скачать книгу бесплатно
– Да как сказать.
– Понятно. За грибами походим, белых в этом году… Найдем, чем заняться.
– Ладно. Я и сам хотел напроситься, да, думаю, неловко.
– Вот заладил. Очень даже ловко.
– Отдых отдыхом, а чем помочь-то вам?
– Да чем-чем… Все вроде у нас нормально.
– Света нет, – вставила из кухни тетя Шура.
– Да, точно, со светом беда. Ты разбираешься?
– Могу посмотреть. А у вас электричество есть?
– Есть. Генератор на всю деревню. Власти поставили. Столбы-то давно попадали, провода в утиль сдали. За генератором Колька Тракторист следит, да запил, неделю не просыхает. А агрегат дня три как заглох, без Кольки завести не можем.
– Посмотрю, в электричестве разбирался, инженером когда-то был.
Так начался мой первый день в деревне.
Деревня
При дневном свете деревня, утопающая в августовской зелени, выглядела не так мрачно, как мне показалось во вчерашних сумерках. Весело блестели окна домов, улыбаясь резными цветными наличниками. И люди здесь жили такие же добрые и приветливые, что ощущалось в воздухе.
Дом Кольки Тракториста стоял на другом конце деревни. Мы со Степанычем шли по улице, здоровались с жителями, с интересом разглядывающими меня. Как же, целое событие – на деревне появился новый человек. Степаныч объяснял: племяш погостить приехал. Меня он заранее не предупредил. Я не возражал – племяш так племяш. Так и стал я родственником.
Дом Кольки был похуже остальных, покосился и левым углом врос в землю. Дворовые постройки тоже приходили в упадок, забор местами падал и держался на подпорках. В дальнем углу двора, в сарае, размещался дизель с генератором, от которого по опорам тянулись провода к домам. Здесь же, во дворе, стояли и два видавших виды трактора: колесный – «беларуська» с прицепом и гусеничный – «дэтэшка». В беспорядке валялось сельскохозяйственное оборудование, отдельно стояли большие сани, сваренные из металлических труб.
– Пьет, – ответил на мой немой вопрос Степаныч. – Хороший мужик, рукастый, все чинит, огороды пашет, в магазин в соседнюю деревню возит. Одна беда – как запьет, словно подменили, дурной. Терпим, куда деваться.
– Нинка, ты дома? – крикнул Степаныч, заходя через открытую калитку во двор, а мне добавил: – Жена Колькина, сама стакан замахнет, и хоть бы хны. Так и живут.
В доме что-то громыхнуло, и на крыльцо вышла неопрятная непричесанная женщина без возраста, явно навеселе.
– Степаныч? Ты че?
– Мастера привел, племяш мой, Сашка. Колька как?
– А-а-а. Похмелился с утра, дрыхнет.
– Свет будем делать.
– Надо. По стакашку налить? У меня есть.
– Ты ж знаешь, я не пью.
– Саш, ты?
– Я тоже, – и пошел к агрегату. – Инструмент есть какой?
– Там, в сарае, – махнула рукой Нинка и начала о чем-то оживленно рассказывать Степанычу.
Разбираться пришлось долго, техника для меня была незнакомая и, судя по виду, Колькой не обслуживалась. Работала, пока работала.
Аккумулятор заряжен – стартер весело крутит дизель, но просыпаться он явно не хочет, не заводится.
Постепенно деревня начала собираться у Колькиного двора – электричество нужно было всем.
– Четвертый день без света. В магазин надо ехать. Нинка, ты Кольку споила. Не давай ему больше, не умрет, – слышалось в многоголосом бабьем гомоне.
Нинка огрызалась, отделывалась шутками, предлагала выпить, чтоб унять недовольных, – никто не соглашался.
Мужики подходили ко мне, давали умные советы, не помогающие ремонту. В технике не разбирались.
Вдруг раздался грохот, за ним дружный смех.
Колька, услышав голоса, все же встал и хотел выйти на улицу, но упал с крыльца, зацепив за собой пустые ведра. Кое-как поднялся, держась двумя руками за перильца, но дальше идти не мог, боялся опять упасть. Так и стоял в съезжающих длинных цветастых трусах, качаясь, оглядывался вокруг мутными глазами, и ничего не понимал. Увидев собравшихся людей, начал жестикулировать рукой, пытаясь что-то сказать. Но у него получались только междометия да «Нинка стерва», что вызвало новую волну хохота. Нинка подошла к мужу и со словами: «Ах ты, гад» начала макать его головой в стоящую рядом бочку, какое-то время держа под водой. Колька нахлебался воды, голос у него прорезался, он отчаянно заматерился, но сопротивляться сил не хватало.
