Случайные встречи…

– Мама, мама пришла! – Примерно так он приветствовал моё появление в кухне каждое утро.

– Какая я тебе мама? – Нарочито притворно возмущался я. – Скорее уж папа!

Мы постелили ему у печи, но обыкновенно он сидел на подоконнике, равнодушно поглядывал на птиц в снегу за пыльным стеклом, никогда не просил отпустить его погулять во дворе, а находил себе занятие дома. Чаще всего я заставал его у цветочных горшков. Он возился с цветами неумело, но осторожно, так что не было от того ни проку, не ущербу. Тешил сам себя в тиши, да и ладно.

Он оказался у нас случайно, прибыл с первой в зиму вязанкой сосновых дров. Кот выследил его, тронув аккуратно за плечо, и спросил вкрадчиво:

– Товарищ! А вы к нам зачем?

И тем так испугал жука, что с последним приключился припадок. Кот кинулся кричать, призывая подмогу, тут же сбежался народ… Вскоре после того, как непрошеный гость был приведён в чувство, задумались, что с ним делать. На улице мороз, не прогонишь. Ну и оставили у себя жить, до весны.

Усач30, а это был именно он, оказался приятным, тихим соседом. Общество любил, но своё не навязывал. Стоило переступить порог кухни поутру, как тут же слетал с оконной рамы на стол и вежливо, сочувственно внимал любой, по делу и бестолку, болтовне. Жук, что странно, вполне очевидно боялся высоты, и был совершенно непривередлив в еде. В отсутствие кота, с удовольствием угощался из его миски, и не брезговал тем, что, по простоте душевной, предлагал ему я.

Прежде, чем приступить к трапезе, усач деликатно пританцовывал, приседал неглубоко, как это делают барышни, потирал ручки, отряхивая их, и принимался вкушать. Он с одинаковым наслаждением обгрызал застывшие капли морковного сока и плёнки бульона из куриных потрохов. Причем, даже если был сыт, оставлял после себя совершенно чистую тарелку. Видимо полагал, что не дело это, обижать хозяев заботой, куда девать объедки.

Ночами жук дремал, прислушиваясь к прощальному пению бересты, что раздавалось в печи. Сквозь шумную брань поленьев, оно была едва различимо, но достоинством, с которым таял в огне верхний, светлый слой берёзовой коры, манкировать было немыслимо.

Преисполненный благодарности за возможность дожидаться наступления своего последнего, единственного лета не в забытьи, между холодными простынями лыка, но у тёплой печи, в здравом уме и твёрдой памяти, жук пестовал уважение к окружающим, вкупе с осознанием собственной значимости.

Ну, оно и понятно, что ещё остаётся? Кто ж его будет уважать, коли не сам. Жук он, насекомое, и больше ничего…

Никогда

Причудливы снежинки, что вырезают из тонкой, многократно свёрнутой временем бумаги прошлого. Ржавые, тугие ножницы памяти… Двигаешь ими, закусив губу, и, кажется, – вот-вот, ещё немного, и откроется всё самое-самое, о чём невозможно, немыслимо было бы забыть. Обрываясь на особенных, важных моментах, что-то теряется навечно, но грубому, неказистому, неуместному, – тому удаётся удержаться, зацепившись за край воронки бытия.

«Уборная» … Таким уютным, приличным словом бабушка называла тесную туалетную комнату с небольшим окошком под потолком. Заглянуть через неё не удавалось, даже если встать ногами на белые фаянсовые плечи напольной срамной31 раковины32. Жильцы старались проскользнуть туда незамеченными, часто пользуясь отсутствием или занятостью домочадцев. Прежде, чем покинуть неприличную комнату, прислушивались, нет ли рядом кого, и выходили, окутанные вкусным запахом горелых спичек. Тем не менее, кому-то одному было поручено следить, чтобы на гвоздике в туалете не иссякала пачка нарезанных ровных прямоугольников. Ведь это оказалось бы вовсе уж стыдно, – зайти, и обнаружить голый гвоздь, торчащий из блестящей от толстого слоя масляной краски стены.

