Полустанок

Когда огонь в печи стал гореть надёжным жарким светом, я почувствовала, что проголодалась. Откусила кусок хлеба, запила его подсолнечным маслом. Боже, как вкусно!

Внезапно почувствовала, что мне делается легче, я немного повеселела, и вскоре поняла, почему. За окном стало видно, как солнце пытается отнять голову от лебяжьей подушки ночи. И хотя самого света ещё не было, но уже появился намёк на то, что существует утро!

Как только я поняла, что, подойдя к окну, увижу не своё отражение, не тень ужаса за моей спиной, а то, что находится по ту сторону оконного проёма, я осторожно отодвинула засовы и отворила дверь.

На ступенях виднелся чёткий отпечаток ног одинокой косули. Она, вероятно, тоже была напугана, и просилась на ночлег…

Янтарный свет осеннего дня льётся непозволительно коротко. Как прозрачный мёд из старомодной деревянной ложки. Не успеваешь порадоваться и отдохнуть от сумеречных страхов, как они снова берут тебя в плен.

За день мне удалось немного прибрать в доме. И даже застелить постель. Я ждала мужа, который обещал приехать к вечеру. Неподвижно стояла у калитки до той самой поры, когда ночь заполняет собой все пространство между предметами. Я тянулась душой к мальчишке, которого выбрала себе в мужья. Представляла, как он идёт по тёмному страшному лесу. Корни деревьев опутывают ноги, он оступается и падает, оказываясь один на один со страшными дикими зверями, готовыми растерзать его в любой момент…

Когда моё воображение разыгралось до предела, природа подбросила ещё одно полено в пламя ужаса, затмившего мой разум.

От калитки был виден просвет между стволами, точнее, то место, где чернота была чуть менее густой. Внезапно от леса отвалился огромный кусок… и стал перемещаться влево, закрывая собой тропинку…

– А-а-а!!! Он его съест!!!!!!!!! – закричала я и побежала в дом.

Бросилась ничком на кровать и буквально почувствовала, как моё несчастное, измордованное страхом сердце пытается приподнять рёбра повыше, чтобы дать мне возможность вздохнуть, хотя бы раз…

Я уже была совершенно готова познать, как это бывает, если обморок овладевает сознанием… но не тут-то было! Мурёнка, до той поры охваченная азартом охоты на новых угодьях, почувствовала неладное. Запрыгнула на кровать, и с разбега упала мне на грудь. Соскочила и прыгнула ещё раз… третий… четвёртый… Боль выплёскивалась из меня после каждого прыжка, проливалась прямо на маленькое тело кошки…

Спустя некоторое время, Мурёнка покружилась и легла. Она буквально обняла меня мягкими лапами. Укутала собой моё бедное сердце и впитывала ужас, сочащийся оттуда, каждой клеточкой своего тела промокала его, как салфеткой, не позволяя миновать себя и раствориться в воздухе. Через несколько секунд я внезапно заснула. И проснулась только тогда, когда любимый муж постучал в окошко…

Отец Михаил

– Господи, помилуй мя, грешного!

До нас на кордоне жил лесник с семьёй. Обзавелся коровами, кроликами, прочим хозяйством. А потом, вдруг, отправил родственников в город, ударился в религию, заочно окончил семинарию и стал батюшкой. Кстати говоря, домовину в душе оставил именно он – для любимой тёщеньки!

Так вот, как-то раз отец Михаил приехал к нам в гости. Помолившись до, во время и после скромной трапезы, немного потупясь, он вдруг задал вопрос… о страхе, который живёт в этом месте.

– Скажи мне, тебе не бывает здесь…

– …страшно?

– Ну да, страшно.

– Бывает. Почти всегда.

– У меня часто спрашивают о страхе и грехе, который живёт в городе, а я всегда отвечаю, что этот кордон – именно то место, где живут Князья Тьмы. Иногда вспоминаю, как несёшь, бывало, воду кроликам, все пьют, а один – нет. Так берёшь его за затылок и с неизвестно откуда взявшейся яростью тычешь его, бедного, в миску, и кричишь что есть мочи: «Пе-е-ей!»

Отец Михаил с матушкой побыли немного и уехали. Вроде бы искали что-то на чердаке, да не нашли. Долго оправдывались за своё неожиданное появление. Но даже не попытались объяснить внезапный отъезд.

– Слушай, а зачем они приезжали?

