Когда расцветает Роза

– Если гора не идёт к Магомеду, то Магомет пойдёт к горе, – внезапно подумал он. И от этой мысли стало как-то легко-легко, словно Никита вновь переместился в тот сентябрьский день, когда пахло яблоками, бабушкиными блинами и грустью ушедшего лета. Туда, где им было шестнадцать.

Скоро отпуск, а значит, он сможет отправиться к Розе, и пусть только попробует скрыться. На этот раз, Никита не даст ей уйти.

Ну а пока, пора приниматься за работу. Сообщить Егоровне об увольнении. Жалобы на грубость со стороны пациенток, воровство подгузников, которые они приносят для своих детей, сбыт выделяемых лекарств. Пусть хотя бы здесь, в стенах вверенного ему учреждения, восторжествует справедливость.

Глава 4

Чреда последующих дней, превращается для меня в настоящий ад.

Скорая приезжает довольно быстро, и мы втроём, я, Данечка и Жанна отправляемся в областную больницу, где суровый доктор, с хриплым недовольным голосом, выхватывает у меня сына из рук и уносит.

Мы с Жанной стоим в полутёмном больничном коридоре, вдыхая гадкий дух болезни, страха и страданий, солоноватый запах крови и сладковатый грязных повязок, едкий хлорки и нашатыря.

Тело ломает от усталости и страха, в голове ни одной здравой мысли, лишь обрывки каких-то фраз и когда-то слышанных песен.

– Какого хрена ты правду сказала?– раздаётся в тишине голос соседки. – Назвездила бы, что с дивана упал. Мол, не переворачивался никогда, а сейчас перевернулся. Обычное дело. А ты откровенничать принялась. Ведь сообщат они, как пить дать, сообщат. И органы опеки тебя задолбают.

От пророчеств Жанны на душе становится ещё гаже. Смотрю в сторону двери, ожидая появления врача. В душе, маленькой дрожащей искоркой теплится надежда на то, что доктор вынесет Данечку, отдаст его и скажет:» Всё хорошо с ребёнком».

Однако, доктор всё не появляется. От неизвестности хочется выть и лезть на стену, но я прокусываю губу до крови, сжимаю кулаки, впиваясь ногтями в кожу ладони и жду.

Наконец, дверь распахивается, на пороге возникает доктор, и я, в полуобморочном состоянии, слышу хриплые, шершавые, как наждак слова:

– Ребёнок в тяжёлом состоянии и проведёт какое-то время в реанимации. Завтра принесите мыло, детские салфетки и подгузники.

Киваю, словно китайский болванчик, словно от силы и частоты моих кивков зависит жизнь Данечки.

– Какое вскармливание? – задаёт вопрос доктор.

– Грудное, – отвечаю, едва разлепив губы.

– Значит, приносите сцеженное молоко. Здесь дежурить не нужно. В этом нет никакого смысла.

Мы с Жанной выходим из стен больницы в лиловую, вьюжную ночь. Почему-то, пахнет арбузами, в городе тишина, ноги утопают в снегу, фары, проезжающих мимо машин, едва рассеивают мутный мрак.

Меня немного отпускает. Данечка жив, за ним наблюдают специалисты, а от меня требуется лишь привозить всё необходимое и сцеживаться, сцеживаться, сцеживаться, чтобы у моего сыночка было молоко.

– Хотя бы высплюсь, – мелькает в голове эгоистичная мысль, и я впервые не испытываю за неё стыда.

Целую неделю я живу одна. Без Данечки, без Виталика. Катаюсь на такси до больницы и обратно, ем и сплю. И мне уже начинает казаться, что жизнь налаживается, к тому же, медсестра говорит, что мой сынок идёт на поправку. Жанна и Таиска уезжают в деревню к бабушке, чтобы встретить там новый год.

Прощаюсь с ними без сожаления, желаю весёлого праздника, и лишь когда за ними закрывается дверь, вспоминаю, что забыла подарить Таиски куклу.

– Ну, да ладно, – думаю. – Подарю, как вернутся.

