Когда расцветает Роза

Альбина Шагапова

Когда расцветает Роза

Пролог

Под подошвами сапог хрустит снег, мороз щипает щёки, проникает холодными, бесцеремонными пальцами под куртку. Сотни мелких, ледяных иголочек жалят глаза, оседают на воротнике. Погода портится, и нужно, как можно быстрее возвращаться домой.

– Скоро весна, – успокаиваю я себя, стряхивая снег с капюшона коляски. – Ведь февраль самый короткий, он быстро пролетит.

Ловлю себя на том, что безумно, с каким-то болезненным нетерпением, жду наступления солнечных дней, птичьих трелей, прозрачной, лёгкой небесной синевы. Усталость от вороньего карканья, нагоняющего тоску и отчаяние, снежной белизны, жалящего холода, заставляющего кутаться в неудобный, душный футляр пуховика, кажется мне настолько сильной, что хочется биться головой о стену и выть. Спасает лишь одно- мой милый Данечка.

А ведь он у меня умница, весьма спокойный малый. Правда, очень мало ест. Молоко приходится сцеживать, сливать в пакеты и хранить в морозильнике. Но, это ничего, значит, его организм больше нуждается во сне. Мой малыш любит поспать, дома, на прогулке, во время кормления.

По душе, когтистой лапой царапает тревога, словно сейчас, вот-вот, через несколько минут должно произойти нечто неприятное и неотвратимое.

Парковая алея пуста, пахнет снегом, бензином и пирожками из пекарни, что находится неподалёку. Над головой надрывно и одиноко, словно оплакивая покойника, каркает ворона.

– Роза Романовна, здравствуйте! – слышу за спиной и оборачиваюсь.

Голос мне знаком. Леночка Морозова- моя бывшая ученица, умница и отличница.

Розоватое пятно пританцовывает, пахнет сладкими духами, излучает энергию молодости, радости и здоровья.

– Вы меня узнали? Как классно, что мы встретились! – произносит она.

– Узнала, по голосу. Я тоже очень рада. – отвечаю, понимая, что действительно рада её видеть. Небольшой кусочек из моей той, прошлой, зрячей жизни.

– А что у вас нового? – Леночка улыбается и притоптывает уже не от холода, а от нетерпения. Ещё бы! Внезапно исчезнувшая училка вдруг появляется с ребёнком. Есть что рассказать подружкам.

– Вот, малыш у меня. Сыночек мой, – указываю на коляску.

– А можно посмотреть?

Леночка, не дождавшись разрешения, отодвигает капюшон коляски и заглядывает внутрь.

Дурное предчувствие накатывает холодной, леденящей кровь, волной.

– Роза Романовна! – восклицает удивлённо девочка. – Но ведь это же кукла!

Складываюсь пополам от пришедшего осознания, от понимания, что все эти несколько месяцев я жила в иллюзии, в мороке. Воронье карканье бьёт по нервам, к горлу подкатывает тошнота, размытая чёрно-белая картинка парка и розовое пятно – Леночка качаются перед глазами.

Всё это время не было ни Данечки, ни моего счастливого материнства. Была лишь дурацкая кукла, которую я кормила, укачивала, переодевала, которой меняла подгузники и пела песенки.

Вот почему, Данечка не плакал, вот почему, ничего не ел, и вот почему в детской поликлинике меня назвали сумасшедшей и велели обратиться к психиатру.

– Роза Романовна, с вами всё хорошо? – словно сквозь толстый слой ваты раздаётся голосок Леночки. А я хочу, чтобы она ушла, чтобы исчезла.

Сажусь на снег, хватаю ртом колючий морозный воздух. А перед внутренним взором проносятся, словно кадры киноленты, события последних трёх месяцев.

