Звёздные часы

– Странно, – пробормотала Надежда Карповна, но решила не тревожить супруга недоверием и расспросами, но быть внимательнее впредь.

Утром следующего воскресного дня, Станислав Васильевич что-то строгал подле вишен, в ожидании кулебяки, а Надежда Карповна между хлопотами и наговором над сдобой, не забывала поглядывать во двор. И вот, когда кулебяка, нарумяненная взбитым яичком, чуть не выпрыгивала уже из духовки прямо на стол, Надежда Карповна, с приятной улыбкой на лице переложила её на блюдо и, толкнув мягким плечом дверь, ступила на крыльцо. В ту же самую минуту, навстречу Надежде Карповне приоткрылась калитка, впустив во двор небольшую собаку с грязной верёвочкой на шее, вместо ошейника. Не особенно смущаясь присутствия хозяев, она подошла к ящику, и откинув носом полотенце, не свалив его, впрочем, на землю, как в прежний раз, ухватила зубами за горлышко бутылки и понесла прочь со двора.

Надежда Карповна чуть было не выронила блюдо с кулебякой, но супруг проворно перехватил его из рук, и водрузил на стол.

Надежда Карповна присела на скамейку, и укоризненно взглянув на мужа спросила:

– И ты всё знал?

– Прости, Надюша, не хотел говорить тебе.

– Как же это?

– Видишь ли, это ничейный пёсик, мне стало его жаль…

– Ну и покормил бы. Но отчего ж он бутылки-то таскает?

– А он так на еду себе зарабатывает…

– Как это? – удивилась Надежда Карповна.

– Бутылки эти, что у нас берёт, или ещё где находит, относит Кузьмичу.

– Пьянчуге этому? А зачем?

– Он ему взамен корочки хлебные даёт, кости какие-то.

– Слушай, Стас, иногда я тебе удивляюсь, – возмутилась Надежда Карповна. – Мы что, первый день женаты? Ну, мог бы подойти, рассказать…

Пока супруги ссорились, собака, толкнув носом калитку, зашла во двор за очередной посудиной.

Надежда Карповна, ловко отхватив от кулебяки увесистую горбушку с мясной начинкой, положила её на тарелку и подозвала пса:

– Эй ты, парень, иди-ка сюда. – Собака неплохо разбиралась в подоплёке интонаций человеческой речи, поэтому, разжав зубы, выпустила бутылку обратно в ящик и подошла к женщине. – Давай мы договоримся так: жить будешь у нас, я тебя стану кормить, а Станислав Васильевич сделает будку. Но у меня два условия: к Кузьмичу больше ни ногой, и в дом не пущу дальше веранды. Вон – порог, это граница твоих владений. С этими словами Надежда Карповна поставила на ступеньку тарелку с куском кулебяки и приказала собаке, – кушай, давай, нечего побираться.

С этого дня у Шарика, так назвали пса, началась новая жизнь. Каждый день он ел от пуза, спал в тёплой будке или на связанном Надеждой Карповной специально для него толстом коврике в углу веранды. Из поджарого блохастого, он превратился в мощного увесистого ухоженного пса. Когда Шарику случалось проходить через калитку мимо ящика с бутылками, он облизывал рафинад оскала, радуясь переменам в судьбе. А особенно гордился тем, что местный собачий доктор, при встрече, теперь непременно приподнимает шляпу и шутливо интересуется его здоровьем. Ну и немудрено, ошейник-то у него – из старой портупеи Станислава Васильевича, а не из какой-то там верёвочки.

Сушка

Часто случается так, что соседи назойливы или доставляют беспокойство одним своим присутствием. Но те, с которыми свела некогда судьба, вызывали во мне завистливое любопытство, которое не отпускает по сию пору. То, чему я стал невольным свидетелем, часто отвлекало от наблюдения за собственной жизнью. Но я не был в претензии. Подчас, чужое делается куда дороже собственного. Греешься подле него, как у огня, нежишься, и не торопишься уходить. Разве что,– как прогорит он совсем.

– Мама! Мама! Да что ж вы заперлись-то, открывайте! Мы приехали!

Надежда Карповна услыхала сквозь сон голос дочери и, накинув халат, радостно побежала на зов.

– Мам, чего закрылись-то? Воров боитесь, что ли? – обнимая мать спросила Наташа.

– Да нет, почему ж, напротив, это мы о них так заботимся, у нас же теперь собака во дворе. Чужих не любит. Когда за воротами бегает – милейшее создание, а если кто во двор… тут уж извините, – спуску не даст.

