скачать книгу бесплатно
Нам бы постичь хотя бы такую простую вещь – для чего мы живём на Земле? Для чего всё это вокруг нас создано с такой непостижимой гармонией, которую вот уже много веков люди пытаются разрушить и уничтожить, да не могут. На фронте я часто думал, ведь создана же кем-то планета Земля, собственно, как и всё Мироздание. Конечно, я вслух не произносил, кем создана, хотя в глубине души понимал, что никакие учёные не смогут объяснить истоков всего этого, что тут никак не обошлось без огромной, светлой силы, имя которой БОГ. И вот мы сражаемся с врагом на этой земле. У нас ясные цели – враг хочет нас поработить, а мы отстаиваем свою родную землю. Человечество, так или иначе, само повинно в возникновении войн. А вот окружающая природа – берёзка, что растёт на опушке, расцвеченная какими-то удивительными цветами бабочка, что кружит над разнотравьем, божия коровка, что ползёт по травяному стебельку – вот этот весь мир живёт одушевлённой и неодушевлённой жизнью, радуется ей. И вдруг на опушку падает снаряд. И всё гибнет… Всё. Эти мысли пришли однажды, когда выходили из окружения. Я наблюдал за противником. Обстановка казалась самой мирной. Лето, разнотравье, ароматы леса и заливного луга. Кое-где уже краснела земляника… Я стал собирать в ладошку ягоды для твоей мамы, для будущей мамы… Мы ждали темноты, чтобы продолжить движение к своим. И вдруг взрыв – видимо, нас засекли. И, прежде чем, подать команду отойти вглубь леса, я, словно сфотографировал рваную рану на теле земли. И эта «фотография» до сих пор перед глазами. Всё мертво после взрыва – срубленная под корень берёзка, вывернутый кустарник. И уже нет никаких бабочек, нет божьих коровок, пчёл. Зло обрушилось на всю эту красоту, созданную вовсе не для того, чтобы двуногие чудовища её уничтожали и рушили.
– Ты знаешь, – Дмитрий, воспользовавшись паузой, увёл разговор от слишком тревожной темы, – Как-то мне довелось разговориться с кавалеристом, который прошёл почти всю войну. И меня поразила его мысль. Поразило то, что сказал мне отчаянный рубака. А сказал он почти как ты, мол, сердце обливается кровью, когда вспоминаешь погибших товарищей. А ведь не меньше жаль лошадей. Да, да, лошадей, которые воевали, так же, как и люди, и гибли также, как и люди. Ясно, за что воевали мы. А за что воевали они?
– Да, воистину не зачерствело сердце русского солдата, – задумчиво сказал Николай Алексеевич. – Собственно, никогда не черствело оно. Вспомни «Войну и мир», вспомни собачонку, которая так трогательно описана в эпизодах, посвящённых пленению Пьера Безухова. Вот тебе и лицо добра, которое всегда подвергается нападкам зла, причём в этой войне не щадит ни природу, ни животный мир, ни, тем более, человека. Так в чём же смысл событий, которые происходят на Земле?
– Ты становишься философом, – сказал Дмитрий.
– Время такое. Мы стоим на пороге смуты. Она уже давно опустилась на нас – эта смута. Просто мы пока ещё не осознаём её. А в смутные времена всегда мысль работает как-то особо остро. Люди ищут выхода из критических ситуаций, а это их приводит к необходимости найти ответы на многие вопросы. Сейчас начинается мода на веру, точнее на религиозность, ибо вера и религия всё-таки не одно и тоже. А способна ли религия дать ответы на все вопросы?
– Но наука-то и вовсе не способна. В этом мы убедились, – заметил Дмитрий.
– Ты прав. Естественные науки способны объяснить многое, но не главное. Они способны высказать лишь версии, как зародилась жизнь и откуда всё взялось. А философия… Философия, по словам Владимира Ивановича Вернадского, никогда не решает загадки мира – она их ищет. Да, она пытается охватить жизнь разумом, пытается, но не получается почти ничего, поскольку философская истина всегда может быть подвергнута сомнению. Но философ также утверждал, что наука выросла из философии. Ну а что касается религии – тут вопрос особый.