Глава 1

Он хлопает дверью и уходит, в очередной раз уходит к каким-то друзьям. И я точно знаю, что будет потом. Будет сон. Тревожный и поверхностный, будет плач Данечки, будет постепенно светлеть за окном. Зашаркают тапки, проснувшегося соседа дяди Коли, кто-то станет громко сморкаться в умывальной, засвистит закипевший чайник. А я продолжу прислушиваться к звукам, в ожидании его прихода. И он придёт, пьяный и злой, швырнув мне в лицо ворох обвинений, претензий и оскорблений.

Чувство вины вкрадчиво поглаживает своей лапой, пока мягкой, пока когти ещё не выпущены. Но скоро, через минут пятнадцать, начнёт царапать всё больнее и больнее, оставляя на душе глубокие, кровоточащие борозды.

– Тупая курица! – орёт он. – Я думал, ты получишь хоть что-то от своей мамаши. Нет же! Она заранее завещала всё любимому муженьку! А ты, вместо того, чтобы вернуться с деньгами, притащила это!

Наверняка, его палец указывает на Данечку, но я этого не вижу. Крепче прижимаю к себе сына, инстинктивно пятясь назад. Пячусь и чувствую себя виноватой. За то, что не оправдала его надежд, что не помогла выбраться из долговой ямы, за то, что вешаю на него чужого ребёнка. А ведь он не прогнал, работает и тратит на нас с Данечкой деньги. Слова извинения срываются с языка, падают незаметными бисеринками в вязкое болото Виталькиного гнева и тонут.

– Ради чего я должен это терпеть? Эти вопли, вонь подгузников? Не спать ночами, слушать твоё воркование? Ради вялого секса? Да мне легче нормальную бабу найти и трахать её!

– Так найди! – рявкаю. Нервы натянуты, в груди что-то гадко сжимается, противно щиплет в носу. Слёзы готовы вырваться, побежать по щекам, но я сдерживаюсь. Женских слёз Виталя не переносит.

От недосыпа подташнивает, лихорадит, мысли юркие, вялые, ускользают, утекают, и я не могу ухватиться ни за одну из них. Данечка уснул, под крики, при свете единственной лампочки в нашей комнате, и я понимаю, что тоже хорошо бы поспать. Однако, почему-то, продолжаю тратить время на нелепую грызню с Виталиком.

Комната кружится перед глазами, старый диван, пузатый холодильник, покосившийся шкаф, оставшийся от старых хозяев, колченогий стол, от них же. Господи, как же хочется упасть, забыться, хотя бы на часик. Но я не позволяю себе это сделать. Нужно удержать Виталика, нужно как-то помириться. А вдруг он уйдёт навсегда? Ведь нас с ним связывает не только вот эта неприглядная реальность. Между нами было много хорошего, и поездки к морю, и встречи с друзьями, и его ухаживания до свадьбы, да и сама свадьба, пусть скромная, но такая весёлая. И это хорошее не даёт мне отпустить мужа, и я, сквозь шум в собственной голове, превозмогая слабость в теле, что-то говорю.

– Пока меня не было, ты умудрился проиграть собственную квартиру и обе машины, – слова вырываются из горла шипастыми комьями, падают глухо, тяжело. Каждое рождается с трудом.– На что ты рассчитывал, Виталик? На наследство моей матушки? На деньги, что я привезу из Вкусноводска? А вот не получилось, да? Радуйся, что мне перепала хотя бы эта халупа. Иначе, жить бы нам пришлось на улице. Потому как по вине твоих долгов, у нас нет денег даже на съём.

– Остановись! – пищит назойливым комаром внутренний голос. – Не бей по больному.

– Плевать! – отгоняю комара. – Я как раз хочу по больному. Пусть и ему будет хоть немножечко больно.

Жду раскаяния, жду извинений и обещаний бросить эти проклятые игры. Ведь должен же он понимать, что наша жизнь расползается, как гнилая тряпица.

Однако, Виталя уходит. Хлопает дверь, сыплется с потолка штукатурка, а я валюсь на пол, утыкаюсь лицом в рыжие клетки линолеума и сотрясаюсь в приступе бессильного рыдания.