– Чтобы проверить себя и нас. Приезжали навестить свой Страх, который вырывал комья земли из-под колёс их новенького УАЗа и смеялся им вслед…

– Да… несколько аллегорично, но они явно были напуганы… Тебе тоже так показалось?

Мне ещё долго мерещились светлые, почти прозрачные голубые глаза отца Михаила, устремлённые на меня в момент прощания:

– На следующей неделе не получится, а через неделю будем непременно…

Однако повторный визит так и не состоялся…

* * *

Пошла двенадцатая неделя нашего пребывания на кордоне. С утра до обеда разгребаем грязь, которая, кажется, везде. Вселенская свалка. С обеда до вечера пилим дрова ржавой двуручной пилой. Напиливаем столько, чтобы хватило на весь следующий день. Вечером – ужин при свечах: картошка, хлеб, чай с сахаром. Никаких солений и пряников, только три означенных блюда. И – чтение вслух.

Я читаю моим мальчикам Зощенко и Чехова, Гоголя и Булгакова, Паустовского и Гашека. Света пока нет. При свете свечи звуки приобретают такие странные и пугающие свойства… Они громче, отчётливее, глубже. Солгать в темноте так же нереально, как со сцены. Я понимаю, почему мне так хочется быть актрисой. Точнее, всё ещё хочется ею быть. Кожей чувствую душевные порывы многих людей и проживаю их жизни вперемежку со своей. И мне жизненно необходимо разделить время на то пространство, где я могу быть сама собой, и то, где я становлюсь частью иного персонажа. Иначе я путаюсь!..

Дрова на исходе. А мы – народ честный, природу любим, к тому же кордон стоит в зоне абсолютного покоя заповедника. Любое дерево, упавшее в этой зоне, должно исчезнуть само по себе, а не сгореть в печи на радость двум измождённым взрослым и одному пятилетнему малышу. Однажды утром мы проснулись от странного, непривычного звука автомобильного мотора. К дому подъехали, наконец, электрики, надели на ноги «кошки» и подключили нас к совокупности явлений, обусловленных взаимодействием и движением электрических зарядов.

Ура! Даёшь электричество! Теперь нет нужды по нескольку часов в день пилить дрова. Можно заняться обустройством.

Коза рогатая

Калорийная фигура

Глупый не поумнеет. Опыта наберётся, но не ума. Когда мы покупали под зиму козу, то совершенно не думали о том, чем станем её кормить. Нет, мы совершенно не собирались морить её голодом, отнюдь! Но чем конкретно она будет питаться – об этом думали мало. Совсем не думали. Оказалось, что это не проблема. Раз в два дня мы с сыном ходили подбирать мелкие ветки дуба с тропинки и подмороженные зелёные кустики чего-то ужасно вкусного по мнению Зорьки. Кроме того, все шкурки от картофеля, моркови и лука доставались тоже ей. Муж провёл в домик к козе свет, и теперь по вечерам мы заходили к ней в гости и играли, как с собакой. Расчёсывали шерсть на её роскошных боках и учили стоять на задних ногах. Зорьке было совершенно всё равно, чем с нами заниматься. Лишь бы домой уходили не сразу!

Коза обладала довольно независимым и в то же время привязчивым характером. Она ходила за нами, как собачонка – в любую сторону, на любые расстояния. В случае опасности она выбегала на дорогу перед нами и выставляла свои длинные рога навстречу невидимому нам врагу. С собакой у неё был разговор короткий: подбородок прижат к груди, глаза на двенадцать часов, рога к бою. А вот с сыном их объединила любовь ко мне… и обоюдное упрямство. В первые дни знакомства малыш побаивался крупную рогатую соседку, но быстро сообразил, как с нею справиться. Однажды, когда Зорька, по привычке нагнув голову, направилась пугать сына, тот подскочил к ней с ручной пилой и начал… водить ею по рогам! Та отпрянула, задумчиво задрала голову, почесала свой внушительный зад кончиком едва не утерянного рога, коротко и кротко заблеяла. НаМЕ-Екнула тем самым ребёнку, что она всё поняла, между ними подписан договор о ненападении и он может, в случае чего, рассчитывать на её поддержку.