В душном шкафу, устроенном в нише коридора напротив, помимо мешков муки и соли, имелась манящая к себе полочка. На ней, среди многих прочих банок, тарелок и посудин, стояла одна, через бесстыжие прозрачные бока которой, как сквозь капроновую комбинацию, проглядывали аппетитные округлые формы сахарной помадки и «морских камешков».

Едва заслышав скрип отворяющихся дверей шкапа, мы летели со всех ног, дабы поприсутствовать, проверить его недра в который раз. И, переводя взор с бабушки на банку, путая заискивание и обожание, молча ожидали, пока, словно сам собой, откроется крышка, и будет предложено: «На-ка, возьми себе, что-нибудь!» Впрочем, так бывало не каждый раз, ведь мы могли провиниться, ослушаться или просто – переесть за обедом.

«Когда я ем, я.…»33 – строго напоминали нам за столом, хотя, об этом можно было бы и не просить. Бабушка готовила вкусно, – какие там разговоры, – знай, подставляй тарелку. Зато, не занятые ничем уши, ловили каждое слово.

Взрослых, как видимо, не касалось это правило, про молчание во время обеда, посему, мы становились невольными свидетелями разговоров о войне.

Как жаль, что я там был, слышал, слушал, но почти ничего не смог запомнить! Из того, что задержалось в моей дырявой памяти, – упоминание про некоего замечательного ординарца, который служил под началом деда, и приезжал к нему после Победы. Про то, что «пайку офицерскую от солдат не прятал, а делился с ними, ели вместе, из одного котла»; как после ранения никак не мог заснуть в кровати, – кинул на пол шинель, и тогда уж выспался, за все годы. Да однажды, разделся в какой-то хате, вышел во двор к колодцу, помыться, а дом накрыло снарядом, и вместе с вещами, документами, орденами на гимнастёрке сгорело представление к польскому "Кресту Грюнвальда", – «как части, первой вошедшей в Померанию». Вот, пожалуй, и всё. Мало? Может и так, но малому – достаточно34

Во что мы тогда играли? В войну. А рисовали что? Да всё её, проклятую. Танки, взрывы, пушки, наполовину залитые талым снегом воронки от снарядов, солдат в пилотках, и везде, где только можно, пририсовывали звёздочку. Даже если в руках был один лишь серый «простой» карандаш, после звезду непременно и обязательно раскрашивали в красный цвет. Но если вдруг замечали, что у кого-то не так, щурились подозрительно, а после требовали:

– А звёздочку?!!

Да следили при этом, чтобы были правильные, одинаковые края, и гордились, коли умели одним движением вывести такую, как на Кремлёвских Курантах, – ровную, сияющую, победную.

Вспомнилось ещё, как любили мы разбивать камешком ленту пистонов, сидя прямо так, на тёплом асфальте. Пистолеты были у всех, но вот, – чтобы рукой, кто скорее, да у кого больше сизое облачко пороху… Ну и тут уж – никак не устоять, – сразу ползком, в грязь, пузом по песку, как деды, скрываясь за бруствером песочниц и дощатым штакетником, который берёг от нас, пострелят, бабушкины пионы с маками.

– Пух! Пух! Бах! Тра-та-та-та! Ура-а-а!

Где нас отмывали после?! В корыте, посреди кухни. Ванны не было ни у кого. Бабушка грела воду на плите, и, поливая, приговаривала:

– Трись, трись-ка хорошенько, не размазывай.