– Ну вот, – сказал Дмитрий, – начали за здравие, а кончили за упокой.
– Ты не прав, – возразил отец: – Мы начали за упокой, а заканчиваем за здравие.
– Сентиментальным стал, мой боевой генерал? Да и я вот о лошадках вспомнил… А ты скоро романы начнёшь писать…
– Романы – это твоё, – усмехнулся Николай Алексеевич. – Твоё, как видно, и в прямом и переносном смысле. Но, – он отвёл жестом попытку возразить, – знаю, что скажешь, знаю, мол, не испытав роман, роман не напишешь. Так я сегодня, наверное, впервые и не порицаю. Твои книги впереди. Ну а то, что сейчас творится – переживай или не переживай – всё идёт по Закону Времени, существующему вечно, но озвученному Пушкиным полтора столетия назад, точнее, не озвученному, а зашифрованному им и в его произведениях и научных работах, о коих мы и не подозревали. Ты слышал хоть что-то о Пушкинской философической таблице «Россия – не Европа». Она составлена на основании исторической модели «Ритмы революционных переходов в России».
– Нет…
– Вот и я не слышал, а вот твой знакомец Афанасий Петрович Ивлев заезжал ко мне, пока ты по санаториям шатался, и кое-что рассказал…
– Да, да… Припоминаю. Ты говорил, что он был у тебя.
– И много важного рассказал, очень много. В годы революции ему довелось встречаться с интереснейшими людьми, просто уникальными людьми, причастными к тайному архиву Пушкина. К его хранению…
– Не понял… К какому архиву?
– Подробности Ивлев тебе сам поведает, а я вот только что хотел сказать. Всё, что произошло, должно было произойти по Закону Времени.
Николай Алексеевич рассказал вкратце то, что услышал от Афанасия Петрович Ивлева, рассказал, что Горбачев начал перестройку на спаде активности, перед самой большой усталостью народа 1988-1993 годов. Кроме того, пик этой усталости приходился на 1990-1991, период, который, например, в средневековье соответствовал временам разгула инквизиции, или “временам Сатаны”. Перестройка затянулась, потому что потребовала от народа слишком много усилий, когда он очень устал. Если бы преобразования начались на взлёте, возможно, всё прошло бы быстрее и легче.
– Что же получается? Вот эта самая революция была неизбежна?
– Неизбежно возрождение России и вступления её в «век сияния Руси», в золотой век. А вот от того, кто возглавит этот процесс и как проведёт его, будет зависеть мера кровавости революционного перехода. Возглавили подонки – это их грех. Наперегонки докладывали американским президентам, что сделали для ослабления Советского Союза и спасения Соединённых штатов. Ведь штаты должны были вот-вот рухнуть. Весь Запад стоял на краю пропасти. И Горбачёв спешил спасти их за счёт ресурсов России.
– Значит, всё бесполезно?
– Нет у нас сейчас лидера, который бы возглавил путь к возрождению. Ни духовного нет, ни политического. Два клана сразились – горбачёвский и ельцинский. Кто бы ни победил, все для России плохо. Как можно идти в бой без командира? Может дивизия воевать без командира?
– Не знаю, – усмехнулся Дмитрий Теремрин, – Дивизией не командовал, а батальон точно не может.
– Не сразу, но всё переломится. Русский народ выдвинет из своих рядов лидера. Он придёт внезапно и спасёт Россию от полного развала и уничтожения. Сейчас у нас как февраль семнадцатого… Промежуточный шаг на пути назад. Помнишь ведь… После февраля пришёл октябрь семнадцатого. Это был шаг вперёд. А сейчас уже установилось двоевластие, только если в семнадцатом были большевики, которые радели за Россию, то теперь обе власти порочны. Они ещё поборются между собой, продолжат перестрелку, словом, поиграют жизнями людей.
– Но может всё же наведут порядок гэкачеписты?