И с тех пор малыш стал прогуливаться в сопровождении постоянно жующей лупоглазой красотки. Бродили по лесу рядышком, отнимая друг у друга сладкие ягоды, вкусные травинки и грибы. Они ходили по полянам и тропинкам, часто укладывались спать, прячась от зноя в зарослях высокой сухой травы… Поначалу я боялась, что ребёнок нахватается клещей или потеряется. Но малыш смело утверждал, что он "царь зверей, и его не обидит ни одно животное, а коза – заступится", если это будет необходимо. К слову, ни один клещ не осмелился покуситься на самозваного владыку, который, вероятно, знал, о чём говорит…

Лесная школа

– Это старый фильм.

– Он уже умер?

Зима, лето, весна, осень… Когда живёшь вдали от людей, перестаёшь считать дни по календарю. Важны стыдливые рассветы и миролюбивые закаты… Слёзы недолгого дождя и улыбка луны…

Впрочем, не всё так мило и безоблачно. Эти же времена года можно характеризовать и по-другому. Зима – сезон трудной дороги, весна – время комаров и клещей, лето – пора сенокоса, под гудение слепней и оводов… И осень – страна вечного дождя и полусонных назойливых мух…

В городе все выглядит не так страшно. Повсюду – фонари и дороги, магазины и автобусы. Любая занесённая снегом тропинка к вечеру превращается во вполне приличную дорожку, по которой можно ступать, не задирая ноги. В лесу всё иначе. Путь, который проложен тобой, не пересечёт даже кабан. Если только вы не идёте в одном направлении.

Для того чтобы наш ребёнок не одичал без сверстников, мы определили его в первый класс на год раньше положенного. От кордона до школы – пять километров по лесной дороге, одна остановка на электричке и ещё два километра по селу. То есть, для того, чтобы попасть в школу вовремя, нам приходилось выходить из дому в половине пятого утра.

Что такое четыре тридцать утра в городе? Нервная зевота по дороге к остановке, полусонное ожидание автобуса, томное подглядывание за пустынной улицей через полуприкрытые ресницы…

В лесу в это время ещё очень темно. Кабаны укладываются спать, косули и олени ещё спят. Волки… Впрочем, волки редко сидят на одном месте.

Мы только что вышли из дома, и, если обернуться, нам ещё будет виден свет из окон. Впереди – тёмный, заснеженный путь до станции. Света фонарика хватит на три километра из пяти. Луна, как нарочно, закутала своё светлое лицо в перину облаков, поэтому нам приходится идти как можно быстрее. Я иду впереди, высоко поднимая колени, сыночек бредёт позади, и снег доходит ему почти до пояса.

– Мамочка, а нас звери не съедят?

– Нет, малыш, не съедят, – говорю я, с трудом сдерживая слёзы.

– А почему не съедят?

– Потому что у них тоже есть детки, и звери сейчас собирают своих деток и ведут их в лесную школу.

Волк, который сопровождал нас почти от дома, оскалился в улыбке и отстал. Поймал за хвостик нерасторопную мышь и пошёл с нею будить своего мохнатого первоклассника… Через сотню-другую шагов кабан, привыкший к тому, что мы проходим мимо по утрам, всхрапнул в своей лёжке и перевернулся на другой бок.

– Мама! А почему этот кабан не пошёл в лесную школу?

– Да, наверное, ему в школу только на следующий год.

– Но он же больше меня!

– Конечно! Он больше, но не старше. Слонёнок почти с рождения больше тебя.

– …

Свет фонарика всё тускнее и прозрачнее. Когда он перестаёт работать совсем, то кажется, будто лес пододвигается ближе к тропинке и кто-то таится за каждым стволом. В темноте ещё труднее удерживать равновесие, но мы идём вперёд, боясь остановиться…

Чем ближе к полустанку, тем явственнее шум товарных, тем ближе радость встречи с единственным в округе фонарём, который висит у шлагбаума железной дороги. И тем обидней будет не успеть к единственной утренней электричке…

Мы, как можем, набираем скорость. Перемешиваем ногами вязкую кашу снега. И проваливаемся всё глубже и глубже.

Поезда, которые проезжают мимо полустанка, устраивают собственную метель, сдувая снег с путей на обочину в высокие сугробы. В мелких местах и мне

по грудь, а что уж говорить про шестилетнего сына.

Если электричка приходит вовремя и не забывает остановиться, то мы, цепляясь руками и ногами за ступеньки, по кальке документальных кадров времён революции 1917 года, забираемся в вагон. И целых десять минут едем в тепле… Потом выходим и бредём по посёлку в школу, мимо домов, в которых одноклассники моего сыночка ещё потягиваются под своими ватными одеялами…

Уф, добрались! Ребёнок в школе. Мокрые насквозь ботинки и брюки сушатся на батарее в раздевалке. Фонарик заряжается в электрической розетке подле классной доски. А мне нужно где-то пересидеть до обеда. В магазинах без денег делать в общем-то нечего, да и вид продуктов сильно возбуждает аппетит. На улице – мороз или дождь. Приходится идти на вокзал.