А после, завернув в простынку, отправляла сушится на сундук. Не на тот, что в прихожей, у пузатого крошечного холодильника с косым запором, а на другой, который стоял в спальне деда. Здесь можно было втихаря заглянуть в ящички дедовой конторки, порыться в его записях, сделанных каллиграфическим почерком с едва видимым наклоном вправо, пошевелить деревянной птичкой, что добывала папиросы из шкатулки, и довершая удовольствие, подуть через янтарный мундштук…

– Эт-то ещё что такое?! – Возмущался беспорядку дед. – Разве это твои вещи?!

От стыда и неожиданности впору были идти купаться вновь, но корыто уже висело на своём крючке под потолком, а бабушка раскатывала тесто.

Снежинки из пергамента памяти всё мельче и мельче… Но отчего-то, всё чаще я вспоминаю, как с горящими от восхищения глазами просил деда рассказать, «хоть что-нибудь» о войне. Чего я ждал от него? Воспоминаний о подвигах? Наверное. Он же каждый раз находил повод перевести разговор на что-нибудь другое, или обещал, что распишет всё в мельчайших подробностях когда-нибудь, потом. А я всё ждал, ждал, надеялся, но так и не дождался.

В самом деле, разговоры про войну – недетское дело. Только сейчас, кажется, начинаю понимать и это, и почему дед не рассказывал мне, как там было на фронте. Но твёрдо знаю теперь, что «потом» – почти всегда означает «никогда».

Воробей

Птицы вновь что-то не поделили. Синица шипела на воробья, широко открыв рот, словно старалась уколоть его своим острым язычком. И когда тот не стерпел и ответил, толкнув внезапно, словно тряхнул её за грудки, упала навзничь. Несмотря на то, что воробей вышел победителем, такой исход дела лишил его аппетита. Этот порыв был так случаен, необычен для него. Воробей, по большей части был миролюбив, предпочитал иметь добрых соседей, и не участвовал в стычках, которые обыкновенно происходили подле кормушки. Ему постоянно приходилось заступаться за одних перед другими, не разделяя, – воробей это, лазоревка, дятел, или синица. Разнимая драчунов, усовещивая спорщиков, он не принимал ничью сторону, но просто-напросто старался разбудить сострадание друг к другу. И если некто кричал «А он первым начал!», неизменно отвечал:

– Так ты умнее, уступи!

– Но он прилетел после!

– Значит ты не так голоден, как тот, кто только что проведал про это место.

И было совершенно неважно, – кто стоял перед ним, визави терялся, и, даже если не сразу находил резон в упрёках по своему адресу, то почти всегда соглашался. Признавать неправоту – нелёгкое дело, даётся не всем.

***

Некая семейная пара, уже вовсе порешив разойтись, который вечер ссорилась, мотая нервы домочадцам и друг другу. А когда, почти уже бывший супруг, хлопнув дверью, ушёл с ночёвкой в гараж, жена отвела в ветлечебницу любимую собаку мужа, где её и усыпили в тот же вечер.

Мыслимо ли было поступить так с преданной, доверчивой, как дитя собакой? Укажешь ей, к примеру, на человека или кого-либо другого, скажешь: «Он плохой, обижает меня, давай-ка, возьми, укуси его, тебе за это ничего не будет.» И идёт, и кусает, не думая о себе, но с одним лишь желанием выказать, – как любит беззаветно…

Эх вы… люди?!

Неужели не нашлось рядом ни одного …воробья?..

Сколько до осени дней…

Среди ночи раздался телефонный звонок. Поднимаю трубку и тут же едва не роняю от крика, что извергается неровными порциями из её недр.

– Говорите потише. – Прошу я. – Вас невозможно понять.

– Это ты! Ты! Всё из-за тебя!

– Кто вы? Что случилось?

– Киоск! Они приехали и сожгли!

– Киоск? Кто сжёг? Почему из-за меня? Я там с осени не работаю!

– Дружки твои!!!

– Ыть-ыть-ыть… – Крик оборвался, предоставив телефонной линии возможность продолжить монолог на понятном ей одной наречии, а я пошла досыпать.