Все смеялись. Слышалось: «Так его!». А мне стало жалко бедного Кольку. Нинка тоже была виновата в пьянстве мужа. Но что поделать, по-разному люди живут. Выместив злобу, а может, просто сработав на публику, Нинка отпустила мужа и ушла в дом, хлопнув дверью.
Колька сел на ступеньку крыльца, с его всклокоченных мокрых волос стекала вода, и от этого он выглядел еще более жалким. Кто-то пожалел бедного мужика, прикурил сигарету и вставил Кольке в рот. Тот запыхтел, придерживая ее дрожащей рукой. Немного отпустило.
Моя работа тоже двигалась. Как оказалось, из-за Колькиной неряшливости засорился топливный фильтр, который надо было просто промыть. Наступил ответственный момент. Движок несколько раз провернулся вхолостую, затем послышались редкие хлопки, сопровождаемые черным дымом, и наконец дизель набрал обороты и мерно загудел. Я облегченно вздохнул – мотор ожил.
Радостный гомон прокатился по толпе, меня хлопали по плечам, а я все еще растерянно стоял, не веря в удачу, вытирая руки тряпкой.
– Мастер, – послышалось в людской многоголосице.
– У кого что включено, выключайте. Через пять минут ток дам, – предупредил я собравшихся. Жители торопливо заспешили по домам. Заторопился и Степаныч.
– Саш, закончишь, приходи, ждем.
Улица опустела. Только на крыльце сидел Колька, докуривая сигарету. Вышла и Нинка, пожалела мужа и примирительно накинула на него рубашку, подала штаны: «Не позорься» – и опять ушла в дом.
Хмель отступал, Колька начал приходить в себя, на лице появилась какая-то осмысленность:
– Ну, виноват. – И вдруг с вызовом: – А че я могу сделать? Жись такая.
Я заглянул в его глаза. За видимой бравадой угадывались слабость, безволие, даже страх, но проглядывало, хотя и слабое, осуждение себя.
Как помочь Кольке? Чувство жалости отошло в моей душе на второй план и уступило место этому новому желанию, редко востребованному в обыденной жизни. Словно легкий ветерок прошел сквозь меня, голова закружилась, я невольно сделал шаг вперед и оперся на плечо Кольки. Окурок выпал у него из руки. Несколько мгновений мы, не мигая, смотрели друг другу в глаза. У меня заболела голова, я сам почувствовал опьянение, противное послевкусие во рту, давно забытые мной ощущения – погрузился в состояние Кольки.
Захочешь, не будешь пить – так словами можно было описать дуновение, прошедшее сквозь меня.
«Чудес не бывает, без желания и усилий самого человека ничего не получится», – понял я.
Дошло ли это до Кольки, не знаю. Но на его лице сначала промелькнул испуг, затем интерес, возникло слабое проявление воли и надежда на изменение своей жизни.
– Не такой уж я пропащий человек.
– Ты сможешь, – донеслось напоследок как отклик на Колькину реакцию.
Все кончилось. Я пришел в себя, оторвал взгляд от Кольки и увидел притихшую Нинку, выглядывающую из-за двери дома, ей тоже досталось неведомого дыхания.
Пора было давать ток. Полыхнул искрами рубильник. Дизель слегка замешкался, почувствовав нагрузку, но быстро пришел в себя и довольно заурчал – наконец-то дам свет и тепло людям.
Колька с Нинкой так и замерли на своих местах, провожая меня глазами. Я улыбнулся и помахал им рукой, на душе было хорошо.
Деревня преобразилась. Из окон домов слышалась музыка, умные речи дикторов, у кого-то уже весело жужжал рубанок, откликались другие инструменты, повеселела деревня. Мне улыбались, благодарили, хвалили. «Мастер!» – долетало в спину. Я, довольный, кивал в ответ. Для меня это было ново, вот так просто, бескорыстно отремонтировать агрегат, помочь людям. Оказывается, это очень приятно. Неожиданно попав ногой в свежую коровью лепешку, я поскользнулся и чуть не растянулся посреди улицы.