Там тоже неуютно. Возле кассы, запертой деревянным, словно затвор старинной печи, полукруглым щитом, неумытые, засаленные на вид девушка и женщина. Обвиняют кого-то невидимого в том, что им продали билеты на несуществующие места. И их ссадили с поезда в этой дыре.

Холодные сиденья отделены друг от друга металлическими поручнями. Но мальчик-бомж спит поперёк, животом вниз и вытянув ноги во сне. Иногда на этом же месте отдыхает бомж постарше, лет тридцати пяти – сорока. Суровая дама в чёрном халате, с насурьмлёнными бровями и плохо припудренным синяком на щеке по-хозяйски расхаживает меж измочаленных ожиданием граждан. Голыми руками подбирает яблочные огрызки, фантики. Её лицо светлеет, только когда у стены подле батареи обнаруживается бутылка из-под пива с целым горлышком.

Время от времени дама кричит на весь вокзал: «Уборка! Вещи с пола на скамью!» Её гренадерская стать и зычный голос не оставляют сомнений в том, что дома она бывает часто бита. И потому пассажиры послушно суетятся, услужливо подбирают конечности и просят прощения, когда грязная тряпка, прибитая гвоздями к швабре, елозит по дорогой коже чистого ботинка. Гражданам хочется как-то компенсировать неустроенность этой тётки. Но что ей от того? Подачки ей не нужны.

Около здания вокзала встречаю маленькую собачку. Она, как обычно, на работе. Сама научилась стоять на задних лапах и мелко перебирать в воздухе передними. «Танцует». Праздный скучающий люд вяло наблюдает за её попытками честно заработать себе еду.

Впрочем, собачка неплохой психолог. Она редко подходит к тому, кто явно откажет ей в подачке. Чаще – угощают и смеются. Возле меня собака никогда не пляшет. Она просто подходит и садится рядом… Ну… a мой танец вряд ли придётся кому-то по душе. Высидев у моих ног для приличия пару минут, собака уходит, а я остаюсь стоять дальше.

Подле – бабушка с внуком лет пяти мило беседуют. О хорошем и плохом, почти по Маяковскому. Внук достаёт из кармана трубочку для сока, отрывается от бабушкиной руки, делает пару шагов и бросает изжёванную соломинку на тротуар… Люди вокруг лениво наблюдают, бабушка тоже безмолвствует по столь незначительному поводу. Я достаю из кармана бумажку, аккуратно цепляю ею трубочку и подношу к мальчишке: «Возьми, пожалуйста, и выброси в мусорный контейнер!» Тот послушно хватается за соломинку и бежит к баку. Судя по тому, что он его не ищет, осматриваясь по сторонам, расположение контейнера ему прекрасно известно. Бросает трубочку, заглядывает внутрь, весело улыбается тому, что мусор теперь на положенном ему месте. Я хвалю парнишку, кидаю следом и свою бумажку… Эх, лучше бы сунула в карман. Донесла б до дома и в печку…

К часу дня я уже в школе. Класс сидит в столовой, обедает. Точнее – елозит ногами по полу, ложками по тарелкам. Кто-то надкусывает котлету и морщится, кто-то недовольно копается в макаронах… И только мой малыш серьёзен. Он кушает медленно, основательно. Съедает всё, до последней крошки. До последнего глоточка. Его худенькое личико не выражает особенных эмоций, но я знаю, как ему странно видеть детей, которые так неаккуратно едят. Он всегда говорит мне об этом, когда мы сидим на вокзале и ждём электричку, которая доставит нас на наш полустанок. На 539-й километр N-ской железной дороги.

Мы входим в лес уже на закате и торопимся попасть домой до темноты. Стараемся наступать в свои утренние следы. А они столь глубоки, что на их дне уже наступила ночь. Выходим в половине пятого утра, а возвращаемся в семнадцать ноль ноль… Это если обращать внимание на циферблат будильника. А если просто смотреть в окно, то – уходим ночью и возвращаемся в ночь…

Весной, когда становится светлее, идти веселее и легче. Сугробы, как подгнившие куски арбуза, ломаются под напором шагов. На белоснежных нетронутых полянах появляются весёлые прыщики подснежников. Пригревает солнце, и очень скоро на смену накрахмаленному покрывалу снега приходит голубая дымка прозрачной накидки, сотканной из первых весенних цветов.