***

Роддом. Юный интерн, отсрочивая неизбежное, нервно щиплет пушок на своих персиковых щеках. Получив задание провести опрос, он долго вытирает ноги о несуществующий коврик у двери палаты, робко стучится и, только расслышав: «Да заходите уже, что вы там топчетесь!», переступает низкий порог. Сменив цвет щёк на более яркий, покрывается испариной, семенит к ближней кровати и задаёт свой вопрос:

– Девушка! Ответьте, пожалуйста, на что именно у вас был токсикоз35?

Польщённая подзабытым в стенах клиники обращением, будущая мамаша хохочет до дрожи в отёкших скулах и, шмыгая раздутым до размера спелой сливы носом, поудобнее укладывается рядом с тугим шаром собственного живота:

– О чём ты, милый?! Про то, из-за чего меня выворачивало наизнанку? Так при взгляде на мужа! Вишь, до чего меня довёл, супостат!

Новоиспечённый доктор был готов провалиться на том самом месте, с которого задал свой вопрос, а женщины, радуясь возможности отвлечься от предстоящих страхов, наперебой кокетничают, засмущав парня до мокрых подмышек. Но вскоре, растрогавшись, жалеют его и ласково, почти совсем уже по-матерински, успокаивают, угощают, – кто яблочком, кто конфеткой, а, дабы помочь молоденькому парнишке, пытаются припомнить, как и что было поначалу. Принимаются рассказывать, – только успевай записывать! – удивляются переменам, которые произошли в их теле, как бы самостоятельно, без их в том участия.

На свете всё на всё похоже, мало чем отличаются одна от другой и причуды дам в интересном положении. Кому-то желалось погрызть мел, кому-то нафталин, иной делалось дурно при взгляде на свекровь, а мне же, стыдно сказать, начинало тошнить при виде рекламы некой фирмы, название которой означало не что иное, как «причину, оправдание, разумный повод»36. То ли двигатель торговли37 барахлил, то ли коричневые цвета рекламы вызывали ощущения, противные тем, что возникают при виде шоколада38, но приступы дурноты давали о себе знать исключительно в те мгновения, когда вышеупомянутая контора напоминала о себе любым, доступным ей способом. И пока, недоверчиво поглядывая на меня, интерн мусолил кончик ручки во рту, пытаясь обосновать столь необычные причины токсикоза, жирным пятном на поверхности прозрачного бульона памяти, неожиданно всплыло…

Это было в конце весны 1991 года. Бассейн, в котором мы работали, распустил служащих по домам. Пришлось придумывать, чем перебиться до осени. Тяжёлого физического труда я не страшилась, но, по причине свежепорванной косой мышцы живота, его необходимо было избегать некоторое время, а посему, пришлось сменить амплуа и поработать в торговле. Для меня это дело было новым, а потому интересным.

Древний киоск, внешне похожий чуть ли не на скворечник в центре трамвайного кольца окраины города, внутри оказался поистине крошечным. Локти представляли угрозу выставленным в его витрине яствам, а спина упиралась в дверь, ключа от которой мне не выдали. Таким манером, лавочник, владелец хором, гордо именовавший себя хозяином, старался обезопасить товар от посягательств как снаружи, так и извне.

При знакомстве, на вопрос, хозяином чего он себя возомнил, высокий молодой человек невнятной наружности глянул на меня, как на диковинную рыбу, и промямлил нечто невразумительное про вложенные в товар деньги.

– Ну, да, конечно… – Неопределённо покивала я, но согласилась называть его исключительно по имени.

Ровно в восемь утра меня допускали к рабочему месту, и через шестнадцать часов, после подсчёта товара и выручки, я выныривала на поверхность, как и положено, совершенно мокрой.

Несмотря на то, что точек, подобных этой, поблизости было довольно много, народ ломился именно ко мне. За шутками и стопроцентно верно выданной сдачей.