А в понедельник следующего дня, ко мне приходят две дамы из органов опеки. Одна высокая, пахнущая рыбой, другая, низенькая, чуть выше меня, с рыжей копной на голове. Обе не потрудились снять с себя верхнюю одежду и обувь, потому, комната тут же наполняется шуршанием пуховиков и кажется ещё меньше и уже.

– Вы должны написать объяснительную, почему так произошло с ребёнком, – чеканит высокая.

Щёлкают замочки, скорее всего, одна из дам открывает портфель, шуршит бумага.

– Садитесь, пишите, – твёрдая рука подталкивает меня к столу. Запах селёдки становится явственнее.

Лист бумаги тоже пахнет рыбой.

Беру ручку, пытаюсь писать. Но строчки ложатся друг на друга, либо съезжают вниз. С таким огромным текстом мне не справится.

– Это никуда не годится! – рявкает селёдочная дама. – Вы что, пьяны?

Жанна, уезжая, предупредила, чтобы я не лебезила перед опекой, не пыталась задобрить.

– Чем больше подлизываешься. – сказала мне она. – Тем свирепее они будут. Они учуют твою слабость и неуверенность и станут на это давить.

Скорее всего, моя соседка права. Эти дамы, уже с порога, продемонстрировали своё пренебрежение, протопали в грязных сапогах, в пуховиках, разговаривают так, словно я нанесла им личное оскорбление.

– А других версий нет? – огрызаюсь в ответ. – Например, что у меня плохое зрение?

– Ладно, диктуйте, сама напишу, а вы распишетесь, – усмехается рыжая дама, протискивается к столу и принимается царапать по бумаге под мою диктовку. Затем, мне велят расписаться и прячут листок в портфель.

– Вы понимаете, что здесь не место для младенца?– изрекает высокая.

– Какая антисанитария! – вскрикивает её товарка.

Их голоса кажутся мне слишком резкими, словно дамы не произносят слова, а стреляют ими, будто острыми иглами.

Высокая хлопает дверцей холодильника, произносит брезгливо и как-то устало, словно на дню уже в десяток холодильников заглянула:

– Нет ни фруктов, ни кефира для ребёнка. Полки грязные. Кошмар!

– Моему ребёнку два месяца, – отвечаю, хотя меня трясёт от услышанной глупости. – Он питается грудным молоком. А полки я просто не успеваю мыть.

– Также, как и полы, и подоконники, и дверь с наружной стороны, – чеканит долговязая, выдыхая селёдочным выхлопом.

– Неаккуратна, так и запишем, – скрипит рыжая, и я слышу, как царапает наконечник ручки по бумажному листу.

– Капли. Очень интересно. Как вы капаете ребёнку в глаза, разве вы видите куда капать? А лекарство от колик как даёте? – швыряет в меня очередной иглой длинная.

Объясняю ей свой способ. Не вижу, но ощущаю всей поверхностью кожи ехидную усмешку. Слышу, как ногти долговязой дамы, наверняка длинные, барабанят по железной кружке.

– Неадекватна, так и запишем, – вновь скрипит рыжая.

– В чём именно вы видите неадекватность? – спрашиваю, едва сдерживаясь от крика. Нервы и без того на пределе, а эти щупают мои вещи, роются в шкафу, суют носы в холодильник.

– Агрессивна, – слышу я в ответ всё от той же рыжей.

– Вы употребляете наркотики или алкоголь? – долговязая меряет мою комнату шагами. Стук каблуков звучит, как поступь беды: «Ток, ток, ток». Вопрос больше походит на утверждение.

– Разумеется, нет! – возмущённо вскрикиваю. Именно сейчас ко мне приходит понимание собственного поражения. Мне не хочется в это верить, однако, дух безысходности уже поселился в воздухе.

Солнечный свет морозного дня заливает комнату, отражается в глянце шкафа, в зеркале, на линолеуме и потолке. Неприятный, слишком навязчивый, слишком бесцеремонный, как и эти дамы из опеки.