Мать умерла ровно за неделю до моего возвращения в родной город. О её кончине мне сообщил тот же Виталик, ударил известием сразу же, как встретил нас с Данечкой в аэропорту. Оказалось, она меня пыталась найти лишь для того, чтобы огласить завещание. Зная, что скоро покинет этот мир, мама решила отписать квартиру своему Геночке, а мне оставить комнату в общежитии.

Муж рвал и метал, а мне хотелось думать, что он переживает за меня, а не за денежки, которые от него уплыли.

Толстенький низкорослый нотариус, покашливая и шумно сморкаясь, зачитал мне бумагу, предупредил, что в наследование я могу вступить лишь через три месяца и вложил в мою холодную ладонь отвратительно-тёплый ключ от комнаты.

Я молча глотала слёзы, то злясь на мать, за уход из жизни, то ненавидя её за равнодушие. Ведь искала меня не ради меня самой, а ради того, чтобы сообщить мне свою волю. Чёрт, даже уходя на тот свет, она продолжала думать о своём Геннадичке. Геннадичке, который, наверняка, не долго будет скорбеть о почившей жене, быстро утешится новой бабёнкой, поселив её в унаследованную квартиру. Нашу квартиру! Туда, где прошли моё детство и юность.

Но, мучительнее всего, были воспоминания, цветные, яркие, наполненные солнцем и майским теплом, картинки нашей жизни без Геннадички. Мы с мамой в парке кормим уток, мы с мамой сидим в беседке, увитой плющом и читаем роман «Джейн Эйр» по очереди, мы с мамой накрываем стол к приходу её подруг, мы с мамой плещемся в реке, и золотистые солнечные зайчики пляшут на голубой водной глади.

Однако, беда не приходит одна. Выяснилось и то, что мой муж проиграл как машины, так и квартиру. Бизнеса своего он лишился ещё до моего отъезда во Вкусноводск, и теперь трудился курьером на благо одной из пиццерий. Так что, комнатушка в общаге пришлась нам как нельзя кстати.

К Данечке муж отнёсся благосклонно, и я вздохнула с облегчением. Умиляло его трепетное отношение к ребёнку, забота о его здоровье. Виталик боялся, что малыша продует, кричал на соседей, если они курили на кухне, помогал купать, ревностно следил за сменой подгузников, дабы избежать пелёночного дерматита. Ни дать, ни взять, спятивший от любви, папаша. И вот, в один из дней, заявил:

– Розочка моя, мы наконец решим наши проблемы. Я смогу расплатиться с долгами, мы купим квартиру, забабахаем крутой ремонт и даже на тусу где-нибудь на заграничном курорте хватит.

Голос Виталика звенел от напряжения, вибрировал от рвущейся радости. И я, на мгновение, тоже заразилась этой радостью, позволила себе поверить, что скоро, совсем скоро, всё у нас будет хорошо. Однако, следующая фраза мужа, опрокинула меня с небес на землю резко и больно.

– Я нашёл хорошую, очень обеспеченную семью. Они готовы, за весьма крупную сумму, усыновить ребёнка.

Разумеется, мой ответ был отрицательным. Виталик не стал настаивать, но несколько дней демонстрировал свою холодность и отстранённость. Потом, конечно, оттаял, но всё чаще и чаще стал возвращаться к этому разговору. Разговор оканчивался скандалом, взаимными обвинениями, ночным уходом Виталика к друзьям, моими слезами, напряжённым ожиданием и чувством вины.

В ночи, подобные этой, в гудящую от недосыпа голову приходили мысли о том, что, может быть, Данечке было бы лучше в другой семье. Богатой, способной дать ему гораздо больше, чем это могу сделать я.

– Посмотри на себя! – голосил Виталик, брызжа слюной. – Какая из тебя мать? Ты слепая, беспомощная. Что ты дашь ребёнку? Эгоистка! Тебе просто нравится играть в заботливую мамашу. А ему каково? Не обрекай пацана на жалкое существование!