– Ладно, не буду давать прогнозы. Езжай по своим делам, а то опоздаешь. Жалко одно – людей напрасно погубят ради своих политических игр.
От отца Теремрин сразу проехал в редакцию, ну и застал этакую сцену сборов. Удивительно то, что спустя два года и чуть больше месяца, он снова оказался в том же кабинете и тот же приятель стал звать его защищать теперь уже белый дом от Ельцина и его клики.
– Постой, ты ж в прошлый раз меня звал защищать Ельцина.
– А, он предатель, гад.., – ну и далее непечатно.
– Ну так я ж тогда предупреждал, – усмехнулся Теремрин.
Но в тот день Теремрин ещё не знал, что и к его приятелю придёт понимание. Пока был август 1991-го и в эфире стоял треск неимоверный.
Возвращаясь из поездки Теремрин слушал другие сообщения. Автомобильный радиоприёмника доносил визгливо-подобострастные слова комментатора: «Члены «ГКЧП» арестованы», «Демократия восстановлена», «У Белого дома» радостные Москвичи». Средства массовой информации спешили заработать себе дивиденды, изображая преданность будущему режиму.
«Как они попали в США? – машинально подумал Теремрин и тут же вспомнил, что демократические обезьяны униженно зовут Дом правительства Белым Домом на манер исчадия зла, стоящего за океаном, того исчадия, из которого планируются все злобные выпады против России, да и не только против России, но и против всего мира, хотя против России всё-таки в первую очередь.
«А некоторые наши холуи в погонах ещё и Третий дом Министерства обороны звали пентагоном», – подумал он.
Ведь и советское общество действительно серьёзно болело смертельной болезнью американомании и западничества. Причём болезнь эта развивалась давно. Он вспомнил, как однажды знакомый студент предложил приобрести какие-то зарубежные джинсы. Теремрин поинтересовался, для чего они? «Ну как же, – ответил тот, – вы ж в санаторий едете… Будете неотразимы!». «Это из-за джинсов что ли? – с иронией переспросил Теремрин. – Я думал, что мужские достоинства заключаются не в самих джинсах, а в том, что под ними. И сколько же они стоят?». «Ну, для вас – стольник»! «Да нет, спасибо, я как-нибудь в советских за десятку того же, а может и большего успеха добьюсь, чем современные недо- (он вовремя поправился) недомужчинки». Студент даже не обиделся, точнее нет, он обиделся, но лишь на то, что не оценили – «джинсы по дешёвке», с руками не оторвали.
Вспомнилось всё это непрерывное ханжество, выставление напоказ всего заграничного, бахвальство всякими магнитофонами, «видаками» и прочей дрянью, заслоняющей своё – отечественное.
А по радио тараторили о том, как у «белого дома» новоиспеченный революционер лез на танк, чтобы продолжить традицию любителя броневиков. Вспомнилась загадка в «Мурзилке». «Это что за большевик там залез на броневик? Он большую кепку носит, букву «Р» не произносит». И ответ в перевёрнутом виде: «Ленин». Ох уж и досталось тогда редактору «Мурзилки». Закатали в дурдом. И тут же родилась аналогия: «Это что же за мутант там вскарабкался на танк? Кепки он большой не носит, но от страха он поносит!»
А техника уходила из Москвы. Значит, прав был отец, говоря, что всё это провокация, и теперь начнётся расправа над теми, кто поверил в желание Язова и компании вернуть социализм со всеми его ценностями.
«Н-да, это ж нужно было принять за чистую монету такую глупость. Язов – ставленник и подручный первого антисоветчика Яковлева, завербованного, как все говорили, ЦРУ ещё в 50-е годы, будет выступать за то, против чего боролся его патрон?».
На душе было мерзко, мерзко оттого ещё, что ни он, полковник Теремрин, ни его друзья и однокашники не сделали ничего для того, чтобы предотвратить всё это.
Собственно, что они могли сделать? Даже всесильный КГБ и то был отодвинут в сторону, и ходила шутка, что при Горбачёве гораздо опаснее быть чекистом, нежели американским или английским шпионом.