– Не гордись, – предупредил меня ветер, и довольная улыбка слетела с моего лица. Все правильно.
Только один дом на улице за густыми кустами сирени стоял с закрытыми окнами, тихий и грустный. За темными стеклами угадывалась пустота. Я подошел ближе и остановился у прикрытой калитки.
– Человек ушел отсюда в безвременье, – услышал я и взялся за калитку, чтобы зайти.
– Стой! – прогремело в голове, и мне пришлось отойти назад. Такого грозного оклика я еще не получал, но подчинился и, оглядываясь, заспешил дальше. Пустой дом словно ожил и строгим взглядом провожал меня.
Степаныч ждал меня у своей калитки и, хитро улыбаясь прищуренными глазами, следил за моими действиями.
– Не решился зайти?
– Не-е-т, не пустило, не по себе как-то стало. А что это за дом?
– Потом расскажу, пошли обедать.
Марфа
После обеда мы со Степанычем сидели на скамейке за домом. Перед нами был огород, где буйствовала картошка. Молчали. Настроение было благодушное. Хорошо. Солнце смотрело на нас сверху и радовалось вместе с нами. Под его теплом мы разомлели, глаза сами собой закрывались, тянуло в сон.
– Про тот дом-то, – неожиданно продолжил разговор Степаныч, и у меня пробежал холодок по спине, дремота прошла сразу, я насторожился. Не поворачивая головы, уловив мое внимание, Степаныч продолжил: – Марфа там жила, померла этой весной.
– А кто она была?
– Да старушка как старушка. Травы собирала. Лечила.
– Значит, не просто старушка, раз лечить умела.
– Так оно. Жила одна, особо ни с кем не разговаривала, но добрая была, в помощи не отказывала, хорошая память о ней осталась.
Опять помолчали. Затем Степаныч продолжил:
– Бывало, пропадала на несколько дней. Говорили, где-то в лесу у нее землянка была, никто не видел. Вернется как копна, травой обвешана. Потом порошки, лекарства готовит. Люди к ней и ходили, даже издалека приезжали, тропинку от станции протоптали.
– Это по которой я пришел?
– По ней самой.
– А весной, снег еще до конца не сошел, нет ее и нет. Думали, опять ушла. Потом забеспокоились. Пришли к ней, а она дома, лежит на кровати, как уснула, только одета празднично, платочек на голове повязан. Такой одежды у нее никогда и не видели. Знала, что умрет, сама приготовилась. В комнате полумрак, занавески отдернули, а это словно и не она, лицо молодое, спокойное, руки на груди сложены, белые, девичьи, да и тленом не пахнет. Холодно, правда, было. Перепугались, конечно, пошептались. Но что делать, хоронить все равно надо. Сколько она так пролежала, точно и не знаем. Нашли кое-какой материал по дворам, гроб сколотили. На кладбище за церковью тяжело пробивались. Колька никакой, вручную на санках везли. А уже распутица, грязь, снег. Потом могилу долбили, земля мерзлая. Но все сделали как надо, молитвы, какие надо, Петро прочитал, он знает, из монахов. Так и схоронили Марфу нашу. Жалко. Бабы все в голос ревели, и мужики слезу смахивали.
Степаныч опять задумался. Я сидел тихо, не хотел его отвлекать, чувствовал, что рассказ продолжится.
– Как подсохло, участковый заехал, нас после зимы проведать. Узнал про Марфу. Что да как? А мы что знаем? Рассказали, как было, могилу показали. На том и закончили. Уехал. Потом, правда, родственники Марфы приезжали, прознали от властей. Сын ее тоже был. Мы про них и не знали, не рассказывала она, думали, одинокая. Приехали наследство делить, а делить-то нечего. Дом здесь не продать, кому он нужен. Так и уехали ни с чем. Вот такая история.
– А Марфа нам помогает. – Степаныч, предвидя мое недоумение, хитро посмотрел на меня.
– Это как?
– А кто знает? Кому во сне что-то посоветует, на кого руку незримую наложит, полечит. Так вот.
Я что-то хотел еще спросить, но вспомнил свое состояние около дома Марфы и, промолчав, согласно кивнул головой. Так и есть.
– А в дом ее с тех пор так никто и не входил, как отводит что-то. Дверь притворена только, не заперта.