А, может, муж прав? Данечка бы жил в нормальных условиях, у него были бы хорошие игрушки, дорогая одежда, уютная детская. Да и мы бы с Виталей перебрались в нормальное жильё. Стали бы жить, как раньше. Вот только, не смогу я, как раньше. Я вообще больше не смогу жить без Данечки.

Чувствуя себя отвратительной матерью, эгоисткой, я качала то и дело просыпающегося младенца, прикладывала к груди, мурлыкала какие-то песенки, глотая подступающие слёзы. А если не услежу, не увижу, совершу ошибку? Если мои, видящие лишь размытые очертания предметов и с силуэты глаза, рано или поздно подведут меня? Не легче ли спасти сына от себя же самой? Выдрать кровоточащее сердце из груди, запереть в себе крик отчаяния, заглушить вой тоски звонким смехом, ради счастья этого маленького человечка, ради его блага?

На короткое время, забываюсь зыбким сном, сквозь который слышу гудок сигналящей машины и смех запоздалых гуляк. Однако, плач сына заставляет подняться. Тело кажется рыхлым, неповоротливым, словно раздувшееся тесто. Путь до детской кроватки оказывается невероятно длинным. Холодно. Хочется сжаться в комок и скулить. От воспоминаний о недавнем ужине, к горлу подкатывает тошнота.

Сынок обкакался, нужно подмыть и сменить подгузник.

Отправляюсь в умывальную, набираю таз воды, возвращаюсь в комнату. Со стороны кухни доносятся голоса. Ильинична нахваливает какие-то пельмени, Валерий Степаныч бормочет ей в ответ с набитым ртом. И конечно, эта вездесущая вонь нечищеного мусоропровода, дешёвых сигарет, браги и сбежавшего молока.

Носком тапка толкаю дверь, захожу в свою комнату, ставлю таз на диван. Малыш кричит, выгибается. Надеюсь, что крик связан с грязным подгузником. Подмываю, меняю подгузник и штанишки, вновь кладу в кроватку. Однако, Данечка продолжает кричать. Крик боли кромсает душу, вонзается в сердце острым кинжалом. Грею на батарее пелёночку, затем, кладу её на животик младенцу. Не помогает, сынок продолжает кричать и поджимать ножки к животу.

Понимаю, что придётся давать ветрогонное. Чёрт! Как плохо, плохо видеть! Зрячая мама справится с данной задачей без труда. Но что делать, если ты просто-напросто не видишь этих капель? Способ, придуманный мной, не совсем гигиеничный, но иначе, лекарство ребёнку не дать.

Достаю из шкафчика железную кружку, а из холодильника, лекарство. Теперь мне нужна полная тишина, вот только, как объяснить это сыну? Полностью обращаюсь в слух. Встряхиваю бутылочку над кружкой, раз, другой, третий. Дзинь, дзинь, дзинь, падают капли. Всё, семь капелек я, кажется, набрала. Теперь, сцеживаю молоко в бутылочку, сливаю лекарство из кружки, предлагаю ребёнку. Малыш принимается сосать.

Всё, тишина, Данечка успокаивается и засыпает у меня на руках.

Жанна заходит в комнату без стука, садится рядом, шумно выдыхает. От неё пахнет сигаретами и кондиционером для белья. Крупная, громкоголосая и весьма уверенная в себе дама. Я побаиваюсь женщин, подобных ей, но в то же время и завидую. Мне хочется быть такой же сильной, такой же спокойной, такой же бесстрашной и независимой.

– Орал твой ночью, – констатирует она.

– Да, с начала покакал, затем живот,– отвечаю, поймав себя на том, что говорю с трудом. Язык заплетается, в голове звенят колокола.

– Да я не о малом, – с усмешкой отмахивается Жанна. – Я о мужике твоём. Мудак он, гнать таких надо поганой метлой. А мы дуры-бабы держимся за них, угождаем.

Молчу. Оправдывать Виталика нет ни сил, ни смысла. Да и Жанну не переспорить.