Утром мы так же – почти бежим. А вечером – просто идём. Вдыхаем весеннюю сырость и радуемся ей. Первоцветы, или, как их неверно именуют, подснежники образуют воспетый туристами голубой туман. Первые молочные капли цветов ландышей возвращают к жизни трогательный напев из прошлого: «Ландыши, ландыши…» Появление широких на изломе листьев означает, что совсем скоро мы вновь перейдём с шага на бег: комары особенно безжалостны в пору цветения лесного ландыша. Они набиваются в уголки глаз, забираются в уши, залетают в рот… Поэтому нам приходится громко фыркать и отплёвываться всю дорогу до полустанка и назад. И лишь запах креозота, которым пропитаны деревянные шпалы, отпугивал тучи разъярённых супруг комаров. Стоишь на железнодорожном пути и отдыхаешь. Отражать атаки голодных насекомых – неблагодарное и утомительное занятие. Их тысячи, а ты – один.

Некий бывалый путешественник усмехнётся надменно: «Подумаешь, комариков испугались, неженки! Для нас это пустяки! Мне-то уж можно верить!»

Но туристам, в основной массе, верить нельзя. Не потому, что привыкли приукрашивать действительность – просто смещение системы координат повседневности усиливает и деформирует ощущения. Аргумент «я там был, я видел собственными глазами» – не работает. Да, видел! Но не рассмотрел. Был – но не понял сути.

Ты возвращаешь в привычную среду обитания, как игла швейной машинки, которая кивает часто в сторону челнока, соглашается с его образом жизни, но всегда возвращается наверх и отдыхает в перерывах меж строчками, по эту сторону чугунного основания швейной машинки…

Года за два до того, как мы обосновались на

Каверинском, близкий друг предлагал переехать к нему на кордон по соседству. Он жил там совершенно один. Много читал, много писал, много пил от страха и одиночества. Мы готовы были переехать не глядя, чтобы поддержать его и себя. Но надо было выяснить, подходят ли условия для маленького сына. Мы поехали на день. Место оказалось непригодным для малыша. Змеями свисали оголённые провода, щербатые розетки задорно искрили из стен, печь испускала нездоровый дух, а сквозь щели в полу можно было рассмотреть, как мыши играют под домом в пятнашки. Стало ясно, что на ремонт дома придётся потратить много средств, которыми, впрочем, мы не располагали.

В ожидании гостей наш товарищ «надоил» пару ведер берёзового сока. Мы с нездоровой жадностью городского жителя до всего свежего и экологически чистого принялись было смаковать сладковатую живую воду. Но быстро поняли, что в доме делать это небезопасно, а вне его – физически невозможно: комары жаждали составить нам компанию. Сынишку искусали так, что он опух до неузнаваемости.

По возвращению в город, когда личико ребёнка приобрело привычные очертания и спали отёки, всё забылось. И нашествие комаров после переезда на кордон оказалось для нас неприятной неожиданностью. Так и турист – входя в вокзал, он оставляет за дверями всё, что его раздражало и тревожило. А шлейф приятных впечатлений будоражит кровь и понуждает к новым поездкам. Кстати же, шпалы нынче сплошь – бетонные чушки, в пропитке креозотом не нуждаются, а посему комаров в пределах лесополосы не остановят.

Некоторые считают, что любое явление имеет свои плюсы и минусы, и мы вынуждены принимать всё целостно – сочетание жары и мошек, ландышей и комаров.

Ландыши хороши на открытке или в белом керамическом кувшине на столе. Отстранённо! Вдали от тропических красок весеннего леса… В жизни всё не так, как на картинке. Когда ты в эпицентре комариного клубка, уже не до цветочков. Крупные голодные насекомые набрасываются на тебя роем, и поделать-то ничего нельзя, потому что лесные комары – не чета городским заморышам. Репеллент на них не действует, как не действуют уговоры, брань и слёзы. В результате – множественные укусы до синяков.

«Ландыши, ландыши…»

Земляника

Когда мысли устают от меня и уходят,

то становятся не музыкой,

но напоминанием о ней.

Землянику объели косули.

После пира косули вздремнули

На присыпанной влагой траве.