Шарик стоял тут же и согласно кивал аккуратным, гладким, как у крысы, хвостом. Он сразу понял, что молодая женщина не посторонний человек, Надежда Карповна кого попало обнимать не станет, посему вежливо встал поближе и всем своим видом давал понять, что разделяет радость хозяев и готов взять на себя бремя охраны всех их гостей без исключения.

– Ты одна? – спросила Надежда Карповна у дочери.

– Ой, нет, конечно, мы с Витей… и ещё с одним товарищем.

– Надолго?

– Хотели на недельку-другую, но я уж теперь не знаю, как быть.

– А что так? – занервничала Надежда Карповна.

– Так у вас же собака…

– И что? – не поняла хозяйка.

– Так и мы с собакой! Мы добермана купили!

Надежда Карповна озадаченно глянула на дочь, на Шарика, но тут из дому вышел Станислав Васильевич и, шумно здороваясь с дочерью, сказал:

– Подумаешь, доберман, у нас тоже служебная собака.

– Ой, папа, что там служебного, обычная дворняга. – засмеялась Наташа, но отец загадочно покачал головой, – нет, дочка, таких собак, это ещё поискать надо. Умнейший парень!

Шарик, выслушав, как его хвалят, подошёл с Станиславу Васильевичу и лёг у ног, чтобы лучше слышать и быть рядом в тот момент, когда хозяин захочет его потрепать за ухо.

– Ага, ну, мы сейчас посмотрим, какой он у тебя умный, – покачала головой Наташа и крикнула через забор:

– Витя, заводи Макса.

Калитка распахнулась, и во двор, сипло дыша, вошёл доберман-пинчер с острыми, как рожки ушами, позади него, сильно натянув поводок, широко топал зять Станислава Васильевича и Надежды Карповны.

Шарик привстал. Ему приходилось встречаться с собаками и покрупнее, но то ж всё за пределами двора… Конечно, если бы этот доберман зашёл к ним сам, по своей глупости или нахальству, Шарик сумел бы добраться и до его нежных поджилок, и открытой беззащитной шеи, а так… Доберман явно был желанным гостем, и потому Шарик, не медля ни минуты, поприветствовал его, смачно лизнув в нос.

Доберман моментально перестал тянуть и плюхнулся на попу. Он так устал от духоты в машине, что без возражений принял предложение Шарика дружить. Тем паче, собакам пришлось сторожить двор сообща, так как Надежда Карповна была непреклонна по части их присутствия в доме. Максу постелили коврик на веранде и, указав на порог, погрозили пальцем.

Вечером, сидя за столом под вишней, Наташа спросила у родителей, чем Шарик заслужил столь лестное о себе мнение:

– Вы и меня-то не особо жаловали, хвалили умеренно, а дворняжка, что она такого совершила-то?

Станислав Васильевич грустно улыбнулся, и ответил:

– Мы, дочь, желали, чтобы ты не останавливалась, стремилась быть лучше, умнее. Иной раз делали вид, что не замечаем твоих стараний, опасались похвалить лишний раз, – не на пользу оно было, расхолаживало. А Шарик… тут презанятное дело вышло.

И Станислав Васильевич рассказал о том, как однажды, так же вот сидя за столом с Надеждой Карповной, обращаясь к Шарику, в шутку, а не всерьёз, он сказал о том, что, мол, – кормят они собаку, поят, а толку от него никакого. Принёс бы что в дом, был бы толк, а так… Ну,– сказал да сказал, пошутили-посмеялись и забыли. А Шарик, тот не забыл, и однажды вечером зашёл во двор и положил на ступеньку, к ногам Станислава Васильевича …сушку. Обычную румяную сушку. Ну – сушка и сушка, мало ли, кто где обронил, а собака увидела и принесла. Впрочем, есть не стала, и Надежда Карповна укорила мужа за непорядок, на что Станислав Васильевич резонно ответил, мол, в доме сушек не водится, а Шарик вконец заелся, коли их не ест.

– Раньше бутылки на тухлые косточки менял! – притворно возмущался он, почёсывая за ухом Шарика.

Надежда Карповна прибрала сушку и, раскрошив её, припрятала до зимы. Всё лето, весну и осень она собирала хлебные крошки в холщовый мешочек, чтобы добавлять зимой в кормушку для синиц под окном. И все бы благополучно забыли про этот случай с сушкой, если бы на следующий день Шарик не принёс точно такую же, и вновь не положил её на ступеньку к ногам Станислава Васильевича.