Что вообще могло сделать офицерство, как и обычно разобщённое и не имевшее какого-то единого общественного центра? Видно, сильные мира сего побаивались офицеров. Опасались, как бы офицерство не выступило против них? Но этого никогда бы не случилось. Офицерство воспитывалось в преданности Отечеству, в преданности самой справедливой, как учили, советской власти. Тем более, она в любом случае была справедливее, нежели любая власть денежного мешка, власть бандюг, повсеместно показывающая своё мурло из-за спины так называемых демократических преобразований.
Теремрин подумал о том, что и он в какой-то мере виноват во всём происходящем – как удобно спрятаться за невозможность и бессмысленность участия в событиях. А что он и его поколение сделали, чтобы всего этого не произошло?
Стало совершенно ясно, что их специально разобщали, дробили, не давали создавать никаких общественных организаций, кроме партийных, даже препятствовали организации суворовских и нахимовских клубов и сообществ, разъединяли именно для того, чтобы они не могли организованно выступить вовсе не против существующего строя, а именно за этот строй.
Так постепенно зрел заговор против СССР и так постепенно готовилось обеспечение этого заговора.
Прикинув, что по времени дочь с внуком уже должны быть в доме отдыха, Рославлев сказал водителю, который так и не понял цели их странной поездки по вечерней Москве:
– Ну а теперь домой.
Он вышел из машины у самого подъезда, поблагодарив водителя.
Тот спросил?
– До завтра, Григорий Александрович? Завтра, как всегда, к восьми ноль-ноль?
Он поинтересовался так, на всякий случай, но Рославлев посмотрел на него как-то странно, подумав: «Как всегда? Завтра уже ничего не будет как всегда… Впрочем, прежде всего неведомо, буду ли я?».
Тем не менее, ответил:
– Да, да, конечно. Как обычно.
И пошёл в подъезд, несколько сутулясь и невесело думая о том, как Алёна прочтёт в газетах или услышит по телевидению сообщение о самоубийстве ещё одного генерала, близкого к путчистам. А впрочем, могут в средствах массовой информации и не сообщить – ведь не так заметен, как Ахромеев или Пуго.
Рославлев постоял в вестибюле, возле лифта, потом, подумав, спустился по ступенькам к чёрному ходу и вышел во внутренний дворик, решив дождаться там Петровича, чтобы узнать о результатах поездки и быть спокойным за дочь и внука. По телефону об этом говорить не стоило. Он сел на лавочку в уже опустевшем в этот час скверике с таким расчётом, чтобы видеть то место, где обычно ставил свою машину Петрович.
«Поговорю с ним, а уж потом пойду домой», – решил он, чувствуя, как не хочется ему возвращаться в свою квартиру, ставшую сегодня столь опасной.
Пока ездил по Москве, заметил, что за его машиной следят. Попытался предугадать их действия. Сколько их будет? Что попытаются сделать? Повесить, выбросить в окно или просто застрелить?
Вот так, заслуженный генерал, прошедший горнила многих конфликтов, не сгибавшийся под пулями венгерских ублюдков во время путча в пятьдесят шестом и душманов в начале 80-х, оказался незащищённым в своей стране, оказался неугодным тем, кто рвался к власти, чтобы разграбить и поделить богатства этой страны.
Все, кто мог помешать этому грабежу и дележу, были сначала спровоцированы на действия, которые теперь легко подводились под антигосударственные. Грабители и бандиты, рвавшиеся к власти, спешили ликвидировать опасных для себя людей. Сами же они, зачастую, происходившие и из бывшей партийной номенклатуры, и из теневой экономики, а то и просто из уголовного мира, рвались к власти ради того, чтобы узаконить воровские порядки в стране и уже без оглядки на органы правосудия продолжать набивать карманы. И, казалось, не было силы, которая могла бы спасти генерала от этой грязной своры, состоящей из столь разнородных элементов, но собирающейся и сплачивающейся в момент грабежа в стаю гиен, объединённую единой целью, и единым паханом.
