотрев, удирают обратно. А мы потихонечку бредём, не зная, что нас ожидает в деревне. Может, радушный приём, с хлебом и солью, а может, мужики с кольями и обрезами.

И вот дождались. Доносится тревожный сигнал трубы, и теперь уже на нас бегут не детишки, а во весь опор мчатся всадники, размахивающие обнажёнными клинками. Папахи, черкески и что-то яркое на груди, блестящее на солнце. У нас таких нет. Белые!

– Задержим? – спросил я у комиссара, осторожно снимая с себя руку Серафима.

– Ага, – кивнул тот, высвобождая вторую руку командира.

Мы уложили Корсакова на траву, сняли с плеч берданки и, как в бараке, встали плечом к плечу. Может, хотя бы по одному беляку снимем, прежде чем нас зарубят?

– Мужики, к лесу бегите! – крикнул я. – Мы вас прикроем!

Эх, не добегут наши доходяги, кони быстрее. А добегут, так что дальше? Достанут и в лесу, перерубят поодиночке.

– Володь, запевай! – приказал комиссар, и я затянул:

Пока я ходить умею,Пока глядеть я умею,Пока я дышать умею,Я буду идти вперёд!

А всадники всё ближе и ближе, уже можно рассмотреть не только черкески, но и газыри. Они-то и блестели!

И чего наши-то не бегут? Ну, может, хоть кто-нибудь да спасётся! Хотя бы расскажут о моей геройской гибели. Прости, Витька, не расскажу я твоему комдиву Уборевичу о тебе!

Но наши и не думали убегать. Непонятно, с чего и силы взялись. Откуда-то вынырнула третья берданка, о которой я успел позабыть, мужики принялись снимать с себя пояса, чтобы хоть чем-нибудь встретить смертоносные лезвия, поднимать с земли палки, а то и просто выковыривать комки земли.

Нет, вы нас не перерубите, как покорное стадо овец! И смерть встретим не на коленях, а по-людски, стоя. А не узнают в Особом отделе ВЧК о героической гибели сотрудника Аксёнова, так и хрен с ним, невелика потеря. Главное, чтобы сам Володя Аксёнов знал, что умер достойно, не посрамив ни себя, ни ВЧК. А это, дорогие мои, не так и мало.

– Вить, не стреляй! – выкрикнул я. – Поближе подпустим, чтобы в упор.

– Ага, мы ещё споём!

И мы пели, в две дюжины голодных осипших глоток:

Не думай, что всё пропели,Что бури все отгремели.Готовься к великой цели,А слава тебя найдёт!И снег, и ветер,И звёзд ночной полёт…Меня моё сердцеВ тревожную даль зовёт.

А всадники уже на расстоянии удара клинка.

Глава 4. Сыпнотифозный барак

Хорошая новость – нас не порубали на месте, и вообще, те, кого мы изначально посчитали белыми, оказались красными партизанами, действующими в тылу противника. Вернее, официально они входили в состав бригады, считались красноармейцами, но фронт был прорван, недавно мы потеряли Пинегу, а кавалерийский отряд, отрезанный от основных сил, вновь начал считать себя партизанским. В принципе, на гражданской войне это нормальная вещь, а Пинега уже несколько раз переходила из рук в руки. А мы вышли – что тоже очень удачно – в село Красная горка, что отстоит от города вёрст на десять.