Сушка появилась и назавтра, и на следующий день, и повторялось бы то, вероятно, покуда вовсе не прошла б мода выпекать эти сушки, но встретила Надежда Карповна в магазине соседку с другого конца деревни. И, промежду прочих важных разговоров ни о чём, совсем не к месту, та принялась нахваливать Шарика:

– Такой он у вас обходительный! Каждый день навещает меня после обеда, когда выхожу посидеть с чаем под яблоней. Мне ж одной грустно, а он подле меня сядет, я ему про одно расскажу, про другое, а он слушает, слушает… Всё понимает, как человек! И, представьте, каждый раз угощаю его сушкой, он берёт, но до того деликатен, что ни разу её при мне не скушал. Уходит куда-то и там ест.

Тут-то Надежда Карповна и поняла, откуда и зачем эти сушки на ступеньках. Шарик старался «принести что-то в дом», как просил того Станислав Васильевич.

Наташа отчего-то загрустила, но, отыскав глазами своего Макса, рассмеялась:

– Нет, вы только посмотрите!

Оказалось, что доберман лежит, устроив голову на самом пороге, а Шарик трогает его лапой за плечо, – непорядок, мол, хозяева не велели заходить.

Давно это было. Зарос бурьяном тот маленький огородик, скрылась за зарослями крапивы крепкая собачья будка, потрескались и перестали плодоносить вишни, простыли на мосту из радуги следы собаки с гладким, как у крысы, хвостом. Нет уж в живых и Станислава Васильевича. Но по сию пору, когда нахожу в вазочке рядом с конфетами сушку, выбираю именно её, грею в ладони, сжимаю, не позволяя раскрошиться, и снова всплывают в памяти,– выскобленный добела дубовый стол, аромат кулебяки и влюблённый взгляд Станислава Васильевича на свою Наденьку, Надежду Карповну.

Два лягушонка и я

Раннее утро. А каким оно может быть ещё?! Позже – уже не оно, а раньше, так и вовсе ночь.

Соловей застрял на одном коленце. Разучивает. У кого гамма чувств-с, у кого цветов, у него своя. За две недели перепеть хвалу всем двенадцати месяцам, каждого прославить, – это надо суметь.

Синица плебействует, сушит подмышки, озираясь, не заметил ли кто. Ну, хоть так. Иволга со свирепым видом срывает почки, как молочные зубы, заведомо не оставляя корней.

А дождь… По-хозяйски расставляет посуду на скатерти пруда: чайные блюдца, тарелки для десерта, под жаркое… и девается всё это вмиг, скрадывает кто, вряд ли на дно. Вздохнув кротко ветром, вновь принимается за дело дождь. Следят за тем трое, – два лягушонка и я. Над ухом лопаются один за одним мелкие шарики брызг, а мы глядим и глядим, но застолье всё не начинается никак. Вкусно пахнет надкушенной травой и непросохшими льняными простынями, что приготовили для гостей.

Неподалёку, взмахами пончо крыл, дрозд проветривает манишку кружев.

Голодный лягушонок, спутавшись, добыл на лету отцветший бутон вишни. И, не сознаваясь в промашке даже себе, храбро сглотнул, смотрит влажно, – нет ли чего повкуснее сухой, похожей на стрекозу, веточки.

Шмель, позабывши дома зонт, мечется от цветка к цветку в поисках накидки.

Из-под прозрачной золотистой вуали вчерашнего кленового листа, лукавой девой – подведённый крапивы взгляд, широкий язычок подорожника, напомаженный локон осоки, – всяк глядится волшебным.

И властвуют вишни над тем, потрясая малахитовым скипетром ягод.

Деликатное соседство гигантского муравья и ненароком разгаданный облик погибшего птенца средь камней, – в шаге всего или двух, – неважно то вовсе.

Сосна, выпростав пальчики побегов из мохнатых рукавов, греет их на весу. Чего-то опасается или ожидает, зная наперёд о том, ибо – нет-нет, да сомкнёт персты, махнёт кратно.

Ладен29 ли жизни уклад? В ладу30 ли с собой? Сладишь? А, если и нет…

Жизнь, какой она может быть ещё?! Раньше – ещё не она, а после, так и вовсе, – нет её, совсем.

Он

Он долго решается, чтобы собраться с духом и выйти из дому. На улице люди. Они грубы и жестоки. Любопытны. А если смеются, то, конечно, над ним. И смотрят они только на него. Это страшно. Нет, не так. Это – больно. Чужие взгляды, как удары. Тяжёлые, замедленные, неотвратимые. Под их напором забиться в угол ринга мгновения, дня, жизни. И не выходить оттуда никогда.