Шесть лет шла травля КГБ, МВД и армии. Во всех этих ведомствах всегда состояло на службе большинство честных и порядочных людей, но таковых мгновенно дискредитировали, отодвинули от рычагов власти, а некоторых, наиболее авторитетных, спешно устранили. Замену им уже подготовили. День другой и запестрят новые фамилии выдвиженцев из окружения Ельцина. Это будут люди, призванные способствовать грабежу, называя его разными псевдонаучными словами. Им и самим дадут пограбить и нажиться – ведь именно с этой целью был затеян развал советской системы. Смешно верить, что те, кто всё это затевал, думал о народе, смешно верить, что вообще как-то учитывали интересы народа эти банды, возглавляемые ловким партийным функционером и авантюристом Ельциным.
Как же всё произошло? Как страна докатилась до такого рубежа? Рославлев родился в советской стране, хотя был сыном и внуком и правнуком русских генералов. Его отец остался с Россией в годы революции, не желая завоевывать её для Антанты. Он сражался на фронтах гражданской и к началу Великой Отечественной был командиром стрелкового полка, с которым встретил нашествие на самой границы. Немало досталось ему. Долгий выход из окружения, когда после ранения комдива, пришлось выводить к своим дивизию, ранение при прорыве, госпиталь, снова бои. В сорок третьем он уже командовал стрелковой дивизией, но снова был ранен и вдруг после излечения в госпитале по прямому указанию Сталина получил назначение начальником одного из только что созданных суворовских военных училищ.
Тогда же генерал Рославлев и отдал его, своего сына, в училище, но не в то, которым командовал сам. Это он посчитал неправильным. Отправил в Калининское суворовское военное училище. Он был старой закалки и закваски – его отец. Окончил Воронежский кадетский корпус, затем Алексеевское юнкерское училище. Григорий Александрович пошёл тем же путем – суворовское военное училище, затем Московское краснознамённое пехотное… Служил самоотверженно и честно. Стал членом партии, верил в её идеалы. Эта вера несколько поколебалась после позорного спектакля, организованного Хрущёвым и названного ХХ съездом КПСС. Партия предала Сталина, предала того, кто поднял Россию из разрухи, сделал её могучей индустриальной державой и одержал победу над фашизмом. Ещё больше сомнений возникло, когда эта же самая партия бросила в 1956 году «своих сынов» на борьбу с венгерскими ублюдками и питекантропами, до зубов вооружёнными натовскими заправилами. Нашим же воинам первые несколько дней не выдавали боеприпасы. Он помнил, как в те суровые дни водил в отчаянную атаку свой взвод, имея всего лишь несколько рожков с холостыми патронами, чтобы отбить захваченную фашиствующими молодчиками машину медсанбата с ранеными. Его солдаты сначала напугали бандитов грохотом холостых, затем штыками разбросали изумлённых и ошеломлённых ублюдков, надеявшихся на безнаказанность, а, разбросав, добили негодяев их же оружием. Но спасти удалось не всех. Бандиты успели поглумится над ранеными… Поразила на всю жизнь жуткая картина – поверх раненых, некоторые из коих оказались живыми, лежала, прикрывая их собой, растерзанная женщина, молодая, удивительно красивая, в погонах майора медицинской службы. Уже потом он узнал, что это была жена генерала Теремрина, которая до последней возможности защищала раненых воинов и всё-таки сумела кого-то из них спасти ценою своей жизни.
Боеприпасы выдали после того лишь, как руководивший от имени партии теми событиями партократ, испугался сам за свою жизнь, ведь без защиты армии его могла скосить шальная пуля распоясавшихся ублюдков и питекантропов. Чернь во время революции всегда выходит из-под контроля. Ещё Суворов говорил, что народ в революции есть лютое чудовище, которое надобно укрощать цепями.
А как потрясли события в Новочеркасске, о которых Рославлеву довелось узнать от участника их, достаточно осведомлённого во всех перипетиях! Результаты были страшными. На площади перед обкомом было расстреляно – не военными, а наёмниками Хрущёва – гораздо больше, чем 9 января 1905 года. А ведь Хрущёв, бичуя царский режим, и сам частенько вспоминал о том, так называемом, кровавом воскресенье.