– Ребёнку не место в таких условиях. Здесь его жизнь в опасности,– выносит вердикт длинная и уходит, за ней следом семенит и рыжая. Пытаюсь что-то возразить, но язык прилипает к нёбу, в горле становится сухо, словно я наелась песка.

С отвращением слышу, как удаляются их шаги.

– А под чем я, собственно, подписалась? Мои ли слова были записаны на той бумажке? Истинная ли версия?– пришедшая в голову мысль бьёт в солнечное сплетение разрядом электрического тока. По спине пробегает гадкая ледяная струйка.

Сажусь на пол, хватаюсь за голову, принимаюсь раскачиваться из стороны в сторону. Дыши, Роза, дыши ровнее. Сделанного не вернёшь, думай, думай, курица тупая, что делать. Не смей реветь!

– Ещё не всё потеряно, – пытаюсь подбодрить себя,– Обращусь в общество слепых, может, там мне помогут?

Представляя, как зайду в кабинет председателя, вдохну запах бумаги, старой мебели и недавно политых цветов и расскажу свою историю, начинаю собираться в больницу к Данечке. Итак, что нужно с собой взять? Подгузники, салфетки и молоко. Тьфу! По вине этих двух старых калош из опеки я не успела толком сцедиться. А грудь распирает. Придётся заняться этим по возвращению.

Вызываю такси, еду, слушаю дурацкую музычку. Отчего-то, становится страшно, нервы натянуты гитарной струной, в животе неприятный, разбухший комок, сердце болезненно сжимается. Дорога кажется бесконечной, какой-то утомительной.

У дверей больницы меня пошатывает, подгибаются и дрожат колени. Запахи готовящегося обеда кажутся омерзительными, голоса громкими, ступени крутыми.

Медсестра, забирающая у меня передачу для Данечки, на сей раз, встречает меня сухо. Хотя обычно, пусть и не болтала со мной по душам, но сама заводила разговор о самочувствии моего сына, спрашивала о том, как я добралась. Сейчас же, ровно объявляет, что Данечку перевели в общую палату.

– Я могу к нему пройти? – спрашиваю, а голова уже кружится от волнения, голос на последней ноте срывается, переходя на сип. Господи! Неужели этот кошмар скоро останется в прошлом, и мы с сыночком встретимся. Я возьму его на руки, прижму к себе, проведу губами по гладкой щёчке, по пушистым волосикам?

– Нет,– отрезает медсестра. – Вас хотят лишить родительских прав, поэтому, до решения суда, нам запрещено пускать вас к ребёнку.

– Но суда ещё не было, и родительские права у меня, на данный момент, имеются, – выдавливаю из себя. Мои слова падают тяжёлыми камнями. В груди становится холодно и пусто. Почему-то, мне кажется, что если я сейчас не увижу Данечку, то расстанусь с ним навсегда.

– Не положено, девушка, мне дали распоряжение, и я его выполняю.

Дверь отделения закрывается.

Едва сдерживаю себя от того, чтобы не начать колотить кулаками по стеклу с воплями и проклятиями. Делаю несколько глубоких вдохов спёртого больничного воздуха и отправляюсь на поиски кабинета главного врача. Действительно, медсестра может быть со мной приветливой, грубой, высокомерной, безразличной, но она ничего не решает. У неё начальство есть, вот к нему-то мне и нужно обращаться.

Больничные коридоры кажутся бесконечными, от лилово-розовых стен и стука собственной трости по кафельному полу, уже тошнит, ровно, как и от запаха. Мигают под потолком неисправные лампы, лязгает лифт. Пробегают, гремя каталками медсёстры, шлёпают тряпками уборщицы. Спрашиваю то у одной сотрудницы, то у другой о месте нахождения кабинета главного врача, получаю сумбурные объяснения и плутаю, плутаю, плутаю. То вверх по лестнице, то вниз. Номера кабинетов я, разумеется, не вижу, фотографирую дверь на телефон, увеличиваю фото и стараюсь разглядеть нацарапанную цифру.