Он идёт быстро, ни на кого не глядя. Обменяться с кем-либо выражением чувства, означает для него всё равно, что принять вызов, или самому бросить перчатку в лицо. Окружив себя пеленой устремлённости к некой, зримой лишь ему, намеченной цели, он будто бы в машине времени, когда всё вокруг смазано и заторможено, и вне досягаемости кого бы то ни было. Один в безликой безучастной толпе.

Со стороны кажется, что он чересчур высокомерен. А всё от того, что обыкновенно глядит сквозь толпу, не выделяя никого, немного приподняв подбородок и приспустив флаги век. Он не повержен, и не знаменует таким манером своего испуга, просто-напросто, так удобнее следить за дорогой, чтобы не оступиться, не упасть. Такого допустить нельзя.

Если среди разбросанных замысловатых трещин тропинки удаётся отыскать несколько одинаковых, ему становится немного легче дышать, и давление изнутри делается почти равным тому, которое гнетёт снаружи. Впрочем, он знает, – это всегда ненадолго. Обязательно не достанет всего одной трещины, и от вины неуспеха придётся прятать себя немного глубже, чем был до того.

По пути всегда попадаются монетки, которые следует перевернуть орлом кверху и сунуть в карман непременно левой рукой. Замечал он в просохших лужах следы птичьих стариковских синеватых лап и пухлые отпечатки домашних собак, шершавые – дворовых. Самостоятельные и осторожные, не раз битые людьми сироты, нередко сопровождали его, делая пару -тройку шагов в ту же сторону, куда направлялся он. Собаки были так же одиноки и надменны, а от того считали себя не только вправе пройтись подле, но как бы намеренно обременяли себя этим. Делили незримую долю ноши пренебрежения ненадолго.

И вот, во время подобного от себя побега, он обнаружил однажды под ногами не птицу и не щенка, – на земле лежал человек. Тот как бы прилёг, чуть согнув выпачканные в мел колени и раскинув на стороны руки. Ладони его также были нечисты. Не рассуждая об своём испуге и страхе перед людьми, наш герой, ни секунды не сомневаясь, наклонился и легко поднял человека. Осторожно встряхнул его и, перекинув грязную руку себе на шею, повёл.

Спустя некоторое время, движение отрезвило человека, и, обретя способность говорить, он произнёс: «Мне не туда…», указав нужное направление рукой.

Толпы здоровых, уверенных в себе, отворотя лицо прочь, обходили упавшего стороной, и только один единственный, тот, который едва выносил общество себе подобных, взялся помочь. Обыкновенно брезгливый, и отчуждённый, он забыл об этом, как о себе.

…Он долго решается, чтобы собраться с духом и выйти из дому. На улице люди. Они грубы и жестоки. Но каждый раз он открывает дверь и без веры в себя делает шаг, чтобы отыскать их, тех, ровных себе…

Совесть

Признайтесь честно, хотя однажды, – хотелось бы жить в мире, населённом людьми, похожими на вас самих? С тем пренебрежительным отношением к соседям и корыстный к родным? Мне – нет.

Наверное, скучно стоять в толпе, где каждый думает лишь о себе и пытается скрыться за спинами стоящих впереди. Впрочем, где ж отыщутся те, первые, если все хотят уцелеть…

Не-нет, я не таков, – думаешь ты, и тут же совесть выкладывает на витрину памяти нечто, припрятанное стыдливо. К примеру, утаённый под подушкой шоколад из детства. Тёплый, почти жидкий, намертво приставший к обёртке, с мелкими кусочками фольги, которых не разглядеть в темноте. Весело было бы разделить его с сестрой, отломить по кусочку родителям, деду, а так… невкусно и сладко чересчур. Или горько даже.

Рядом с шоколадкой – кусочек салями. Колбаса в ту далёкую пору имела такое интересное свойство, что, если её нарезать прозрачными лепесточками, таяла во рту, оставляя столь богатое послевкусие, что угощать ею других как-то не приходило в голову. Казалось, что её мало даже для себя. Колбасы и впрямь не хватало, но почему-то раньше было непонятно, что главное – кого наделяешь, а не чем, делишься с кем. И, сколь не изощрялся бы теперь с ломтями хлеба ли, хамона, – не будет того вкуса, ну – никак. Улетучился он, исчез, вместе с теми, кто щедро протягивал руку с самым аппетитным, самым нужным, последним или единственным.