А потом повеяло ветром добрых перемен – выгнали поганой метлой Хрущёва со всех должностей. И уже мятеж в Чехословакии, поднятый ублюдками и питекантропами, направляемыми теми же натовскими спецслужбами, что и в Венгрии, подавили в течение нескольких часов, потому что руководил этими действиями Маршал Советского Союза Андрей Антонович Гречко, целиком и полностью опиравшийся на гений десантника № 1 генерала армии Василия Филипповича Маргелова.
Рославлев помнил ту блестящую операцию. Но помнил он и другую – Афганистан. Там всё сложилось иначе. Предложение Маргелова стремительным ударом воздушно-десантных дивизий, десантированных в районе перевалов, отсечь душманов от гор и занять перевалы, было отклонено. Тайным врагам удалось даже добиться отстранения и увольнения в запас блистательного генерала. Планы по вводу войск подручные тёмных сил Запада выдали врагу, и началась длительная война, подрывающая и мощь, и авторитет Советского Союза.
Где только не довелось послужить Рославлеву. Был в разных горячих точках. В одной из них впервые услышал о комбате Теремрине. Хотел даже повидать его, чтобы рассказать о подвиге его матери во время Венгерских событий. Но Теремрин сам совершил подвиг, был ранен и исчез в ненасытном жерле госпиталей. А потом всё забылось, потому что появилось немало партийных функционеров, заявлявших, подобно одному из таковых мерзавцев, израненному афганцу: «Я вас в Афганистан не посылал! Какие ещё льготы?»
Много странного происходило в Советском Союзе, очень много. Почему-то высшие партийные власти иногда совершали действия, которые шли во вред стране, действия же, которые могли пойти на пользу, шельмовались и охаивались. И всё же Рославлев верил в советский строй, верил в социалистическую идею. Когда в годы перестройки стали говорить о том, что советская власть принесла вред России, он вспоминал, что отец всегда предостерегал: «Не верь… Это говорят те, кто хочет реставрировать капитализм. А капитализм в любом случае уступает социализму. Я признаю лишь то, что Самодержавная власть, сама по себе выше любой другой власти, а всякие там -измы это не власть, это способы закабаления трудящихся. Социализм тоже в какой-то степени закабаляет, но в неизмеримо меньшей степени, чем капитализм, и у социализма человеческое лицо, а у капитализма – звериное. Не всё было хорошо и в Российской империи. А вот в послевоенные сталинские годы делалось то, что нужно было делать…
И обещал дать почитать работу Сталина «Экономические проблемы социализма», которую запретили сразу же после загадочной смерти вождя. Он всегда говорил, что нужно служить России, служить честно, ибо военные обязаны защищать целостность страны и её территорию. Ну а в верхах всегда свара – там слишком много врагов, как социализма, как советской власти, так и самой России.
Минули годы, не стало отца. Григорий Александрович Рославлев сам уже прошёл многие ступени – взвод, рота, батальон, затем академия. После неё полк, дивизия, и снова академия, теперь уже Генерального Штаба. Затем армия, округ и… Москва. Центральный аппарат.
Сколько людей было в подчинении – таких разных, не похожих друг на друга. И всё же подавляющее большинство порядочных, честных офицеров и генералов. Подлецы встречались редко. Из каких же тараканьих щелей они теперь вылезли? Где таились? Где ждали своего часа?
И вот они сплочены и готовы к действию. А честные и порядочные люди даже защитить себя не могут, как не может сегодня защитить себя и сам Рославлев. Ситуация действительно оказалась невероятной. Он был уверен, что уже принято решение его ликвидировать, но предотвратить это не мог. Не мог же он, в самом деле, пойти в милицию и заявить о том, что его готовятся убить. Никто не поверит. Подумают, что генерал сошёл с ума. Не мог обратиться ни в КГБ, ни в МВД, хотя многих знал в центральном аппарате. Не мог даже найти убежище в комендатуре города. Потому что убийцы были никому неизвестны, потому что они были прикрыты на самом высоком уровне, потому что действовали с соизволения самых главных криминальных авторитетов – партийных криминальных авторитетов, предавших партию и перекрасившихся в демократы.