–– Все они козлы, – продолжает соседка.– У меня их трое было. Всех прогнала, один блядуном оказался, другой пьяницей, третий- лентяй, каких поискать. Никого мне не нужно. Вот есть у меня Таиска, для неё и живу. Поверь мне, подруга, мужик- всего-навсего средство, а не цель. А по-настоящему, счастливой женщина может стать. лишь родив ребёнка.

Молча соглашаюсь. Как бы мне не было трудно сейчас с Данечкой, я ведь счастлива. Так как нет любви более чистой, искренней, сильной, чем любовь к своему ребёнку.

– Сегодня твоего Даньку купаем, не забыла? – спрашивает Жанна, и я ловлю себя на чувстве облегчения. Чёрт! А ведь я боялась, что Жанна забудет или откажет, сославшись на дела. А одна я не справлюсь. Купание ребёнка для меня, как ни крути, высший пилотаж.

– Спасибо, Жанн,– выдавливаю из себя. – Ты мне так помогаешь.

– Да брось, – отмахивается соседка. – Тоже мне, дело великое.

Мы перекидываемся какими-то незначительными фразами, и Жанна уходит. А я, обессиленная валюсь на диван и проваливаюсь в сон без сновидений.

Просыпаюсь от холода и пронзительного плача Данечки. За окном метёт. Ветер швыряет пригоршни снега в стекло. Деревянная рама пропускает струи ледяного ветра. Сегодня гулять не идём. Декабрь. Через две недели Новый год. А я не чувствую ни предновогоднего дурмана, ни желания бегать по магазинам в поисках подарка. Некому дарить, нечего ждать. Во мне живёт лишь отупляющая, сводящая с ума усталость и страх того, что Виталик не вернётся.

Комната наполнена серым светом. Эта серость повсюду. Она окутывает мебель, разливается по полу и потолку, растекается по сердцу.

Прижимаю к себе сына, малыш затихает в предвкушении, чмокая губами.

Тёплый, мягкий, пахнущий молоком. Вот оно- счастье.

А может, пусть не возвращается, нам и вдвоём хорошо.

Тревога отодвигается, гадкое ощущение безнадёги и безысходности растворяется в потоке света и безграничной любви. Мой мальчик ест, а я, закрыв глаза, просто сижу, благодарно впитывая всем своим существом это блаженство, это не с чем несравнимое чувство радости, эту, окутавшею меня, нежность.

Однако, повседневные заботы никто не отменял. Необходимо закапать глазки. Педиатр сказала, что, если глазки не перестанут гноиться, после назначенных капель, придётся прочищать слёзный канал.

Кладу малыша на диван, достаю флакон с каплями. И снова задача, с которой любая зрячая мама справится за две минуты, а я не справлюсь. Сажусь рядом с Данечкой, осторожно нащупываю линию ресничек, жду, когда она опустится вниз. Всё, малыш прикрыл глазик, можно капать. Нахожу внутренний край, выдавливаю капельку. Когда сынок откроет глазик, капелька скатится непосредственно в него.

Кажется, дело сделано! Выдыхаю с облегчением.

Через час, после того, как мне самой удаётся позавтракать, в дверь стучит Таиска.

– Деньги дайте, – гудит она. Отчего-то у девочки всегда заложен нос. – Мамка велела в магазин сходить, продукты вам купить.

Поспешно отдаю ей заготовленные купюры, перечисляю список продуктов. Таиска что-то бурчит и уходит. А я жду Жанну. Скоро будем купать Данечку.

Глава 2

Этот бесконечно-долгий, мучительно вязкий в своём однообразии, день, на исходе. Данечка вновь не желает засыпать, отворачивается от груди, надрывно кричит. Его маленькое личико, даже мне видно, блестит от слёз. Делаю массаж живота, как учила Наташа, прикладываю тёплую пелёночку к передней брюшной стенке, бесполезно. Вновь капаю в кружку ветрогонное. Малыш, ещё немного покричав, затихает. Кладу его в кроватку, беру телефон и набираю номер Виталика.