Как-то всё это о животе? О насущном31, который нельзя преломить абы с кем, да уж после и жизнь отдать, свою, за того, с кем поделился.

На той же витрине и перочинный ножик, с потемневшим от времени лезвием и перламутровой ручкой. Он-то тут зачем? За это воспоминание не стыдно, скорее – напротив. Капля гордости собой и море недоумения: неужели это не чужих рук дело, как оно вышло-то? Да… тут у совести свои интересы, иной коленкор.

Как теперь, вижу себя в вагоне трамвая, и симпатичную девчонку неподалёку, к которой пристала группа хулиганов. Помню также и пассажиров, разом отвернувшихся в тот самый момент, когда девчонке преградили путь к выходу, и свой порыв: без раздумий вырвать у нападавшего нож из рук, переломить его прямо у него перед лицом и дать возможность выйти девчушке из вагона. Она, конечно, бросила меня, выскочила, как только щит двери сдвинулся едва, и, не оглядываясь, бегом прочь, так была напугана. Ну, так все иные, – высокие, сильные, взрослые, тоже испугались, не от того ли, не только не подошли, но смолчали, отвернулись понадёжнее даже, чтобы посмотреть: что же там за ночным окном, а не,– как же оно так-то, один на десятерых?!

Пусть однажды в жизни, но стоит подойти к зеркалу, когда в доме никого и спросить себя, – хотелось бы жить в мире, населённом людьми, похожими на отражение вас самих? И если достанет сил признаться, что нет, -тогда-то и накроет с головой волна стыда за съеденное в одиночку и не сданный вовремя… украденный библиотечный роман.

Одуванчик

Ласточки выносили с поляны пряди скошенной травы, будто раненых с поля боя. Со стороны казалось, что на них надеты нарукавники с бахромой, вЕдомый индейский наряд: колчан хвоста, стрелы крыл. Но нет, то весёлые, жизнелюбивые, верные птахи сновали кругами округ гнёзд.

Намаявшись, отхватывали ножницами лоскуты неба и, подложив их под себя, присаживались ближе к воде. Впрочем, не умея долго держаться, обеспокоенные зримой безмятежностью пруда, шли на него грудью, отвоёвывая себе право парить среди отражённых в воде небесах.

Там же, чуть левее облака, играя янтарным ожерельем, долго приглядывался к обители пруда и уж. Спустя время, как порешил, что рыбки уже вполне поддались его обаянию, свершил бросок им навстречу, но споткнулся о камешек и неловко пал в воду, на дно хрустальной вазы брызг.

Состроив озабоченное лицо, уж тут же принялся промерять водоём аршином а, едва покончив с этим, водрузил свой нос неподалёку от лягушки и замер, подобно ей. Та изумилась, строго вспучив глаз в его сторону, но уж, смешавшись и поджав губы, пробормотал:

– Войдите в положение, прошу вас! Я не дам повода обнаружить во мне врага. И стеснён так же, как вы, но был бы рад разделить трапезу за одним с вами столом.

Тронутая подобным обращением, лягушка смягчилась, и следующая пара мух оказалась съедена поровну, на двоих.

Весьма вероятно, что уж дождался бы и следующей перемены блюд, но с куста один за другим упали два мелких, нескладных, как все подростки, ужака. Они шумели и шалили, позволяя себе забираться повыше, после чего обрушивались, куда попало. Посему, уж, вежливо раскланявшись с лягушкой, направился наводить порядок.

Одного его присутствия оказалось довольно, чтобы малышня притихла, и уж как бы оказался не у дел, а когда попытался перекусить на новом месте, и метнулся было за мухой, промахнулся. Скрывая досаду, уж широко зевнул, да от нечего делать почал дремать, прямо под струями солнечного душа.

Несколько погодя, прервав сие душевное занятие, от скуки, примерил пиджак из прошлогоднего листа берёзы, в цвет янтарному ожерелью. Обёртываясь по сторонам, заметил изнывающих от безделия отроков, и решил-таки обратить свободное время на пользу, предприняв разучить с ними азбуку.

Раз за разом отливая в гранитные формы букву, уж предоставлял время запомнить её и переменял на следующую. Временами он забывался и переходил на грузинскую вязь, но скоро поправлялся, возвращаясь к родной речи. Особенно славно у него выходило «Добро», «Зело», «Земля», «Мыслете», а вот «Я» не давалось никак. Уж явно не был уверен в своём превосходстве над прочими.