– Мужики, вы где! – вдруг услышали мы громкий требовательный голос тети Шуры.
– Ну все, не даст покоя, – заворчал Степаныч, но отозвался: – Тут, тут, за сараем.
– Ишь, пригрелись коты на солнышке, идите, дрова разберите. – Тетя Шура стояла перед нами, руки в боки, и пыталась грозно смотреть на нас сквозь пробивающуюся улыбку. Для нее я уже стал своим, и она, как хозяйка, считала, что может распоряжаться мной. Я не возражал, наоборот, приятно было сознавать свою надобность для таких людей, как мои хозяева.
Мы со Степанычем принялись за дрова. Часть была уже наколота, оставалось сложить их в поленницу. Этим занялся я. Но оставалась и немаленькая куча напиленных чурбаков. Степаныч принялся за них. Ловко у него получалось, легко, взмах топора, и казалось, полено само разлетается на части. Попробовал и я, дело пошло медленнее. Степаныч сделал мне несколько подсказок, скоро я приноровился и даже вошел во вкус этой работы под веселый треск разваливающихся чурбаков. Сказывались мои деревенские корни. Тетя Шура вынесла нам квасу в запотевшей трехлитровой банке, и увидев, как споро у нас идет дело, похвалила. А я понял, все работы в деревне такие, что не сделать их нельзя, иначе возникнут серьезные неприятности, если не проблемы. И каждая работа приходит в свое время, не сделаешь – холод, голод, и до смерти недалеко. Все серьезно.
С непривычки ломило спину, болели руки. Но после хорошей бани, березового и пихтового веника все как рукой сняло, ни боли, ни усталости. Степаныч постарался на славу, пропарил меня как надо.
Вечером опять долго сидели за столом у самовара, пили чай из блюдец. Правда, над нами теперь висел розовый абажур с электрической лампочкой. Стало светлее, но часть уюта от этого ушла. Неспешный разговор то затихал, то продолжался вновь, и шел о деревенской жизни, здешних обитателях, виденных мной, и сам собой перешел на Марфу. Оказалось, что она была словно частью деревни, без нее не решались и простые повседневные и жизненно важные вопросы: какая будет зима, лето, когда пойдет дождь, что и в какое время садить, собирать, и это помимо врачевания, житейских советов, как поступить в той или иной ситуации. Осиротела деревня, жители в растерянности, привыкли во всем полагаться на Марфу, а тут такая беда. И не ко всем Марфа сейчас приходит, да и помогает теперь нечасто, видимо, не прост путь из того мира в наш.
В эту ночь я увидел Марфу.
Стою в ее доме. Она проходит мимо меня, подходит к углу с иконами, стоящими на полочке, крестится и что-то кладет перед иконой Спасителя, поворачивает голову в мою сторону, и ее взгляд пронизывает меня насквозь. Я задыхаюсь, сердце останавливается, но в последний миг просыпаюсь. Жив! На своем сеновале! Не могу отдышаться, сердце колотится, страшно. Начинаю понимать – это только сон. Машка вскочила спросонья, навострила уши и тревожно крутит головой. Внизу заворочался Мишка, громыхнув цепью. Д-а-а, не такой уж это и сон. Я прижал кошку к себе, постепенно мы успокоились и опять уснули.
Утром сон не забылся, как это часто бывает, наоборот, приобрел ясность, вспоминались даже отдельные детали. Вот только Марфа представлялась неясной, словно туманной фигурой в отличие от ее бездонных глаз, смотрящих на меня. Что в этом взгляде? Не сказать, не поддается осмыслению, но он точно не пугает и не отталкивает. Это взгляд из другого мира.
За завтраком я молчал, сказать – не сказать. Сомнения тяготили меня.
– Ты что смурной? – заметив мое настроение, спросила тетя Шура.
– Да сон, – делая над собой усилие, ответил я.
– Бывает, – деликатно подытожил Степаныч, – не думай, само забудется.
Какое-то напряжение все равно повисло в воздухе, и я все же решился: «Марфа приснилась».
Степаныч и Шура насторожились, но молчали, ждали продолжения, и я на одном дыхании выпалил весь свой сон, не забыл и поразивший меня взгляд. Степаныч неопределенно покачал головой. Тетя Шура, наоборот, уловив женским чутьем суть, сказала:
– На полке, перед иконой, надо что-то взять. Марфа знак тебе дала.