Он мог лишь оттянуть расправу над собой, но этой оттяжкой поставить под удар других людей и в первую очередь дочь и внука.
Постепенно мысли обратились именно к ним, дорогим для него существам. Он послал их к Андрею Световитову, отправил, потому что верил этому молодому генералу, направленному в Академию Генерального штаба с должности командира мотострелковой дивизии и получившему это звание на первом курсе.
Зашумела въезжающая во двор машина. Рославлев присмотрелся: «Москвич» Петровича. Встал, неслышно подошёл к только что открывшему дверку Петровичу и негромко спросил:
– Что скажешь мне?
– Всё в порядке… Передал из рук в руки. Приняли с радостью. Давай ко мне. Чайку попьём, а то и покрепче чего?
– Нет, к сожалению, не могу. Я должен быть дома… Да, я должен быть дома, – сказал Рославлев, подумав, что, приняв приглашение на чай, он поставит под удар этого своего старого знакомого, давно уволившегося в запас и охотно выполнявшего некоторые просьбы.
Он даже не захотел вместе с Петровичем заходить в подъезд. А вдруг там уже ждут… Зачем же? Нужно всё самому, только самому.
Он передёрнул затвор своего пистолета и положил его в правый карман, ещё не решив, может ли он защищаться, или тем самым навлечёт беду на своих близких.
Сумерки уже сгустились, августовская прохлада обволакивала двор, повлажнели гравиевые дорожки. Она освежала и бодрила, помогала сосредоточиться.
Рославлев попытался представить себе, что сейчас делается в доме отдыха, представить, как произошла встреча и что означает сказанное Петровичем: «Приняли с радостью». Представил, насколько был удивлён и поражён Световитов.
В доме отдыха сейчас благодать. Радует глаз тенистая берёзовая аллейка, что ведёт от КПП к входу, зеркало залива уже раскрашивается отражением мерцающих пока ещё не в полном мраке небесных светил, и над всем этим тихим и уютном уголком Подмосковья, растворяется тишина, нарушаемая лишь гулом самолётов, заходящих на посадку в аэропорт Шереметьево.
Рославлев любил бывать там, да только вот отдыхать выдавалось редко. Чаще просто заезжал повидать дочь и внука.
Постояв ещё немного в сквере под защитой густой августовской зелени, Рославлев, собрался, готовясь к неведомым испытаниям и решительно направился к дому…
Световитов не знал, как объяснить Алёне, чем встревожил его телефонный звонок. Понял одно – надо действовать. Он набрал номер Теремрина и заговорил, рассчитывая на сообразительность своего бывшего боевого командира:
– Дмитрий Николаевич, это я, Андрей…
– Рад слышать, – отозвался Теремрин, не задавая лишних вопросов и ожидая, что Световитов сам пояснит цель своего звонка.
– С одним нашим суворовцем случилась беда… Точнее, ещё не случилось, но может вот-вот случиться.
– Я его знаю? – спросил Теремрин.
– Да, конечно… Это достойный человек. У нас времени в обрез. Можно я к вам сейчас приеду?
– Как найти помнишь? Жду…
Световитов положил трубку и сказал:
– А не пора ли Володе в ванну перед сном?
– Пора, – сказала Алёна. – Володечка, быстро мыться и спать… Завтра купаться пойдём, потом на спортплощадку – словом, дел по горло.
– А на лодке?
– И на лодке тоже.
– А в бильярд? – и посмотрел на Световитова. – Может, разрешат, – он помялся и решительно прибавил, – с папой… С папами иногда разрешают.
В бильярдную детей не допускали, хотя иногда и делали исключения для тех, кто приходил с отцом, особенно, если умел играть.
– Да, да, обязательно пойдём, обязательно, – сказал Световитов. – А теперь в душ и спать.