Рыбы, из непраздного любопытства, так близко и долго бродили по мелководью, что казалось, – ещё один шаг и они совсем уж выйдут на берег. Невзирая на краткость разумения, они старательно выписывали за ужом: «Зело», «И», «Слово». Подорожник, весь в чернильных пятнах просохшего дождя, не роняя попусту дня, – и тот внимал учению.

Один лишь одуванчик казал свою неприкрытую откровенную лень. Похваляясь распущенностью, он сиял, ловко подражая солнцу, не желая боле ничего, как только походить на него со стороны.

Випера

32

Обширный, во весь горизонт, кровоподтёк заката всё никак не проходил. День был неловок чересчур, слегка нелеп и смешлив чрезмерно, и от того-то, с отбитыми со смеху боками, солнцу никак не удавалось улечься, – непросто оно, коли болит: иже33 тело, иже душа.

Рыбы тоже хохотали, утираясь листьями кувшинки, нервно и неровно обрывая их бурые края.

Через мгновение, как только вода закипела на сильном пламени ливня, им стало не до смеха. Спешно бросая всё на поверхности, уходили они вглубь, поскальзываясь друг об друга, стенали со дна, страшась своего отражения в истерзанном зеркале воды. Рыдали, покуда день не сделал, наконец, потише огонь, а после и вовсе – привлёк за плечи печь, дабы мягкое ласковое тепло принялось равномерно нагревать землю, траву, камни на берегу воды. Той нравилось шалить, брызгивая34 на искристую поверхность гранита, наблюдая, как тускнеет его щёгольский костюм, а после теряется и он сам.

Наблюдая за этой назидательной, но всё же игрой со стороны, я понял, что в сей безмятежности чего-то не достаёт. Внимательно оглядев берег, отметил трёх ужей, вольно35 свёрнутых в морской узел, веретеницу, прилежно повторившую очертание булыжника и.… всё. Гадюки, которая обыкновенно согревалась в объятиях изломанного судьбой камня, заметно не было. Стесняясь посторонних, она загодя уходила в тень, чтобы не тревожить. Если её удавалось, всё же, застать на месте, то каждый раз она сокрушённо вздыхала при этом, и перетекала в некое пустое место, рассмотреть которое не было никакой возможности.

Со стороны, от колодца, стало слышно натужное уханье соседа. Он косил траву, а заодно срезал чистотел, тюльпаны, малину. Рассмотрев спешащую в сторону пруда гадюку, остановил её, дважды полоснув поперёк:

– Иди сюда, погляди, какого червяка я убил! – с гордостью сообщил он, обтирая лезвие косы.

– Не хочу, мне нравятся живые, – не сразу сообразил я, но подошёл, всё же. Не из любопытства, впрочем, – нечто нечеловеческое, тревожно призывало меня к себе. Едва разглядев расслабленные кольца живота гадюки и отточенное перо хвоста с редкими оранжевыми чернилами, я отпрянул. Мне было понятно, как прошли последние мгновения её жизни, как старалась, но не успела убежать… змея. Не для нас копила она свой яд, не для нас…

Обширный, во весь горизонт, кровоподтёк заката всё никак не проходил. Он воспалялся, пламенел и был слишком похож на ядовитый укус, чтобы можно было рассчитывать на то, что день, хотя в этот раз, выживет. Ему было не суждено, впрочем, как и всегда.

Град

Течёт ручеёк ужа против воли реки, ей навстречу…

      Та не кажется очень своенравной, но, ввиду особого своего положения, не вправе ронять обретённого веками величия. Поводя плечами затонов в блестящих эполетах листов лилий, нет ей никакой возможности поддаваться влиянию со стороны, иль потакать кому. Лакированные листья, отороченные по краям бахромой тины, отражают солнце. Заместо вензелей – вышивка неподвижных лягушат посередине, крупные перламутровые капли воды – вместо пуговиц, и льющееся, подогнанное по фигуре, бесконечное сукно…

А та безделица, уж, – змейкой драгоценного аксельбанта с золотым наконечником, спешит довершить очертания, чтобы стало всё, как и подобает.

Но, насилу свершится полное облачение, едва взбодрится ладом своего вида река, как сноровка света заменяется притворством сумерек, вне известного часу.

Сдвигая ставни небес, неосторожно роняет нелёгкие запоры гром. Крошит примёрзшие на ветру ледяные корки и сыплются они вниз, колотым сахаром на тёплую землю, тонут в реке весомо.