На другом конце веселье, Виталик кричит мне, чтобы я не звонила и не мешала ему тусоваться.

– Подумай хорошенько и сделай вывод, кто тебе дороже, ребёнок или я, – чеканит он и кидает трубку.

Я настолько устала, что не могу разобраться в своих эмоциях. Обидно ли мне? Страшно ли мне? В гневе ли я? Подумаю об этом завтра, а сейчас спать. Необходимо следовать золотому правилу: « Спит малыш- спит и мама».

Проваливаюсь в мягкую, словно покрытую густым ворсом, темноту, лечу в бездну, вниз, вниз, вниз.

И вдруг оказываюсь в своей же общежитской комнате, сидящая на диване. За стеной смеются соседи, звенят бокалы, произносятся тосты, пахнет жаренным мясом, вином и женскими духами. В туалете кого-то шумно и мерзко рвёт.

В мою грудь вцепилось что-то крепкое и принялось тянуть сосок. Опускаю взгляд и холодею от ужаса. Ко мне присосался варан, фиолетовый в синюю полоску. Когти скребут по оголённой коже, ярко-алый раздвоенный язык лижет, лижет, лижет. Вздрагиваю всем телом от омерзения, едва сдерживая подкатившую к горлу тошноту, коротко вскрикиваю и с силой отрываю от себя гадкое существо. Варан ударяется об пол.

Просыпаюсь от страшной, предвещающей нечто ужасное, тишины. Дрожа всем телом встаю с дивана и тут же падаю на колени. На полу, распластанный, белый, словно лист бумаги, лежит мой Данечка, а из носика вытекает тоненькая струйка крови.

Во рту становится горько, дрожь усиливается, живот скручивает от боли. Прикладываю пальцы к сонной артерии. Ощущаю слабую пульсацию. Спасибо тебе, Господи! Жив. Мой мальчик ещё жив! Поднимаю сына, прижимаю к себе, целую в лобик, шейку, темечко, шепчу нечто несвязное. Мой малыш без сознания, и это сделала я. Я – ничтожество, я- эгоистка, я- тупая курица. Виталик был прав.

Из горла вырывается страшный, холодящий кровь, вой. Вою и не могу остановиться. Краем сознания понимаю, что нужно вызвать скорую, но не в силах отпустить тело Данечки, вялое, неподвижное.

– Давай сюда, малахольная, – раздаётся голос Жанны. – Звони, я подержу.

Её уверенный тон, её спокойствие, придаёт мне сил. Встаю, подхожу к столу, нашариваю телефон.

От, застилающих глаза слёз, я и вовсе ничего не вижу, лишь расплывающиеся, бесформенные, дрожащие цветные пятна.

– Сотрясение, небось, – словно сквозь слой ваты доносится до меня голос Жанны. – У меня с племянницей такое было. Ничего, без последствий обошлось. Не дрейфь, врачи разберутся. Чай не в средневековье живём. Дышит твой пацан, пульс есть, а остальное – дело поправимое.

К чувству благодарности добавляется и слабое, но всё же, чувство облегчение, и дрожь немного отпускает.

Глава 3

Никита понимал, что не гоже мариновать подчинённого, пусть и являющегося кандидатом на увольнение, в приёмной. Всё это попахивает каким-то самодурством, снобизмом. Однако, весть, принесённая Лёхой, требовала обсуждения.

У главного врача, Вкусноводского перинатального центра, и без того не было никакого предновогоднего настроения, а после Лёшкиных известий, пропало и настроение вообще.

К счастью, сегодня никаких операций у него не запланировано, лишь рутинная административная работа. Иначе, как в таком состоянии озверения принимать роды?

Проклятый клён за окном царапал по стеклу голыми ветками.

– Надо бы распорядиться, чтобы его срубили, – подумал Никита. – Посадим какую-нибудь берёзку или яблоньку.

Да ещё и Наташка со своими дурными предчувствиями, ни дать ни взять – ведьма.

– Немедленно поезжай к Розе! – то и дело давила она. – Беда какая-то у неё случилась, чувствую.