– Она не обманывает! Можешь не пересчитывать! – Гордо говорили друг другу работяги, которые относились ко мне, как ко внезапно обретённому сокровищу. Зарплату в те времена выдавали одной бумажкой на двоих, а разменять недавно отпечатанные пятитысячные купюры, кроме как в киоске, было негде. Я соглашалась помочь и без покупки, но на такое решались нечасто. Устоять против надписи, которую я соорудила в минуту вдохновения, было немыслимо:

"Клуб любителей водки. Кто кого? Она нас или мы её?!"

Кажется… нет, я почти уверена, что это была первая подобная реклама в городе. Как любая, она неприкрыто, бесстыдно поощряла человеческие пороки, и за эту свою честность пользовалась сумасшедшим успехом.

Пока продавцы соседних киосков маялись от безделья, подле моего стояла длинная весёлая очередь. Каждый, кто подходил, считал своим долгом уверить, что «мы её победим, а не наоборот», и убеждённость, с которой говорились эти слова, радовали не так, как этого можно было бы ожидать от, пусть временного, но работника прилавка.

Как только сорокаградустный родник иссякал, часовщик и сапожник из соседних будок подгребали к окошку. Рассматривая мои круги под глазами и черные от денег руки, они сочувственно предлагали:

– Квасу принести?

Я благодарно кивала и выпивала, не отрываясь, столько, сколько могла, совершенно не думая о том, что, даже если будет очень нужно, выйти из своего временного заточения не смогу.

Ровно в двадцать ноль-ноль прибывал «хозяин» с матушкой, прожжённой гражданкой ушлой наружности, ветераном торгового дела с одна тысяча девятьсот какого-то года. Азарт, с которым эта женщина пыталась меня уличить в недостаче бы, по-истину великолепен. Было приятно видеть её рвение, которое казалось сродни страстной любви к делу, но не алчности. Как-то раз, к концу рабочей недели, когда, вконец рассерженная то ли моей ловкостью, то ли своей неспособностью её разоблачить, мамаша взревела с победным кличем.

– Ага! Ошибка! – Услыхала я и, порешив, что где-то просчиталась, готовилась расстаться с заработком, но оказалось, что его лишилась не я. В одной из упаковок обнаружилось на две плитки шоколада больше, чем положено, и их, конечно, никто не собирался возвращать.

Редко кто, проходя мимо киоска, не останавливался, чтобы прочитать надпись на картонке. Женщины, молодые и не очень, которые так рьяно боролись с пьянством мужей, тоже покупали «бутылочку беленькой». При этом лица их становились мягкими, масляными, готовыми и понять, и простить, да, – мало ли ещё на что.

В какой-то из дней, в толпе, среди десятков наспех отмытых тел и подведённых сажей глаз рабочих шинного завода, я выхватила знакомый взгляд и окликнула:

– Кузнечик!!! Ты?!

Он повернулся.

– Ты!!!

Было видно, как он пытается собраться с мыслями. Я смотрела на него, – худого, поникшего, нескладного, и, раз за разом, повторяла:

– Кузнечик… милый, да как же так?

Много лет тому назад, девчонки отпихивали друг друга от замочной скважины, чтобы хоть одним глазком поглядеть, как тренируется смешанная пара по спортивной акробатике – Татьяна Кривцова и Вячеслав Кузнецов39. Они были Чемпионами СССР, Европы, мира!

– Кузнечик! – Едва не плачу я.

Его взгляд светлеет, и он узнаёт меня, в конце концов. Я не могу удержать слёз, ответные текут по его впалым серым щекам. Он осматривает свои ладони с огрызенными ногтями, словно впервые, – щурится на собственное отражение в витрине, и выходит из очереди, а я.… я не могу выбежать, чтобы остановить его. У меня нет ключа от двери!!!