Так и всё, недоступное мне,

Очень просто, обыденно, гладко,

Словно в доме, где нет беспорядка…

Если бы! землянику не съели,

Если бы! птицы песен не пели,

Кто б тогда, наступившему мне

На тропинку при влажной Луне

Оправданию времени дал,

А не встал и сказал: «Я устал…»

Землянику объели косули…

После пира косули вздремнули

На присыпанной влагой траве.

Так и всё, недоступное мне,

Очень просто, обыденно, гладко,

Словно в доме, где нет беспорядка…

Чуть только комары рассредоточивают свои полки, переметнувшись к другим обитателям леса, приходит пора заглядываться на землянику. Эти ягоды кокетливо надвигают свои зубчатые шляпки на ещё зелёный, в паучьих лапках, нос. Но как только первый тёплый рассвет коснётся мягким лучом их небритых щёк, им невозможно удержаться в рамках приличия! Смущённо надувают розовые щёчки и подставляют ветру чёлку…

Мы идём, сдувая на ходу комаров. Я продвигаюсь почти на четвереньках, пытаясь обобрать всю землянику, которую нахожу.

– Открой рот! – говорю я сыну.

– Ну мам! Ну не хочу же уже!

– Ешь! Полезно!

Последнюю горсть ягод я решаю донести до дома. Чтобы смешать с молоком и скормить младенцу.

«С молоком» – это, конечно, слишком сильно сказано. Когда мы поняли, что Зорька не обременена потомством и молока у нас не будет, то купили в ближайшем городке козлёнка и козочку.

Козочку, само собой, нарекли Катькой. Козлёнку повезло меньше.

Борюсик стал тёзкой лесника, нашего ближайшего соседа в этой стороне леса, который проживал всего в двадцати километрах от Каверинского кордона.

Козлята были смешные и смышлёные. Они бегали вдоль забора, понарошку бодались и взрослели всерьёз… В один прекрасный день стало понятно, что Борюсик совершенно созрел для того, чтобы стать если не отцом, то супругом. Первой под венец пошла Катерина. Она стойко переносила напор новобрачного, который исполнял свой долг так часто, как это было возможно. К концу четвёртой недели козочка до того измучилась, что могла выстоять только несколько первых мгновений пылких ухаживаний. Потом передние ноги подгибались, и она роняла себя в траву.

И тут, весьма кстати, признаки ревности стала проявлять Зорька.

Принимая близко к сердцу её волнения, мы были всё же озадачены техникой предстоящего дела. Катерина и Борюсик подходили друг другу по росту. А Зорька оказалась почти в два с половиной раза выше своего кавалера. Табуреты, сабо, и прочие человеческие пошлости были отвергнуты практически сразу. Решив не вмешиваться в процесс, мы предоставили козам полную свободу действий. Понадеялись на мудрость природы.

И не ошиблись. Борюсик проводил свою красавицу к ближайшему пригорку. Из соображений безопасности убедился во взаимности намерений. По причине галантности переспросил. Потом поднялся чуть повыше, оказавшись Зорьке практически вровень. И… процесс пошёл!

После двухмесячного матримониального марафона Борюсик заматерел и заважничал… Начал проявлять царственные замашки вроде «не хочу гулять» или «где хочу, там и гуляю». И в один из вечеров сделал подкоп под забором, забрёл в технический сарай и напился отработки машинного масла. Бедный, глупый козлёнок… Его не стало к вечеру следующего дня.

Козы, занятые сугубо дамскими делами, сделали вид, что не заметили исчезновения своего страстного партнёра. И неторопливо употребили по прямому назначению стожок сена, на котором тот спал…

Пётр Петрович

Петух орал,

словно некстати потревоженный младенец.

Одним – горе, другим – радость. Козы осиротели, а у кур появился Он. Единственный и неповторимый. Кормилец! Пётр Петрович.

Мы купили его, когда поняли, что готовы к появлению цыплят в нашем хозяйстве. На птичьем рынке, куда поехали в надежде раздобыть будущего завоевателя нежных куриных сердец, было не так уж много петушков. Точнее, были именно петушки – молоденькие и не очень. Все они хорохорились перед курами и покупателями, но их потуги выглядеть солидно смотрелись неубедительно. Мы уж было решили попытать счастья в другой раз и в другом городе, как у самого выхода увидели скромную бабулю в белом платочке. Она сидела подле единственного своего товара, который держала за верёвочку, привязанную к ноге…