И Никита был бы рад всё бросить и рвануть к Розе, но ответственность, свалившаяся на него, опутала по рукам и ногам. Да уж, Аннушка оказалась права, быть большим начальником- весьма нелёгкая ноша. Ищешь, как дикий зверь, выпрашиваешь, словно нищий на паперти, требуешь, добиваешься. А порой, и не добиваешься, бывает и такое. Вот тогда- обиднее всего. Ремонт здания, лекарства, детское питание, питание для пациенток, постоянные комиссии, приходящие с проверками и ждущие мзду – всё это теперь стало его, Никиты, заботой. Да ещё и операции, сложные случаи, которые он просто не мог никому доверить. В конце концов, он по своей натуре врач, а не чёртов администратор.

Но мысль о Розе, сколько бы забот у Никиты не было, чем бы он не занимался, преследовала, подобно тени.

– Уйду, на хрен, уволюсь, – цедил сквозь зубы Лёха. – Носом роешь, ищешь, за ниточки дёргаешь, а тут, раз… Мол: « Не лезь к большим серьёзным дядям, расследуй пропажи велосипедов, вот твой потолок». Оказывается, Крабовский всего-навсего, открыл благотворительную клинику для бомжих. Ведь он добрый у нас, всех жалеет. А твоя бывшая любовь- Аннушка работала у него. Ведь тоже переживает за сирых и убогих, натура у неё такая. За что их судить? Таких людей, как они не судить, а боготворить нужно. Вот только, Лучкову не повезло. Прямо в следственном изоляторе и скончался. Неудачно со шконки упал, так бывает.

– Слушай, а женщины? Ведь они могут выступить, как свидетели, как потерпевшие. Почему не допросить их? Произнёс, и тут же прикусил язык. Уж кто-кто, а Лёха своё дело знает, так же, как Никита своё. Однако, возмущение бурлило внутри него, требовало выхода. Да что это происходит, чёрт возьми! Почему наличие денег может сделать человека столь неуязвимым? Как же гадко ощущать себя маленьким, беззащитным муравьишкой, по сравнению с теми, кто живёт в роскошных коттеджах, имеет виллы, яхты, разъезжает на дорогих автомобилях. С теми, кто считает, что имеет право вертеть этим миром по своему усмотрению.

– Наивная душа, Никитос, – зло усмехнулся Лёха. –Все эти бабы готовы душу дьяволу продать за Крабовского, а вернее за бабло, которое он им пообещал. А деньги им гораздо важнее, чем торжество справедливости. У многих из них, долги по кредитам, кому-то, банально, негде жить, кто-то копит на операцию близкому человеку. Не всё так просто. Получается, закрыть Крабовского, нужно только мне, а для всех он, ни дать, ни взять, отец родной, благодетель и спаситель. Понимаешь, из столицы звонили и потребовали в ультимативной форме, следаков, то бишь меня, заткнуть, а Виктора Алексеевича не трогать.

Никита встал с кресла, подошёл к окну, распахнул настежь. В духоту кабинета тут же ворвался рой мокрых дождевых капель. Декабрь, унылый, промозглый, серый. Как и душевное состояние самого Никиты. Роза! Как она там? Как Данечка? Он звонил ей с маниакальной настойчивостью, посылал голосовые сообщения, но она не отзывалась. Муж слишком ревнивый?

Никита никогда не видел этого Виталика, но уже его ненавидел.

У ворот затормозила машина скорой помощи, несколько голубей шоколадного окраса что-то искали в луже.

– Аннушку твою в министерство берут, теперь будет там руководить, – продолжал сыпать дурными новостями Лёха. – Как пить дать, мстить тебе станет.

– Станет, – эхом повторил Никита и, почему-то, вспомнил их с Розой прогулки в парке. Осколки голубого неба, отражающиеся в её глазах, непослушная чёрная чёлка, нежность в голосе, когда она обращалась к Данечке, запах молока и яблок, исходящий от кожи и волос.