Натруженные, сильные, красивые руки, крепкие полукружия икр, обтянутые трико, светлые волосы, тёмные брови, и беспомощные… совершенно растерянные глаза. Таким он был. Этот мальчишка знал, как надрывать сердце работой, и больше ничего кроме. Окутанный славой, увитый лавровыми венками, он оказался беспомощен перед восхищением толпы, – лицемерной, ловкой, жадной до сопричастности. Он ей скоро наскучил, и она ушла дальше, в поисках следующей жертвы обожания, а Кузнечик, совершенно сбитый ею с толку, остался на обочине, сшибая мелочь у тех, кто краем уха слыхал о его победах.

Карусель длинных дней в заточении киоска, и незаметных, мимолётных, бесчувственных ночей, была бы вовсе уж невыносимой, если бы часть малого времени, которое оставалось на отдых и сон, приходилось бы тратить на дорогу до дома. К счастью, знакомый водитель маршрутки, совершая последний рейс, собирал нас, своих соседей, и с песнями, открытыми настежь окнами, развозил по домам. Наговорившись за день, рассаживались кто где, наслаждаясь молчанием. Мы с Юрой Клинских40 обычно оказывались друг напротив друга и улыбались, – жалобно, отрешённо, по-родственному. Наш водитель, поглядывая через зеркало в салон, старался развеселить нас, и, бывало, кружил по круговому перекрёстку, как на детском аттракционе, – один раз, второй третий, четвёртый. Пока кто-то из нас не замечал его шалости. Выруливая на нужную дорогу, хохотал озорно, а после сладко и беззастенчиво зевал. Он окончил «на отлично» исторический факультет университета, но, чтобы прокормить жену и маленькую дочь, работал водителем, без выходных. На маршрут выезжал в четыре утра, и у каждой остановки успокаивал неловких старушек, наговаривая в микрофон:

– Бабулечка, не спешите, а то упадёте! Я обожду, мне ещё целый день кататься.

Когда подъезжали к моему подъезду, открывая двери, он каждый раз просил:

– Бросай ты этот киоск, не твоё это! Не на то училась!

– А ты, сам?! – Возражала я.

– Так я мужик, я должен семью кормить, а ты – девушка. Не трать жизнь на ерунду.

Однажды под вечер, презрев трамвайные рельсы, киоск окружили три машины. Группа товарищей крепкого телосложения организованно спешилась и строем двинулась к скворечнику. Завидев меня в окошке, напряжение на лицах сменилось растерянностью и удивлением.

– О! Это ты?! Твоё?

– Ребята! Привет! Да ну, откуда! Работаю я тут! – Улыбки, рукопожатия, объятия до хруста в позвоночнике. – Вот, спасибо, на место встал!

Оглядываю парней. С одним мы когда-то плавали по соседним дорожкам, с другим отрабатывали элементы в зале дзюдо, с третьим отбивали до бумажной каши центр мишени в тире.

– Говорят, ты тут нечто невообразимое устроила, клиенты все к тебе бегут, соседи жалуются, нас вот позвали.

– А то! Ещё бы им не бежать! – Гордо соглашаюсь я, и предлагаю прочесть вывеску. Парни смеются, и, прежде чем уехать, интересуются:

– Что тебе у тебя купить?

– Да не надо! Зачем?!

– Надо-надо, когда ещё увидимся…

Мы расстаёмся, обнявшись на прощание ещё раз. Я обвожу взглядом товар, метко плююсь в окно, и принимаюсь подсчитывать, сколько ещё осталось до осени дней.

Музыка неба

Стылый глянец жидко-голубого неба, с не подмёрзшим ещё, ловко наляпанным нагромождением белого, и бегло прорисованными, спутанными локонами кроны, в хрустком лаке вчерашнего дождя. Лубочна ли картинка сия?

Ступил неловко на спрятанную под салфеткой наста ветку, и тут же – как если бы кровь на снегу, или поранил, обидел кого невзначай. В самом же деле – пролил совсем немного рдяной41 красы42, что на фоне седого пробора тропинки, – манит, зовёт, путает. И уж не мнится всё одним и тем же, серым, не пугает. Глядишь в его ржавый просвет и кажутся малыми, тихими птицами семена клёна. Машут крылами, порхают, мерещатся будто. Садятся на снег, в неглубокие гнёзда стаявших следов, и жду. Чего же? Да всё того же, весны.

Белка вздумала было выйти, казала нос из дупла, а тут: солнечный светлый прозрачный ветер, словно бы с моря, – с ближнего ль, с дальнего, – всё одно, рукой не достать. Кроны деревьев напевают песни штормов, что им ветер принёс издалёка. Часть со слов, часть – по нотам, и необидное долгое молчание пауз – замерший стук камешков один об другой.

Наслушалась Об море синица, да слёту в незапертую льдом с кануна купель. И давай, тереться, ершиться да ёжиться, отжимая пёрышки. Хотя зябко глядеть на неё, а и весело. Да ей, вроде бы всё нипочём, – припудрилась мелким снегом, и чиста, и свежа.

Под приподнятым над землёй куполом ночи, обнаружилось белое, невеское43 утро. Побросавши все дела, синицы с дятлами тут же раздобыли припрятанные до сроку свирели, и ну-как играть. Да стройно так, верно, пусть даже и не развлекали себя музЫкой давно, почти что с весны.

Глядя в нотоносец44 небес, они пересыпали гости хрустальных звуков с одной упругой ладони ветра на другую, прикрывая глаза, дабы не видеть ненавистного уже снега, и не слышать, как стучат от холода зубы леса.

Вся музыка, сколь не была б сложна, – из семи нот, а жизнь, та и вовсе из двух. Соль-до, соль – до, лю – бовь…

Радость

Газовая горелка солнца осветила кулисы горизонта. Сперва пламя, неуверенное в своих силах, едва освещало неубранную по углам паутину, но вскоре…

Откуда произошли и отчего в преступном забвении стояли, занавешенные серою кисеёй, заставленные навсегда позабытым нужным задники, которые не слишком умело, но рьяно малевал доморощенный левитан45. Набравшись ячменной46 смелости, для того чтобы описать мнимую над нами твердь47, тот не скупился, размазывая пожертвованную барыней прусскую синь48, даже трижды посылал маляра в город за сурьмой да белилами, для верности,49 и …о, чудо, что вышло! Сравнимое с рождественскою звёздною ночью великолепие! Однако ж не такое, когда все взоры прикованы лишь к чему-то одному, чрезмерно украшенному, которое, вольно или нарочно, скрадывает прочее, неубранное ничем, обыкновенное и неинтересное. Но каждое, всё, чему выпало счастье попасться ему на глаза, сделалось в одночасье загадочным, занятным, имеющем в своём несовершенстве некое, единое, присущее ему достоинство. Предметом спокойного, умиротворяющего довольства не за себя.

Север50 не с той стороны, где мох: там и зима, и полночь, и противное югу, а радость – всегда лишь то, в чём ты её нашёл.

Крокодильи слёзы

Некто жалеет разучившуюся летать птицу, иной льёт слёзы по крокодилу, а суть в том едина, – кто-то бережёт сострадание для одного лишь себя, а другой тратит его беспечно, на тех, кому, подчас, о том и невдомёк.

В пору, о которой пойдёт речь, я был молод и постоянно кем-то увлечён. Дабы добиться взаимности, совершал обдуманные безумства. Доискивался благосклонности, посылая букеты с неловко упрятанными в них признаниями, коробки конфект или переписанные по случаю ноты, в которые, вместо Sostenuto51, вписывал несдержанное, пылкое, далёкое от музыкальной грамоты Affectus52. И всё выходило легко и непринуждённо: мимолётные встречи, необременительные расставания. Всё изменилось в тот ненастный день, когда мы с товарищами, пережидая непогоду, посетили цирковое представление.